Текст книги "Путь в никуда"

Прибыв на свою историческую родину, Сашка с родителями оказался в Центре абсорбции. Центр – это четырехэтажное здание, где два последних этажа отданы под комнаты для проживания, а два первых – учебные классы, актовый зал и общественная столовая. Главной задачей центра являлось обучение языку иврит, на это отводилось полгода, по истечении которых тебя отправляли в свободное плавание. Те, кто успел схватить язык, да еще с востребованными специальностями, легко находили работу и быстро вливались в разношерстное израильское общество; те, кто нет, довольствовались малопрестижными черными работами. Высокий уровень советского образования позволял врачам, электрикам и электронщикам, строителям и механикам легко находить работу на израильском рынке. Людям, которые не имели востребованных специальностей, предлагали курсы переквалификации. Хуже всего было людям творческих профессий: этим иногда долго и упорно приходилось доказывать свою профпригодность обществу, но и они при твердости и нахрапистости находили свое место под солнцем.

Отец Сашки сразу же нашел работу, даже его слабый и корявый иврит не стал помехой, потому как голова и руки могли молча решать и ликвидировать технические проблемы. «Механик, он и в Африке механик», – шутил отец. А вот мать Сашки долго и упорно пробивалась со своей тренерской работой: сначала организовала кружок художественной гимнастики, потом показательные выступления, уж потом спортивную секцию. Теперь израильские девочки тоже захотели быть стройными и гибкими, такими, как ее несколько воспитанниц из Союза. Но, пожалуй, легче всего период адаптации прошел у Сашки. Молодость и хваткий ум быстро сделали из него израильтянина. Уже через полгода Сашка сносно болтал на иврите, пел с друзьями песни на непонятном ранее языке и стал учиться на подготовительном курсе для поступления в институт. Правда, и культ русского языка в их семье поддерживался, так как в условиях, когда все окружение говорит на иврите, русский легко забывается, посему было принято решение общаться между собой по-русски.

Жизнь как будто налаживалась, только одно мучило и не давало покоя: как там Дина? Сашка писал ей длинные письма, посылал посылки с модными сапожками и кофточками, куртками и туфлями и, конечно, вызовы для посещения Израиля. А Дина, десятки раз прочитав эти письма, надев очередную кофточку, присланную любимым, утирала слезы, понимая, что не следует ждать скорой встречи, что выжившие из ума советские руководители все больше и больше отдаляют их встречу на Земле Обетованной. Но написать об этом Сашке она не могла, и потому, утерев слезы, она садилась и писала ответ о том, что тоже ждет встречи с ним, что мечтает приехать, но вот в отделе виз и регистраций засел какой-то бюрократ, и разрешения пока что нет, что она попрежнему его любит и не может забыть и надеется на их скорою встречу. Потом она писала о занятиях музыкой и спортивных достижениях, о новом тренере, к которому никак не может привыкнуть, об их общих друзьях и знакомых, о родителях, но ни разу, ни в одном письме она не написала о Жеке, о том, что видела, как он следил за нею, как не решался подойти и объясниться. Да и Сашка ни в одном из своих писем ни разу не упомянул о Жеке, хотя горько переживал обиду на трусость и предательство бывшего друга. Друга? А был ли он другом? Много раз Сашка задавался этим вопросом: вот Мокей другом, конечно, не был, но было в нем все открыто, не любил, так не любил, и открыто об этом говорил, а если удавалось его в чем-то переубедить, то он был верен этому до конца. А Жека вроде с тобой и согласен с первой минуты, но согласие какое-то скользкое, того и гляди, вырвется и уползет, затаится и в самый неподходящий момент станет громадным отрицанием того, что минуту назад воспринималось им как восторженное согласие, и при этом искренность так и светится во взгляде, и слова такие правильные, такие простые, доходчивые, в правоту которых хочется верить. Вот Дина, она сразу раскусила двуличность Жеки и поняла, какая опасность исходит от него. Она еще тогда, когда они встречались втроем, как-то заметила, чтобы он не очень откровенничал со своим другом, и на его удивленный вопрос почему, сквозь зубы прошептала: «Не нравится он мне». Сашка тогда даже возмутился, защищая друга, а Дина ласково улыбнулась и сказала: «Ну, может, я не права, а только кажется мне, что твой друг двуличен и не всегда искренен с тобой, но, может, я ошибаюсь». Нет, милая, ты не ошиблась, ты была гораздо ближе к истине, чем я.

«Сейчас бы водки стакан, холодно до жути», – думал Мокей. Вообще, тут, в пустыне, ни черта не понять: днем жара под тридцать, а ночами холодрыга – зубами стучишь. Вот тебе и гульнул, вот и отпраздновал свободу – вместо армейской казармы, оказался на тюремных нарах. Порядки здесь покруче, чем в армии, да и бьют посильнее, а ежели что не по понятию, то и убьют или «опустят», что совсем гибло: одно дело, если сидел как мужик, и совсем другое, если опетушили. У Мокея это первая отсидка, и главное было остаться мужиком. Крепость его кулаков проверяли неоднократно, били тоже нещадно, водили к куму (зам по надзору в колонии) на свидание, тот уговаривал сдать тех, кто бил, и вообще сообщать кое-какие сведения о своих строптивых товарищах, но Мокей не сломался и сумел доказать, что он мужик и не опустится до парши. Пахан так прямо и сказал: «Щенок цепкий, со временем волкодавом станет», – и с тех пор Мокей стал как все, не нарывался, мнение свое не высказывал, ждал, что скажут люди поумнее да поавторитетнее, и четко выполнял распоряжения тех, кто был наделен такими полномочиями паханом. Пахана Мокей узнал тогда, когда в колонии решили порешить одну гниду, который бегал к куму на доклад. Чего-то у них, у авторитетов местных, не заладилось, и оперативники готовились взять всех на мокрухе, а Мокей упредил и сообщил все надежным людям, гниду порешили, но опера ничего не нашли и так и не узнали, кто его пришил. После этого Мокея и позвали к пахану, и сообщили, что ежели не его, то есть Мокеева, информация, все бы сорвалось. Правда, помогая пахану, Мокей не учел того, что накрепко привязывает себя к уголовному миру. Он становился одним из них, тех, кто жил и будет жить по понятиям и законам этого мира, и кому нет пути назад.

Однажды ночью Мокея разбудил Харя – шестерка пахана: «Иди, сам кличет, есть дело». Пахан с погонялом Старик был вовсе не старым, лет ему было около пятидесяти, был он крепок и широк в груди, роста среднего и с карими глазами на широкоскулом лице. Глаза его, если он злился, становились почти черными. Вот и сейчас, встретив Мокея, глаза его были черны: «Тут такое дело, стало быть, известно нам, что новый фраер из третьего барака на свидания к куму бегает. Ты, Мокей, мужик надежный, поучи фраерка, а мы тебя прикроем, да и братва спасибо скажет, что гниду урезонил». Конечно, Мокей готов был отслужить Старику, ведь это он прикрывал его перед более опытными и авторитетными мужиками и, несмотря на свою первую отсидку, был равный с ними, да и потом, ведь это просьба не только Старика, вся братва просит, и Мокей согласился. Правда, Старик не сообщил Мокею, что фраерок из третьего барака был не кто иной, как Кузьмич, а Кузьмич по авторитету был куда круче Старика. Старик понимал, что, оказавшись вместе с ним в зоне, Кузьмич приберет его власть, поскольку считает, что Старик – это мелкая сошка в уголовном мире, и короновали его по глупости второсортные фраера. Уже сегодня мужики с несколькими отсидками легли под Кузьмича, а за Старика оставалась так, мелкая шалупонь, не знавшая, кто такой Кузьмич. Конечно, просто так Старик не отступит, но и войны и крови не хотелось бы, поэтому он и поручил Мокею порешить Кузьмича, а потом свалить вину на него и его незнание авторитетов.

Проследить, когда Кузьмич будет один, было не так уж трудно. Мокей увидел, как мужик лет пятидесяти мрачно бредет в свой барак. Подвалив к нему, Мокей достал заточку и хотел было ударить ею мужика в живот, но вдруг какая-то сила толкнула Мокея в челюсть, в глазах у него потемнело, и он рухнул как подкошенный на землю. Сколько Мокей пролежал в отключке, он не знал, а только когда очухался, над ним стоял Кузьмич с его заточкой и курил. Мокей хотел вскочить на ноги, но что-то больно придавило его грудь. Это была нога Кузьмича. «Второй раз не советую рыпаться, поскольку обычно бью дважды: один раз по роже, второй – по крышке гроба. Тебе повезло, что сразу не убил, хотел узнать, кто тебе задание дал меня замочить». Кузьмич опустил ногу на землю, и Мокею сразу стало легче дышать, хотя в голове все еще шумело. Мокей не знал, что делать: «Ты говори, не бойся, лагерные шавки или, может, кто из своих? – хрипло прошептал Кузьмич. – Я ведь и сам дознаюсь, только время тратить не хочется». Кузьмич протянул Мокею руку: «Вставай, посидим, пошепчемся». Деваться Мокею было некуда, да и в морду получать еще раз не очень хотелось, и он как на духу выпалил Кузьмичу, что его приговорил Старик, а то, что он не смог, сделают другие. «Дурак ты, паря, раз жизнь свою Старику доверил, это та еще гнида. Да если бы ты меня хотя бы царапнул своей цацкой, мужики бы тебя вмиг на ножи поставили, а Старик твой – шалупонь лагерная, сегодня же барачные углы пересчитает, а ты смотреть будешь и запоминать, кто такой Кузьмич».

И действительно, когда Мокей явился в барак, Старик лежал в своем углу изрядно помятый и опущенный, Харя трясся в углу, размазывая кровавые слезы и сопли, все остальные делали вид, будто ничего не произошло, а на следующий день Старика нашли в туалете повешенным на сливном бачке. Кто и когда это сделал, лагерное начальство так и не дозналось, а может, и не очень стремилось узнать, ведь в зоне должен быть один хозяин. Мокей тоже ждал своего смертного часа, ведь месть Кузьмича была страшна. Но он запретил трогать Мокея, наоборот, как-то встретив его, успокоил: «Ты не бойся, я тебя не обижу, ты мне на воле нужен и помни об этом». Так Мокей с легкой руки Кузьмича и вошел в криминальный мир, мир со своими законами и понятиями, мир, в котором есть вход и нет выхода.

Все бы шло гладко, но приспособленчество Жеки очень уж раздражало остальных студентов. Все видели, как страстно опекает его Савельева из райкома комсомола, как незаслуженно ставят ему оценки в зачетку, как сам Жека втирается в доверие к студентам, пытаясь выяснить их настроения и причины их недовольств, а потом бежит в райком с докладом. Это все настраивало студентов против Жеки, и они становились замкнутыми в его присутствии, неохотно делились с ним своими проблемами, да и его доклады слушали с угасшим энтузиазмом, потому как призывая своих товарищей к великим трудовым свершениям, Жека мало что делал сам для их реализации. Были среди однокурсников и такие, которые просто хотели набить ему морду, но их удерживали те, кто хотел отомстить более коварным способом. И вот момент мщения наступил.

Было это в конце учебы. Жека благополучно добрался до пятого курса, мечтая, что после окончания института продолжит свою комсомольскую работу в райкоме или даже в институте, получив «свободный диплом», т.е. без обязательной отработки по окончании вуза. Спроси сегодня, как получилось, что после комсомольского собрания Жека и Савельева остались одни, он бы не ответил. Итак, они остались одни в полутемном актовом зале, Савельева что-то говорила, Жека кивал и делал пометки в записной книжке. Неожиданно Савельева приблизилась к Жеке столь близко, что он ощутил ее горячее дыхание на своем лице и запах тонких духов, дразнящих и будоражащих его молодое тело. Теперь Жека уже не слушал и не понимал, что там щебечет Савельева, он видел только ее стройные ноги, слегка прикрытые миниюбкой, эту белую блузку из прозрачного и очень нежного материала и, главное, эту нежную девичью грудь, которую мешала как следует рассмотреть верхняя пуговка, небрежно застегнутая, так что протяни он руку, и все восхитительное предстало бы перед его взором. Он почти физически ощущал ее мягкое, теплое тело, рука его потянулась к ее белой кофте, чтобы расстегнуть эту злосчастную пуговицу и устранить последнее препятствие, мешающее рассмотреть прелесть ее груди. Неожиданно Савельева, почувствовав, что они в зале не одни, отпрянула от него: «Ты что это задумал, щенок? Совсем с ума спятил?». Жека тоже понял, что сделал что-то противоестественное. Он отдернул руку, и наступило отрезвление.

Но с того дня все пошло наперекосяк. Видно, в ту злополучную минуту, когда Жека потерял над собой контроль, в зале кто-то был, и теперь он умело шантажирует Савельеву, а та, боясь за собственную карьеру, вынуждена отказаться от него, и теперь, как ни напрягался Жека, его положение в институте становилось все хуже и хуже. Не было отметки «хорошо», учитывающей твои комсомольские заслуги, не было звонков из ректората с просьбой об освобождении от хлопковой компании, не светил «свободный диплом», а наоборот, после защиты на троечку его отправили в распоряжение Минобороны, т.е. в армию, на два года. Одно радовало, что не рядовым, а офицером. Именно тот год, когда Жека получил свой диплом и направление в железнодорожный полк Сибирского военного округа, оказался самым неблагоприятным, потому что началась война в Афганистане. Прибыв на место, Жека, даже не распаковав чемодан, снова сел в поезд, чтобы отправиться в те места, откуда он прибыл, а именно в город Термез. Войска в Афганистан заходили по понтонному мосту через речку Амударья. Жека думал, что полк будет строить капитальный мост, и местом его базирования будет Термез, но не тут-то было. Их так же, как всех, отправили дальше вглубь страны, там тоже нужно было восстанавливать переправы, чинить тоннели и строить дороги. Так Жека оказался в гуще войны, и уже на марше их колонна подверглась нескольким нападениям, появились раненые и убитые.

Черная-черная степь и холмы, плавно перерастающие в горную гряду. Луну все время затягивают черные тучи, и тогда уже в двух шагах ничего невозможно разглядеть. Жека стоит у поломанного «бобика», нервно затягиваясь «Примой», а шофер, чертыхаясь и матерясь, ковыряется под капотом. Машина, заглохшая по дороге в часть, никак не заводиться, а место здесь небезопасное, того и гляди, «духи» нагрянут.

«И дернул меня черт двинуться в службу тыла на ночь глядя! Сейчас сидел бы в части и чай попивал, так нет, все хотел скорее, а то остались вдвоем с шофером посреди степи, где того и гляди пристрелят. Эх, идиот, даже пару солдат не взял с собой, хоть какая-то охрана».

Жека поежился, предчувствуя какие-то неприятности. Что-то настораживало в этой черной степи, какие-то непонятные шорохи и крики то ли животных, то ли птиц. Шофер-узбек чем-то громыхал под капотом, ругаясь и перемежая узбекские и русские матерные слова. Наконец, мотор чихнул и завелся. Жека залез в кабину. Было холодно, и Жека попросил включить печку. То ли оттого, что он перенервничал, то ли оттого, что согрелся в машине, но он задремал, и ему снилась Дина, но не ее полные гнева глаза, а что он стоит на краю поля, а поле все в красных маках, по этому полю бежит Дина в своем спортивном темно-синем купальнике с красными блестками, и ее сильные стройные ноги взлетают высоко над землей, а волосы развеваются на ветру, и так солнечно, так хорошо. Жека тоже хочет бежать вслед за Диной, и он хочет крикнуть ей, что любит ее, и что они теперь будут вместе всегда. Она весело смеется, и хохот ее разливается по степи, постепенно превращаясь в лошадиное ржание и грубый гогот каких-то мужиков. Этот гогот все нарастает, становится громче и неприятней, Жека силится вернуть все к началу, к тому, как начался этот удивительный сон, но больше не видит Дину.

Жека раскрыл глаза, он на земле со связанными руками, рядом шофер, избитый и тоже крепко связан, кто-то на коне рассматривает его пистолет, а автоматы уже на плечах духов. Душманы о чем-то переговариваются и весело хохочут. Потом их долго гнали по каким-то горам и, вконец измученных и обессиленных, пригнали в кишлак. Шофер-узбек, не понимавший фарси, все же ухватил пару знакомых слов и сумел понять, что они попали в плен к главарю банды Ашрафи, который здесь, под Кандагаром, имеет значительные силы и контролирует район. Их загнали в какой-то грязный сарай и оставили на ночь, спать было нельзя, слишком холодно, да и земляной пол раскис от прошедшего накануне дождя. Руки им не развязали, и суставы ныли и болели, ноги в тяжелых сапогах были будто налиты свинцом. Наконец, долго протоптавшись в грязи, они с шофером отыскали более сухой уголок и, присев устроились на ночь.

Утром Жеку и водителя повели к Ашрафи. Они зашли в типичный азиатский двор, где с трех сторон были жилые помещения, конвоир сразу же уселся на чурбан у печи, где пекли лепешки, а водитель и Жека остались стоять под моросящим дождем. Их долго не звали зайти в помещение, из которого были слышны возбужденные мужские голоса. Наконец, из помещения вышел бородатый человек и что-то крикнул конвоиру, тот стал подталкивать пленных к помещению. На пороге конвоир заставил водителя и Жеку снять сапоги и только тогда разрешил войти в помещение. На полу было постелено несколько ковров, были разбросаны подушки и сидело несколько бородачей. Неожиданно один из них заговорил с Жекой и водителем по-русски, причем его русский был безупречен. Бородач назвался Мусой, спросил их имена, есть ли у них родители и семья, кем они были, пока не отправились воевать. Услышав, что водитель узбек, Муса поменялся в лице. «Ты неверный, кафир! – закричал он. – Ты предал священное имя мусульманина, отправившись воевать со своими братьями сюда! Я расстреляю, нет, лучше повешу тебя, грязная собака!». Узбек стоял молча, а потом на плохом русском заявил, что идти воевать сюда он не хотел, но он солдат и должен выполнять приказы, так учил его отец, который протопал всю Отечественную и награжден орденами Славы и Красной Звезды, у него три брата и две сестры, и он не мог отказаться, дабы никто не заподозрил его в трусости. Муса стал переводить рассказ шофера остальным, молча сидевшим и попивавшим чай. Наконец, один пожилой с седеющей бородой что-то сказал конвоиру, и тот увел водителя, которого Жека никогда больше не видел.

Кандагар – гиблое место. Вот уже шестые сутки Жека сидит в холодной яме. Раз в день ему приносят сухую лепешку и воду в медном кувшине. Вода с арычным привкусом и мутная от ила и песка, лепешка жесткая, и потому ее надо долго мочить, чтобы разгрызть, по нужде Жека ходит здесь же и потом закапывает дерьмо, чтобы не так бросалось в глаза и была возможность поесть. Если чуть-чуть припекает солнце, налетают стаи мух, которые чуют запах дерьма. Жека, не мывшийся уже десять дней, и сам пахнет не лучше, и потому мухи с остервенением атакуют его.

Ашрафи еще не решил, что делать с Жекой: то ли расстрелять, то ли продать, то ли обменять. А вот Муса советует обратить в ислам, и зачем ему это нужно, пока не рассказал. Ну что же, подождем, время терпит.

Ашрафи прикрыл глаза и унесся в воспоминания. Он помнил еще те времена, когда страной управлял король. Король – он и есть король, ему принадлежала власть, он судил и миловал, награждал и казнил, был четкий порядок. Тогда муэдзин призывал на молитву, и верующие шли молиться, был праздник и ели плов, никто не оставался голодным, для каждого была лепешка. Потом убрали короля, натворили бед, и порядок исчез, религию перестали уважать, хозяина перестали уважать, женщину, видишь ли, надо грамоте учить, а то она без грамоты не знает, как мужу чай заварить или ноги помыть. Это на Западе голые шлюхи гуляют по улицам, возбуждая мужчин, у нас правоверных такого не будет. В комнату тихо вошла Айгюль, любимая жена Ашрафи, с подносом, на котором стояли большой расписной чайник с пиалой и ваза с сухофруктами. Айгюль была шестой женой Ашрафи, она молча поставила поднос перед хозяином и так же тихо удалилась. «Что-то моя ненаглядная газель загрустила, нет блеска в глазах, должно быть, заскучала без меня, ну, совсем дитя, только-только минуло шестнадцать, надо навестить ее сегодня ночью». Ашрафи, которому в этом году исполнилось шестьдесят два как мужчина был хоть куда и вполне мог поспорить с молодыми. Он вспомнил, как Айгюль извивается и стонет, когда он овладевает ее телом, как жадно хватает ртом воздух, задыхаясь под его натиском, и ему стало сладко и жарко от этого, он, как кот, мечтательно закатил глаза и заулыбался в свою черную с проседью бороду. Самый надежный режим существует там, где женщина выполняет роль, определенную ей Всевышним: любить и ублажать мужа, рожать детей и работать по дому, не надоедая своему повелителю, тогда и дети ее будут столь же покорны и уважительны к отцу, и слово его будет законом послушания. Скорей бы Муса решил, что делать с этим русским. Может, назначить за него выкуп? Деньги очень нужны, да русские не очень ценят своих людей и неохотно платят за них, а этот русский не генерал и даже не полковник, правда, специалист-дорожник, но тоже не профессор. Что же придумает Муса?