Текст книги "«Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы"

Праздничное утро

– Сынуле, вставай! Проспишь парад, – говорит над моим ухом папа. – Ну-ка, гляди!

Я открываю глаза. Папа, сияя улыбкой, луча у глаз свои добрейшие морщинки, подносит к моему лицу руку – на его короткопалой ладони лежит конфета «Кара-кум».

– Алей, оп! Цигевейзен! – папа неуловимым движением перевертывает ладонь, и конфета, подпрыгнув, ловко приземляется на ее тыльную сторону.

Я не понимаю, что такое «алей, оп, цигевейзен». Что-то, видимо, цирковое, веселое. Папа свежевыбрит, пахнет «Шипром» и еще чем-то. Я улыбаюсь – праздник же! Первое Мая! Из черной тарелки, висящей на стене, несется: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» Эта песня всегда так сильно на меня действует, что, если меня никто не видит, я могу даже заплакать. Ну, не заплакать… Скорей пролить скупую мужскую слезу.

Люблю в эти дни праздничную музыку в доме и на улице. Вся площадь Красных Ворот, так сказать, музыкально оформлена. Музыка беспорядочно дует из огромных громкоговорителей-колокольчиков. Пока идешь, то и дело попадаешь в зоны незапланированных звуковых эффектов: отстающий звук накладывается на опережающий. Например, диктор говорит специальным сверхторжественным, ликующим голосом: «Страна…», а звук из другого динамика, заполняя торжественную паузу, снова повторяет: «трана…», но на последний слог «на» уже накладывается первый слог следующего слова, съедаемый этой кашей, и потому слово «приветствует» появляется на свет сразу в усеченном виде «ветствует», а откуда-то справа оно еще звучит целиком – «приветствует!», тогда как спереди и слева уже звучит следующее ликующее слово «Первомай», и, наконец, твое ухо, суммируя все впечатления, как бы восстанавливает все разорванные слова.

Оказывается, диктор сказал: «Все республики», – представляя это себе, следует внутренне играть и раскатывать голосом, творчески расставляя восклицательные знаки. Итак, еще раз: «Все республики! Вся наша! много! национальная страна! приветствуют тебя! Первомай!» Слово Первомай следует произнести сверхэмоционально. В этом и заключается мастерство настоящего диктора. Казалось бы, слова «приветствуют тебя» были произнесены на последнем эмоциональном пределе, но у настоящего диктора всегда кое-что остается про запас, и это кое-что он мощно вливает в слово «Первомай». Мировой рекорд выразительности! «Тебе! принесли свои трудовые достижения горняки Алтая и металлурги Урала, колхозники Ставрополья и рыбаки Прибалтики», ну и так далее. Особенно смешными показались мне звуковые завихрения и накладки на слове «многонациональная».

Огромное пространство площади Красных Ворот кажется еще огромней без машин. Из-за перенасыщенного скопления колонн демонстрантов автомобильное движение по Садовому кольцу временно перекрыто. Откуда ни возьмись понаехали в Москву мелкие кустари, продающие всякую праздничную дребедень. Тещины языки, мячики на резинках, наполненные опилками в цветной раззолоченной бумажке, надутые и аляповато раскрашенные детские соски из оранжевой резины, самодельные петушки-леденцы соблазнительно красного цвета на свежевыструганных палочках как бы из темно-красного стекла, жужжалки, глиняные свистульки с водой, свистящие буквально взахлеб. Стеклянного литья разноцветные черти и чертики, иные из которых могут даже писать: у них в ноге есть для этого маленькая дырочка, а на голове пипетка. Но черти сравнительно дороги, и у меня никогда не хватает денег даже на самого маленького чертенка. Однажды дома у Генки Сухоручко я увидел такого черта. Я протянул было к нему, стоявшему на подзеркальнике, руку, но тут же отдернул ее. Что-то в нем было не то. Он – принадлежность праздника – заблудился и, позевывая, стоял здесь в соседстве с будничными одеколонами и губными помадами. В обычный, непраздничный день стоял здесь пыльный и скучный.

Фокус заключался в том, что все купленные в праздник игрушки надо было износить, использовать, измочалить в течение одного этого дня. Из мячика к вечеру должны были посыпаться опилки, надутые шарики лопнуть, тещины языки расклеиться, глиняные свистульки разбиться. Запасы прочности, заложенные в них, наверное, так и были рассчитаны – до вечера. И правильно – завтра они уже покажутся чуждыми и будут назойливо напоминать о наступивших буднях. Но пока…

Гремящая над площадью праздничная музыка привычна и знакома до ноты. Я почти не различаю отдельных мелодий, не вслушиваюсь, я пользуюсь ею вообще, впитываю ее праздничную ширь и раскат.

На высотке повесили огромный портрет Ленина. Он теперь в полном одиночестве, а еще недавно на профильный его портрет наезжал профиль Сталина, которого теперь разоблачили частично, но не вешают полностью. На часовой башне МПС висит огромный транспарант с изображением какого-то сверхсовременного электровоза, а раньше вывешивали большой транспарант, состоявший из четырех профилей – Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Электровоз лучше – он весь иллюминован электрическими лампочками, и говорят, что вечером, когда его включат, даже колеса у него будут крутиться.

Но праздник, который так ждешь и который предвкушаешь задолго, может быть, за неделю, никогда не сбывается вполне. Мне бы хотелось, чтобы хотя бы в этот-то день люди действительно были как братья, чтобы забывали себя для других, чтобы можно было подойти к любой незнакомой девчонке и спросить: как поживаешь? И чтобы она хотя бы сказала: отвали! А то ведь они только меряют тебя презрительным взглядом и не говорят совсем ничего. Нет, мне, конечно, и с Аркашкой неплохо. Но даже между нами есть не очень высокий заборчик, правда, не с моей стороны. Рядом с Аркашкой я особенно сильно чувствую несовершенство праздника, потому что ведь если даже два таких близких друга не могут для такого великого дня отменить свой заборчик, то чего же требовать от незнакомых? Весело? Да! Оркестры играют, смех доносится и народ – в настроении, но хоть все праздничные московские улицы пройди, вот этого родства всех со всеми так и не почувствуешь.

За неделю до праздника по Садовому кольцу стали проводить репетиции парада. Строем, очень красиво ходили колонны офицеров в парадной форме, вжикая по плечу обнаженными саблями. Колонны ровные-ровные, маршировка звонкая, ноги в начищенных хромовых сапогах вытянуты, пуговицы сверкают. Форму военным поменяли на новую, и она стала гораздо красивее, особенно голубовато-серые шинели и форма фуражек с новыми кокардами. Я только недавно узнал, что пуговицы нашей школьной формы и бляху ремня тоже надо чистить. Гриша – папин двоюродный брат служил в Москве и частенько заезжал к нам на выходные. Хвалиться особенно нечем, он всего-навсего рядовой и притом – киномеханик. Но он меня научил чистить пуговицы асидолом и оставил мне целый пузырек этой чудесной жидкости и специальную пластмассовую фиговину, куда загоняется пуговица, чтобы не пачкать гимнастерку…

Я потянул воздух – в комнате и пахло празднично. И потом – необыкновенно прибрано и уютно. Сияющие белизной и свежестью салфеточки маминой работы свешиваются с наддиванной полочки. Окна до того чисто вымыты, что как будто выставили стекла. Мамочка, когда же ты успела?

Одна рама окна слегка приоткрыта, и оттуда веет свежим, с ледяной струйкой воздухом. Зима была очень длинная, и потому настоящего тепла пока нет.

Наш черный ломовик – рабочий стол тоже принарядился, укрыл свои боевые рубцы белейшей крахмальной скатертью, и его не узнать. Вот мой любимый крюшон, который я всегда предпочитаю простоватому лимонаду, главным образом – за цвет. Льешь его в стакан, словно льешь жидкий рубин, выходящий вдруг из берегов быстро растущей, розоватой, как у цимлянского, пеной. Начиная пить, чувствуешь на носу быстрые и частые уколы мельчайших брызг от лопающихся пузырьков газа. Еще стоит на столе едва початая бутылка «Столичной» водки с красивой этикеткой, на которой изображено здание Совета Министров СССР. В жизни оно скучноватое, но у художника получилось очень праздничным, нарядного, какого-то стального цвета. Стоит и бутылка массандровского (южный берег Крыма) портвейна, выбирать который всегда доверяют Валерке. Он ездит за вином в Столешников переулок или в 40-й гастроном на Дзержинке. Почему-то подразумевается, что только он способен разбираться в благородных напитках.

– Брось ты эти барские замашки, – говорит он иногда мне, когда поймает меня на не очень поспешном выполнении его поручений. – Брось ты эти барские замашки, – говорит брат, подразумевая, что барские замашки – его привилегия.

– Дворяне какие, – говорит иногда мама во множественном числе, на всякий случай удваивая число дворян, чтобы и я не забывался, но имея в виду именно Валеркину феноменальную лень. Особенность маминого понимания справедливости в том и состоит, чтобы отчитываемый не чувствовал себя единственным грешником на земле, а невиновный понимал бы всю относительность своей временной невиновности. Валерка на шесть лет меня старше. Его «грешки», конечно, будут поувесистей моих. Но нельзя же – из одного делать козла отпущения, тогда как другой, не в силу добродетелей, а единственно по младости лет, был бы укрываем от карающего маминого слова. Где бы тогда была справедливость? Ясно как день, что мама Валерку, отец которого погиб, жалеет. Сироту жалеет. Но вот это слова «сирота» никогда не звучит в доме.

Казалось, или это и на самом деле было так, что все праздничное великолепие снеди и пития, раскинувшееся на крахмальной скатерти-самобранке, произвел на свет сам стол своими каторжными, будничными трудами. Неужели из лязга ножниц, прихлопывания утюга и стрекота машинки «Зингер» произросли все эти чудеса кулинарии и гастрономии? Видимо – так.

Посуда на нашем столе гораздо скромней, чем в «Книге о вкусной и здоровой пище». Нет осетрины и икры, балыка и куропаток, но их успешно заменяет очень вкусная сырокопченая колбаса по 56 рублей, средне, не очень тонко нарезанная. Это единственная колбаса, из которой даже я не выковыриваю жиринок. Как не любить праздников, ведь в эти дни мы едим все такое вкусное. Дико надоевшие супы и борщи вернутся на стол только в будни.

В разных концах стола стоят две салатницы: в одной, побольше – еще нетронутый салат под майонезом – для всех, в другой, поменьше – с растительным маслом – специально для Таньки. Она терпеть не может майонеза, сливочного масла и меда. Несчастная!

Но все это – неполный, утренний стол. Полный накроют к вечеру, когда придут гости. Всем необходимым для вечернего стола забит до краев наш совсем молодой, недавно приобретенный по случаю холодильник. Соседи напротив стояли на очереди, но пока получили открытку, не выдержали и купили другой – подешевле. Открытка досталась нам.

«ЗИСу, Москва», появившемуся на свет в 1956 году, исполнилось ровно 56 лет, а он до сих пор жив и служит исправно. Старый друг Пашка, как добрый доктор, все продлевает и продлевает ему жизнь.

В холодильнике томятся до времени камбала, сваренная мамой по особому рецепту – в подсолнечном масле до нежной размягченности костей; вкуснейший прочесноченный холодец, просвечивающий сквозь толщу желе перепутавшимся клубком мясных волокон, со свекольным хреном к нему; печеночный паштет; слизистые, но очень вкусные грибы; обязательный, хотя и скучноватый в праздники сыр. Никто его по таким дням не ест, и к концу вечера ломтики его начинают сохнуть, выгибаться всем телом и покрываться маслянистой росой. Доедаем мы его как воспоминание о празднике уже на второй-третий-четвертый день, совсем засохшим, но в будни он и такой кажется замечательным. Притом же в его новом вкусе есть что-то, напоминающее о празднике, он понемногу отдает и чесночком, и селедочкой – всем тем, с чем соседствовал в холодильнике. В промасленной бумаге лежит здоровенный кусок буженины, я люблю только ее солоноватую, мясную часть, а от одного вида жира меня мутит.

Из-под крышки стоящей на газу утятницы несет дурманящим запахом томящейся в сметане и укропе утки. Утка – фирменное мамино блюдо.

– Фирма, – так и говорит, обсасывая утиные косточки, Аркашка.

Мама с блестящими зеленоватыми глазами и красиво накрашенными губами, в замызганном переднике поверх свежей нежно-розовой кофточки, оглядывает, чего еще не хватает. Ее руки, в честь праздника украшенные самодельным маникюром, никогда не знали других, ювелирных украшений. Она делает какие-то пассы над столом, что-то передвигая, что-то подкладывая.

Я, вспомнив, гляжу на пол – паркет светится, это я его вчера натирал до седьмого пота. Верней, начала мама, но я недолго выдержал, не мог видеть, как мама ухайдакивается, и отнял у нее щетку. Полюбовавшись блеском паркета, на котором сегодня нигде ни ниточки, ни лоскутка, как и на моей совести – ни пятнышка, я отправляюсь, слегка прихрамывая, в ванную умываться. Прихрамывая – потому что после паркетной щетки, как после физкультуры, болит все тело.

Проходя мимо кухни, я чувствую слабый запах табака. Мама? Значит, она уже выпила? Я да и все в доме знают, что мама курит. Но она делает это так ловко, что вот поди ж ты, я ее еще ни разу не видел курящей. Верней, видел всего раз, когда мы всей семьей ходили в ресторан. Но, слегка выпив, мама теряет осторожность, и, конечно, не саму ее курящую, но оставленный ею дымок можно бывает поймать за совсем свежий хвост. Она любит папиросы «Дели» в маленькой полупачке на 10 штук с ярко-оранжевой полосой посередине. Незаметно поворовывая у нее, но всегда не более одной штуки, знаю и я их приятный, кисло-сладкий вкус.

– Здравствуйте, Зоя Никано-о-о-ровна! С пра-а-а-здничком вас! – слышу я у себя за спиной со своеобразным распевом страшно знакомый голос.

– И тебя, Аркадий. Проходи в комнату!

– Привет, привет, змей! – громко говорю я из ванной, восторгаясь про себя совсем новеньким словом «змей», которое я перехватил у Валерки.

– Проходи сразу за стол, – говорит мама и накладывает ему на тарелку всякой всячины.

– Здравствуйте, Михал Ефи-и-и-мыч! С пра-а-а-здничком вас! – словно поет Аркашка.

– Зое! Ты где, Зое? – кричит сидящий у телевизора папа. – Ты только посмотри! У Хрущева весь левый рукав бурлит. Интересно, что ему за аферист шьет?

Иногда казалось, что свое человечество папа видит своеобразно. Оно состоит из плохо пошитых пиджаков, мундиров и пальто. Вот его реплика сразу после посещения мавзолея: «Зое, ты заметила, что раньше Ленин лежал во френче? Теперь – в костюме. Значит, кто-то ему шьет?! Хотел бы я посмотреть на этого халтурщика. Правый рукав отвратительно вшит».

– А вы смогли бы лучше? – спрашивает, имея ввиду хрущевский пиджак, Аркашка. При этом он интеллигентно работает ножом и вилкой и еще более интеллигентно жует.

– Странный вопрос. Меня учил западному крою не какой-нибудь пьяный сапожник, а мой шурин Володя. Знаешь, что такое шурин? Шурин – это муж сестры. Зое, я правильно говорю, что шурин – это муж сестры?

– Ну, допустим, – отвечает мама, – только почему об этом надо кричать? Он ведь после контузии глуховат, – сообщает она Аркашке, сопровождая свои слова странным жестом. Его можно понять двояко: контуженный плохо слышит, но не исключено, что пострадало и разумное начало. При этом подразумевается, что папа всего этого не видит и не слышит.

– Мой шурин, Володя – родом изо Львова. Ты что-нибудь слышал про такой город? – спрашивает папа Аркашку.

– Еще бы. Мы ведь, Михаил Ефимыч, жили на Западной Украине, – с большим чувством собственного достоинства говорит мой друг. Аркашку я вижу сегодня как-то особенно, не как всегда. Как будто он сдает экзамен моим родителям. Мне хочется, чтобы он им понравился.

– Вы там жили? – спрашивает папа с некоторой долей уважения. Подозреваю, что это уважение – продолжение любви к львовскому шурину Володе.

– Да. Отец там служил, – говорит Аркашка, умудряясь одновременно совсем незаметно жевать. Я знаю, что Аркашка в обиде на своего папу, отсюда и это холодноватое слово «отец», но все равно мне завидно, как взросло он его произносит.

– Пап, а где вчерашний летчик? – запоздало спохватись, спрашиваю я без всякого, как мне кажется, умысла. Но на самом деле не без тайного желания чем-нибудь ответить на Аркашкино «отец там служил».

– Летчика, сынуле, я отпустил еще в пять утра. Зое, какая он говорил акадэмия?

– Полковник? – как бы переспрашивает мама, хотя папа сказал не «полковник», а «летчик», хотя тот летчик и вправду по своему воинскому званию полковник. – Полковник говорил, что на параде пойдет в колонне академии Жуковского, – говорит мама с некоторой гордостью не то за сшившего мундир папу, не то за самого летчика.

– К чему лишних слов? Сейчас нам его покажут по телевизору, – говорит папа.

– Пап, но ты успел? Ты закончил мундир? – задаю я дурацкий вопрос, как будто полковник смог бы участвовать в параде в недошитом мундире.

– Что за вопрос? Мойша был бы не Мойша, если бы без пятнадцати пять не завернул в газету вот этими руками старую форму. А без десяти пять мы с ним уже обмывали новую.

Вчера полковник пришел в седьмом часу, а папа приехал из ателье только в восемь и притом – малость того.

– В пьяном виде шьют только последние халтурщики, – резко сказала ему мама.

– Не обращайте внимания, товарищ полковник, – сказал папа, помахав ладонью у рта, как бы прогоняя злого духа. – Неудобно было в предпраздничный день не выпить с мастерами. Зое, налей мне стакан чая с лимоном. Это моя похмелька, – поясняет он летчику, показывая в специальной чарующей улыбке веселый золотой зуб, и доставая из небольшого чемоданчика, с которым он обыкновенно ходил на работу едва сметанный форменный китель.

– А брюки? – нахмурилась мама.

– Брюки завезет жена Федотыча в двенадцать часов.

Мама покраснела, но ничего не сказала.

– Что ты так смотришь? – сказал папа маме. – Клянусь своих погибших родителей, если в два часа ночи я не одену товарища полковника. Ставь утюг!

– Ээ-эх! – укоризненно говорит мама. – Ты сейчас даже закусывать не годишься, не то что шить.

– Сама не знает, что говорит, – снова успокаивающе показал папа полковнику золотой зуб.

Летчик – очень симпатичный. Такой молодой, а уже Герой Советского Союза. Мне стыдно за папу. Наверно, мама права – папа к параду не успеет. Как я ни был неопытен, но и я понимал, что китель еще не начинался.

Но явился и был с прихлебыванием и вздохами выпит чай с лимоном. Утирался обильный со лба пот, мокрая ладонь как бы в доказательство исключительного трудолюбия то и дело предъявлялась маме:

– Гляди-гляди, Зое!

Все-таки какой папа хвастун! Я вот тоже весь в поту, но я же не заставляю всех смотреть, как он из меня хлещет. Шло время, папа стрекотал машинкой, шипел утюгом, мама что-то готовила на кухне, я натирал паркет. Примерно в одиннадцать часов вечера папа сделал первую примерку. Все еще казалось невероятным, что к утру мундир будет готов. В полпервого жена Федотыча привезла брюки и тут же ушла, чтобы не опоздать на метро. Хотя обычно она долго сидела, не снимая пальто, пока мама не поднесет ей стопку водки.

Танюшка давно спала, а Валерка, где-то загуляв, еще не приходил. Я завалился спать и среди ночи несколько раз просыпался, и смутно, сквозь сон видел летчика, все сидевшего и дремавшего на стуле в одной и той же позе. Спала за шкафом сильно уставшая мама, спал на диване незаметно вернувшийся Валерка, и только папа неутомимо строчил и строчил, и пыхал шипящим утюгом, тихонько напевая себе под нос что-то заунывное.

«Так вот чем, оказывается, кончилось дело? Папа все-таки успел», – с гордостью думаю я.

– И ему понравилось? – спрашиваю я папу.

– А могло быть иначе? – хитро улыбаясь, спрашивает папа.

– Вот, возьми, – говорит папа, щедро отваливая мне целую десятку, когда мы с Аркашкой направляемся к двери.

– Спасибо, Зоя Никаноровна! – с достоинством говорит Аркашка.

– Чем богаты, – по привычке прибедняется мама.

«Ну и гульнем!» – думаю я, предчувствуя что-то невероятно праздничное. Я складываю десятку в шестнадцать раз и заправляю ее в «пи-стончик» новеньких, тем же Федотычем пошитых брюк.

Одуванчики
(Повесть о первой любви)

Я хлопнул дверью и обрушился на ступеньки. В этом деле весь шик был в том, чтобы не пересчитывать каждой ногой каждую следующую ступеньку, а именно падать вниз, делая каблуками по ступенькам, как палкой по забору.

Я впервые вышел из дома в одной школьной гимнастерке. После зимнего пальто на вате, под тяжестью которого иногда болели плечи, – захватывающее чувство легкости и ловкости! На мгновение замерев у подъезда, я понюхал наступающий день.

Невдалеке, за домами приглушенно ревело Садовое кольцо, а во дворе воздух был чист и свеж. Я вдохнул его полную грудь и понял, что Первого мая будет еще прохладно. От ледяных струек в воздухе меня слегка передернуло. Только вчера я побывал в парикмахерской, и свежеоголенные виски и шея непривычно зябли. Двор полностью очистился от снега, но это была только видимость.

Чем еще хорошо утро? Утром язык твой еще не смолол ни одного напрасного слова, за которые так стыдно бывает на сон грядущий. На душе – никакой тяжести, светло и чисто. Снова перед тобой непочатый день. Живи его без помарок!

Проходя мимо восьмого подъезда, я, как и всегда, вспомнил про смерть отца Коляна. Он умер посреди зимы внезапно, как посреди фразы. Кто-то, помню, шепнул мне:

– Вы же с Коляном – друзья. Зайди-зайди, проститься надо.

– Не знаю, – весь зажался я. – Я ведь у них ни разу не был.

На самом деле придется ведь близко подойти к покойнику и все увидеть. Я бы с превеликим удовольствием заполнил свой взгляд до самых краев чем угодно, но только не этим.

– Это ничего, что ты у них не был. В таких случаях двери для всех открыты.

«Ах, вот как! – удивился я про себя. – Двери открыты? Кто же их открывает?»

Все-таки я потащился. Я не поехал в лифте, а пополз вверх пешком. Я просто тащил себя, как козу на веревке. По нарастающему гулу голосов чувствовалось, что центр печального события уже близко. Я остановился. Хотелось бы мне так изогнуть взгляд, чтобы он все там впереди ощупал. Внезапно прямо от дверей лифта грянуло мне в глаза что-то отвратительно нарядное. Это было как вспышка, и силой испуга меня кинуло вниз с такой силой, что уже в следующую секунду я хлопал глазами на улице. Тут только я понял, что то кощунственно нарядное у лифта было крышкой гроба. И вот что особенно непонятно и страшно. Если такова всего лишь крышка гроба, каков же сам покойник?

Вот поэтому, проходя мимо восьмого подъезда, я всегда задерживаю дыхание, чтобы не вдохнуть чего-нибудь смертоносного.

Миновав черный подъезд, я снова включил дыхание и пошел веселее.

Еще издали я заметил, что стоявшие у школьного забора старшеклассники курят в открытую. Ну, это и естественно. Так как законы писаны не для кумиров. А наши волейболисты, второй год громившие всю школьно-волейбольную Москву, уж точно были моими кумирами.

На первом этаже всегда было особенно чинно из-за расположенного здесь кабинета директрисы Евы Сергеевны. В смысле дисциплины школа могла бы поспорить с каким-нибудь военно-учебным заведением.

Сверху доносится смутный гул. В нем пока ничего не разобрать. Но чем выше поднимаешься по лестнице, тем банный гомон школьной жизни становится отчетливей и понятней.

В коридоре четвертого этажа я почти столкнулся с одним старшеклассником. Он словно был приписан к этому коридору. Что-то глубоко свое, индивидуальное вышагивал он здесь, заложив руки за спину.

Школьный ремень лежал на плече хорошо отутюженного кителя. У нас за такую распояску можно и схлопотать. Особенно если нарвешься на военрука. Брюки на этом парне перешиты и сильно заужены. Я всякий раз вздыхаю, видя, до чего это элегантно-недостижимо, до какой степени – притягательно-невозможно! Ясные серые глаза его излучают напускное высокомерие. Упитанное, кровь с молоком лицо венчает сильно набриолиненный кок светлых волос. В зубах – всегдашняя спичка.

В нашей рекреации ребята, окружив стол для пинг-понга (сетка и ракетки выдавались только после уроков), гоняли по столу пинг-понговый шарик.

Правила игры:

Для участия в этом самоизобретенном пневматическом пинг-понге сядь на корточки и положи подбородок на столешницу. Остальные уже сделали то же. Их цель – загнать (т. е. буквально – задуть) пинг-понговый шарик на твою (или еще чью-нибудь) сторону стола с такой силой, чтобы он свалился на пол с твоей (или еще чьей-нибудь) стороны. Поэтому ты должен не только отдуть (т. е отбить) его обратно, на их сторону, но для победы надо стремиться к тому же, что и твои противники. Дуя, что есть силы гони шарик к нему (к ним), чтобы он упал на пол с его (их) стороны.

Я не хотел играть, но не прочь был посмотреть. Шарик попал в разнонаправленные потоки воздуха, как споткнувшийся, и завертелся на одном месте. Почему-то это было смешно, и противниками овладел смех. Но и сами они, с красными от усилия лицами, с вытянутыми вперед губами, со стороны были очень смешны. Игра эта хотя и новая, но и в ней успели появиться свои профессионалы. Эти не дули, как придется, а складывали язык трубочкой. Закройте очи, эстеты!

Высокий, с приятным правильным лицом Андрей стоял у окна, иногда бросая неприязненные взгляды на играющих. Кажется, он один видел в новом занятии что-то недостойное, плебейское. Особенно противная рожа с особенно гадкой трубочкой торчащего языка была у моего дружка еще по детскому саду – Михи.

– Смотри-смотри, – толкнул я Аркашку, – не лицо, а прямо ж…

– Или писька, как у девчонок, – тут же подхватил он и закатился своим особенным булькающим смехом.

– А ты видел? – спросил я и страшно покраснел.

– Что? – спросил, с трудом отходя от приступа смеха, Аркашка. Он тоже дико покраснел, но я подумал, что от смеха.

– Ну, это, – промямлил я.

– Вырастешь, мальчик, узнаешь, – с видом жутко опытного, просто прожженного человека сказал он.

Я всякий раз холодел, когда приоткрывалось вот это. Почему-то об этой стороне жизни Аркашка всегда знал больше меня. Честно сказать, я о ней вообще ничего не знал.

Наши ребята из Хомутовского тупика и дома З-б были еще детьми. Они не понимали, что есть самое интересное на свете. Так мне казалось. Хорошо воспитанные ребята или, как я их про себя называл, «воспитоны», избегали рискованных тем, и потому их образ мыслей по этому предмету неизвестен. Мы же с Аркашкой и Юркой уже понимали, что самое интересное на свете – это девчонки.

Вообще, Аркашка – жутко любопытный тип. Человек с загадкой. Жужжа в нос, он совершенно потрясно подражает саксофону. У него много своих интересных слов. Все новинки московского жаргона первым узнает и приносит в класс он. Может быть, это не его слова, а его старшего брата – Сереги? Я ведь тоже пользуюсь Валеркиными словечками. Недавно Аркашка поразил меня новым выражением. Закрывая половину лица ладонью и давясь от смеха, он сказал вслед проходившей мимо девчонке: «Обезьянка супижу, плисовая юбка» (неточная цитата из Лескова), – и закатился. Немного погодя я тоже не выдержал и расхохотался. Потому что ведь и вправду смешно. Обезьянка супижу, плисовая юбка. Умора.

Я часто бывал у Аркашки, гораздо чаще, чем он у меня. Стоя под его окном (второй этаж, первое окно слева от водосточной трубы), я обычно свистел ему. Причем без пальцев, с помощью языка, зубов и губ.

Я звонко свистнул. Сразу же за стеклом появилась его долговязая фигура. Рукой он показывал, чтобы я шел, что можно, дома – никого.

Немного смешно было, что каждый раз он показывал, в какую мне сторону идти, хотя уж в Аркашкином дворе я и ночью не заблудился бы. Он мне нравился, этот двор, – вот в чем дело. Во-первых, за свое название – Треугольник. Это имя он получил от собственной формы, треугольным был дом, треугольным был и двор. Многочисленные дворы моего дома-города назывались не в пример обыденно: Первый двор, Второй двор, Третий двор и Уголь. Так и говорили друг другу: приходи на Уголь.

Во-вторых, в Треугольнике жил настоящий ударник с настоящей, прямо у себя дома, ударной установкой. От одного этого можно было свихнуться. Я просто заболел Треугольником. Когда из окна ударника доносились все эти удары и дроби вперемежку с придушенными всплесками хай-хэта, мы с Аркашкой, задрав головы вверх, надолго застывали столбами. Обыкновенная-то дробь казалась мне чудом барабанной техники, что же говорить о всяких там джазовых соляках и сбитках со сдвинутыми паузами и акцентами. Иногда паузы были острей и радостней, чем сама барабанная филигрань. От одних слов «соло на барабанах» я теперь впадал в восторженный паралич. Да еще брат, Валерка все время подогревал это мое обожание, твердя и внушая: ударник – король джаза!

Не последним делом была внешность и одежда этого парня. Он был настоящий стиляга, каких тогда рисовали в журнале «Крокодил» – в брюках-дудочках, в туфлях на толстой каучуковой подошве, в пестрой рубашке и с коком светлых, почти соломенных волос.

Стиляга – это целый стиль в одежде, в танцах, в голове. Стиляги ведь, кажется, очень остроумны?..

Рукава рубашки наш ударник подворачивал, но не так, как это делала вся Москва – выше локтя, а слегка, на пару оборотов манжеты. Выглядело это ново и казалось жутко элегантным. Вообще, Гена, так его звали, в отличие от карикатурных Эдиков, был очень симпатичным парнем и немного смахивал на артиста Олега Анофриева, как раз недавно исполнившего роль стиляги Эдика в одном сатирическом фильме. Только Гена был похож на Анофриева не в роли Эдика, а на Анофриева в спектакле «Ноль по поведению». Мне страшно понравился спектакль. Там ребята, старшеклассники, такие начитанные и остроумные. Одно название «Ноль по поведению» чего стоит! У нас в школе четверка по поведению была целым событием и обозначала не шалуна, а чуть ли не опасного преступника. А тут целый ноль!

Невозможно было даже представить себе, что за жизнь вел этот Гена за пределами Треугольника. Куда, например, он уходил по вечерам? Вот где, должно быть, была настоящая жизнь: какие-нибудь такие брызги шампанского во все стороны, там девочки танцуют голые и дамы в соболях, что-нибудь наподобие. А Гена только на барабанах им: тыррра-ра-ра-тыррра-ра-ра-тыррра-ра-та, та-тах, та-тах, тыррра-ра-тах. Потом на тарелках: пстынь-ля-ля, пстынь, писсс-писсс-писсс, стэртэтэ-стэртэтэ, ну и так далее… Ударник – король джаза! Ну и, конечно, все там выпивают из таких зеленых фужеров на длинной ножке из черного стекла. Видел в одном журнале. Модерн!..

В Аркашкино богатство кроме Треугольника входила и вся его старомосковская квартира. За первой же дверью слева жил со своей женой сильно пьющий типографский рабочий Володя, который иногда подолгу не пил, но почему-то и тогда все равно считался горьким пьяницей. В следующей, просторной комнате с некоторыми диковинными вещами и слабым отпечатком какого-то старинного комфорта жила дальняя родственница Аркашки тетя Ира с мужем и сыном. Ира мне очень нравилась – лицо ее было не просто симпатичное, но еще и умное, и культурное. Чувствуя ее приязнь, я иногда и хотел бы поговорить с ней, но робел, понимая, что она женщина другого круга.