Текст книги "«Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы"

Участковый Жиганов

С некоторых пор детскую беседку заняли воры – Суя, Перепуля, Барон и Мирок. Говорят, их Берия выпустил из тюрьмы. Вокруг – шустрит ребятня помельче. Мирок – самый уважаемый. Он автомобили крадет. Живет, кстати, в одном подъезде с моим дружком еще по детскому саду Мишкой К. В последнее время Мишка прямо влюбился в него. От бандитской беседки не отходит, когда со мной здоровается, как будто одолжение делает – ба-а-альшой вор! Брат говорит: «Шестерит твой Мишка у блатных».

Однажды Мирок приехал во двор на угнанной полуторке. Когда он отвалил борт, мы увидели в кузове три мотоцикла. Они беззащитно лежали на боку, как краденные бараны. По рыжим подзабо-рьям и заплеванным подворотням пошла гулять великая Миркова слава.

Если правду сказать, мне тоже немного нравились наши блатные. Такие татуировочки у них, и вообще. Мы с Аркашкой тоже решили обязательно сделать себе по наколке. Ну, такие не очень большие, лучше всего одну какую-нибудь букву с точкой. Вообще-то я хотел наколоть якорь, но боялся, что его сразу заметят. А небольшую букву можно. Пусть гадают, в кого ты влюблен.

– Не выйдет, – сказал Аркашка, – сегодня ее так зовут, а завтра…

– А я не собираюсь ей изменять.

– В жизни всякое бывает, – вглядываясь в дали будущего, мудро сказал друг…

Над шестерками своими блатные иногда зло и жестоко шутили, а прочую дворовую мелюзгу никогда и пальцем не трогали. Однажды у нашего участкового украли они его пестоль. И так незаметно, что он и не рюхнулся. Он после напился, пришел во двор – плачет, слезы прям текут.

– Ребят, отдайте пестоль! Христом-Богом молю. Меня ж посодють.

– А ты в кобуре смотрел? – издевательски спросил кто-то.

– Смотрел, – понуро сказал он.

– А ты еще посмотри, может, в первый раз как-нибудь случайно не заметил?

– Да вот же кобура, – расстегнул он кобуру.

– А ты разве в кобуре-то пестоль носил? – спросил другой.

– А что же? Конечно, пестоль.

– А я думал, тебе баба туда бутерброды ложит.

Шестерки подхалимски заржали.

– Ну зачем? В кобуре пестоль был, – сказал участковый Жиганов и стал совать им в нос пустую кобуру. – Вот в этой кобуре.

– Да пошел ты отседа, дядя, покеда хоть кобура-то целая, а то надоешь – нос откусим.

Но тут Жиганов брык перед ними на колени и говорит:

– Я же понимаю, вы все ребята хорошие и не со зла, да мне и не надо сейчас-то, я и с кобурой пока похожу. А вот вы к вечеру, когда уж темно будет, подбросьте его в окно домоуправления. Предупреждаю, – вдруг вернулся он к командному тону, – окно будет спец-ально открыто. – Видно он забыл, что смешно командовать, стоя на коленях.

Ребята засвистали и пошли в разные стороны.

– Стойте! Стойте! Христом-Богом молю.

Блатные остановились.

– Окошко, я говорю, в домоуправлении сам лично открою. А ты там или другой кто пройдете, вроде бы просто, шел парень мимо, никто и фамилии его не знает, и вдруг шварк в окно пакет в газете, а что в газете-то и за какое число газета? Кинул быстренько, а сам дальше. Христом-Богом молю: жена, дети. Сделаете, что ли?

– А ты чего, дядя, к Толику Кривому прие…ываешься? – говорят ему блатные.

– Дак он, это… Пьяный тут ишол…

– А ты счас какой? Тверезый, что ли? – заржали они.

– А Мирку ты забыл уже, чем угрожал?

– Все похерю, вот ей-Богу! Мухи не обижу.

– Ничего не обещаем, – говорят. – Если будешь шелковый, все может быть. Может, и сегодня вечером, а может… в субботу утром.

Тут опять громко заржали шестерки – особенно чуткие к тем формам мелкоуголовного юмора, что связаны с унижением личности.

– Не. Только не в субботу. Мне же сегодня оружие сдавать. Не погубите, – он все это время стоял перед ними на коленях, не жалея своих темно-синих форменных галифе.

– Дак приноси сюда бумагу на Мирка и при нас здеся похерь.

– Счас прям? – он поднялся с коленей, угодливо и пришибленно глядя на своих повелителей. – Ну я тогда побежал? – искательно испросил он разрешения, отряхивая коленки от белесоватой пыли.

– Дуй, дядя, за бумагой! – дурашливо сказал один.

– Представь, что у тебя фитиль в ж…, – добавил другой.

– Гляди, штанов не обмочи, – сказал третий.

– Хорошие же все ребята, – говорил Жиганов, убегая мелкой побежкой.

Мне его совсем не было жалко. Змей он. Как-то зимой поймал меня во дворе дома 3–6. Я сидел на доске объявлений и шпингалетом баловался. Я-то и не заметил, что сижу на доске объявлений, потому что она совсем утонула в здоровенном сугробе.

– Ты, мальчик, чей будешь? – сладко спросил он. – Это у тебя что?

– Затвор ружейный.

– Дай мне посмотреть.

Только я ему дал, он хвать меня за руку, сволок с доски и отвел в домоуправление, где тетя Шура-паспортистка работает, мама одной девчонки. Вальки Симутенко. Может быть, себе «В» наколоть? Или еще лучше – «В.С.» Ну, ладно. Составил на меня протокол и за матерью послал.

– Сынок ваш? Да-а-а, не порадовал. У него, Зоя Никаноровна, нехорошие наклонности. Вот, отобрал у него, как вы думаете – што? Вы думаете – это оконный шпингалет? А он думает, что это затвор от винтовки. Вот она наклонность, значит, к огнестрельному оружию. Так недолго и…

– Что не долго? – грозно спросила мама.

– Не, я так, – он прошелся по домоуправлению, заложив руки за спину. – И потом – сидел на доске объявлений. Мог валенками разбить стекло. (Во врет, гад! Никакого там стекла не было.) Как вам это понравится? Я вас, конечно, уважаю, но вам надо обратить внимание на этого шкета. Иначе – поставим на учет.

Спасибо, хоть мама при нем не стала, но только вышли за порог, как она мне врежет, я только как завою…

Ну а чем то дело кончилось, с пестолем? Жиганов принес им какую-то бумагу, они ее понюхали (шестерки посмеялись), потом читали вверх ногами, а потом подожгли и говорят:

– Хорошо горит.

– Я для вас – на все… Только, прошу, подкиньте, как договаривались.

– Говоришь, окно в домоуправлении открыто будет?

– Открыто-открыто. Вот как истинный Бог, мухи не обижу.

– Перекрестись! – говорят ему.

– Ну что вы, парни. Я же коммунист, – он оглянулся. – Вдруг хто увидит? Будет похуже история, чем с пистолетом.

Они давяще молчали.

– Так что? Сделаете?

– Ты не коммунист, а козел, понял? Если тебе говорят: перекрестись, делай сразу, а не то будешь у нас креститься с утра до вечера.

Он еще раз оглянулся на все стороны, икнул и быстро-быстро перекрестился.

– Так бы и сразу, – сказали ему.

– Так что? – он полусклонился в просительной позе.

– Будем посмотреть, – ответили ему.

Мишка подошел ко мне и, как бы задыхаясь от своего уже в ту пору довольно подлого и какого-то жирного смеха, сказал:

– Видал, в какую Жиган замазку к блатным попал?

Пестоль все же подкинули. Говорят, первое, что он сделал, – стал искать на газете номер квартиры, который обычно почтальон надписывает. Думал подловить простачков. Но это место на газете, как рассказывают, было вырвано…

В сумраке беседки кто-то неуверенно, но приятно щипал гитарку и напевал:

 
Я – не вор, я не грабил народ.
В жизни я никого не обидел.
Так за что же, за что же тогда
Столько горя и слез я увидел?..
 

Дверь

– Дверь! – придушенно сказал я.

– Что – дверь? – спокойно спросил Валера.

– Скрипит входная дверь, – совсем упавшим голосом сказал я.

– А дверь… – лицо Валеры недобро оживилось, и он, тоже перейдя на шепот, добавил: – Так это, наверное, воры залезли в квартиру.

У меня в позвоночнике лифт от страха поехал вверх – в голову.

– Что же нам делать? – прошептал я.

– А что нам делать, – Валера громко хохотнул нехорошим смехом. – Молись о спасении заблудшей души своей.

– Тише! – умолял я. – Слушай, ты же большой, придумай что-нибудь.

– Придумать? Ну, так и быть, спасу тебя в последний раз. Вообще-то мне порядком надоело тебя спасать. Кто ты мне? Брат не брат, не пойми – не разбери что.

– Как же не брат? – возмутился я, как только было возможно тихо, одновременно прислушиваясь к двери: скрипела проклятая! – Как же не брат! А кто тебе всегда оставляет чего-нибудь вкусненького?

– Этого мало, – сказал он, делая перед зеркалом страшные рожи. – Ты уже должен оказывать старшему брату настоящие услуги.

– Так я буду-буду!

– Хорошо. Проверим, – сказал он, с трудом отрываясь от зеркала и вперяя в меня неприятный взгляд мутно-серых глаз. – Для начала мне нужны все твои деньги, которые ты скопил, понял?

– Как… какие деньги? – неуверенно-лживо удивился я.

– Вот, спасай тебя после этого. Имей в виду, – он погрозил мне пальцем, – я знаю про все твои заначки.

Фига с два поймешь моего брата: на бэ он берет или действительно знает? Дверь в прихожей визгливо запела, и я покрылся холодным потом от ужаса. Валера тоже, казалось, опасливо прислушивается к двери.

– Так жизнь или кошелек? – спросил Валера, сощурясь, и я похолодел от его взгляда. Интересно, а почему он сам бандитов не боится? Денег было жалко. Я уже три месяца копил на набор «Юный химик» и теперь был близок к цели. В прихожей опять угрожающе взвизгнуло.

– Отдам, все отдам, только спаси, – горячо заговорил я.

– Вот это – другое дело. И сколько там у тебя? Вернее – у нас, – многозначительно поправился он.

– Не помню, я давно не считал.

– Врешь, браток!

Я и вправду врал. Но не сразу же сдаваться. Я решил максимально занизить сумму, иначе «Юный химик» уплывет.

– Да так, немного. Рублей восемь с копейками.

– Имей в виду, что вранье твое все равно откроется. Покажешь заначку, вместе посчитаем, – убийственно хладнокровно и неторопливо сказал он.

– Двадцать восемь рублей сорок три копейки, – выпалил я. – Только быстрее спаси!

– Так, – дьявольски неторопливо протянул он. – Это уже дело. Теперь поклянись, что никогда, что бы там ни было, не заложишь меня родителям.

– Да когда я тебя закладывал? – опять возмутился я. – Валер, ну не тяни, вдруг они прям сейчас сюда ворвутся.

– Поклянись. Повторяй за мной. Клянусь жизнью моих родителей… Повторяй!

Я замялся. Никогда мне не приходилось еще произносить столь страшных слов.

– Ну, чего ж ты?..

– Клянусь жизнью твоих родителей…

– Брось свои жидовские штучки. Повторяй. Клянусь жизнью моих родителей.

– Ну, клянусь. Жизнью, – нехотя промямлил я.

– Я вижу она тебе надоела, – жестко сказал Валера.

– Ой-ой-ой! Что ты? Клянусь жизнью моих родителей…

– Что никогда не заложу брата моего…

– Что никогда не заложу моего брата…

– Родителям и никому, что бы он со мной ни сделал.

– А что ты такого собираешься со мной делать? – испуганно спросил я. Стало так страшно, точно бандиты уже ворвались. Мне вдруг мелькнуло, что, может быть, бандит будет не намного страшней Валеры?

– А что бы ни сделал, – издевательски произнес он.

– Что тебе от меня надо? – завопил я, увидев странно расширенные зрачки его глаз. Он, словно вычитав в моем взгляде меру моего понимания происходящего, страшновато усмехнулся.

– Спасать его или не спасать? – заговорил он как бы с самим собой. – Ну, ладно, – сказал он, точно на что-то решившись.

Валера открыл шкаф, достал оттуда старые папины кальсоны и начал их штанины крепко прикручивать к моим рукам.

– Ты что делаешь? Зачем это?

– Вопросы здесь задаю я, – жестко сказал Валера где-то слышанную мной фразу. У него был очень решительный, я бы даже сказал свирепый вид, и я на мгновение отдался в его власть. Проклятая дверь продолжала громко скрипеть, как настежь открытая. Защиты мне не было ниоткуда. Валера толкнул меня в сторону окна.

– Лезь в окно. Повисишь там немного снаружи, а я буду тебя держать до тех пор, пока не уйдут воры.

– Аха-ха, – захныкал я. – Еще брат называется. А если ты не удержишь? А если кальсоны оборвутся? Что ж мне, лететь с четвертого этажа, пока не расколошматюсь?

Я вспомнил, как лежала на асфальте, тяжело хрипя, упавшая с восьмого этажа серая кошка. Недолго она хрипела.

– И потом я вы-со-ты бо-ю-юсь, – ревел я уже вовсю, не стесняясь. Запястьям моим было очень больно. Чувствовал я, что здесь не спасением пахнет, а снова страшным издевательством.

– Не дам тебе никаких денег, – обозлился я.

– Ну-ну, – сказал Валера, погладив меня по голове, – мы же братья.

Я хорошо знал эту его манеру замазывать свою жестокость притворной лаской или даже подачкой. Я хорошо знал, что это притворство, но всегда соглашался принимать его за подлинное сожаление или сочувствие. Потому что, во-первых, оно означало, что боевые действия на сегодня закончились. Ну, и конечно, сказывалась некоторая жид-коватость моего характера. Мишка Керзнер, бывало, всегда, как заврется, обращается ко мне за поддержкой: «Вот Вовик не даст соврать. Скажи им». При этом он не просто просит ему подыграть, а странное дело – требует засвидетельствовать вранье, как правду. Это всякий раз застает меня врасплох. С неопределенной гримасой полуутверждения-полуотрицания я повожу плечами и головой, не говоря ни одного слова, и мне страшно неловко за себя и за Мишку.

– Ну вот что, – сказал Валера, – тут должен быть какой-то выход. Точно – есть! Полезай-ка в диван, а я на него сяду. Никто и не догадается, что ты там.

– А воры? Ты им не протрепешься, что я в диване?

– Говорят тебе лезь, не протреплюсь. Может быть, не протреплюсь. Если будешь тихо сидеть.

Он поднял сиденье дивана, и я с отвращением и некоторым ужасом залез в его чрево. В диване хранились пожелтевшие траурные газеты, оставшиеся со смерти Сталина, которых я все еще… как бы это помягче сказать, – недолюбливал. Валера надвинул сиденье и с силой сел на него, у меня в диване стало темно и очень душно. Зато здесь совсем не было слышно скрипа входной двери. Первое время я еще пытался как-то не соприкасаться с гробовыми газетами, изо всех сил стараясь зависнуть над ними, но скоро устал и смирился. Вся внутренность дивана была засыпана мамой порошком от клопов. Я всегда как-то инстинктивно избегал химических запахов.

Если от нашего дома пройти по мостику через железную дорогу, потом перейти на другую сторону улицы и, спустившись по железной лесенке, пройти один дом в направлении к Казанскому вокзалу, то всегда нарвешься на отравно густой лекарственный запах. Там была какая-то лекарственная фабрика, что ли? Я всегда, проходя мимо нее, задерживал дыхание. Еще я задерживал дыхание, проходя мимо туберкулезного диспансера. Но тут я, вблизи страшной опасности заразиться туберкулезом, с затаенным дыханием припускался бежать. Это довольно непросто: бежать, не дыша. Пробежав открытое пространство внутреннего дворика, откуда туберкулезная бацилла вполне могла долететь до меня, я с маху садился на корточки и начинал дышать.

В диване же мне некуда было деться или убежать от густого облака дуста. Вы спросите: а как же при такой чувствительности к химическим запахам герой собирался заниматься химическими опытами? Здесь есть определенное противоречие. Дело в том, что мои страх и неприязнь к химическим запахам преодолевались моей любовью и даже страстью не собственно к химии, а к тому, что становилось возможным благодаря химии. Я имею в виду взрывы и пожары. Соляная кислота, например, при соединении с цинком давала свободный водород, который с несколько писклявым хлопком замечательно взрывался.

Прошла одна вечность, другая. Я тихо спросил из дивана:

– Валер, они еще не ушли?

– Сиди тихо, а не то они тебя застукают.

Странное дело. Я говорил очень тихо, а Валера почему-то совсем не боялся и говорил во весь голос. Но это не нашего ума дело. На то он и старший брат, чтобы не бояться. Хотя между мной и Танькой сообщение самое прямое. Если я забоялся, то мой страх быстро передается и ей, если она – то мне.

Затем сразу целым косяком прошли еще три или четыре вечности. Вообще-то, если бы сюда фонарик и хорошую книжку про Шерлока Холмса, тут было бы ничего, жить можно. Я обожал всякие такие тайные убежища и укрытия. В темноте диванного чрева было не видно лежащего в гробу Сталина. Вдруг я с ужасом вспомнил, что дно дивана помимо сталинских гробовых газет устилают газеты с похорон Вильгельма Пика – гэдээровского руководителя, который приехал на похороны Сталина, шел за гробом без шляпы, простудился, заболел и вскоре умер. Помню, мне сразу показалась подозрительной эта вторая смерть. Словно бы уже мертвый Сталин своей когтистой лапой утянул бедного Пика на тот свет…

Постепенно я почти привык к запаху дуста. Безусловно, воры не догадаются заглянуть в диван. Я настолько успокоился, что начинал уже немного маяться бездеятельностью.

– Валер, – тихо позвал я, – они еще не ушли?

Брат не отозвался.

– Валерик! – жалобно похныкал я.

Все тихо.

– Ва-а-лер! – уже громче позвал я.

Снова тишина.

– Валерка, гад, вынь меня отсюда! – заорал я во все горло. – Слышишь, что ли?

Валера молчал. Я похолодел. А вдруг они что-нибудь с ним сделали, что я тогда скажу маме? Что отсиживался в диване?

Пока я, затаясь, прислушивался к малейшим проходящим сквозь толщу дивана звукам, прошла еще одна вечность. Нет, надо как-то самому выбираться. Я понял, что мне надо перевернуться и действовать спиной. Я так и сделал – уперся спиной в сиденье и попробовал его поднять. Сначала не вышло. Я снова уперся – нет. Еще и еще пробовал я освободиться, и вдруг сиденье дивана поддалось, я поднапрягся, сиденье съехало, и я увидел свет. Ах, как хорошо дышать нормальным обычным воздухом. Я вылез из дивана, поставил на место сиденье и огляделся. Оказалось, что Валерки в комнате нет. Я сходил на кухню – не было его и здесь. На кухне я вдруг опомнился: как же я осмелился пройти через коридор, мимо открытой двери? А ладно – потом разберусь. Из кухонного окна я вывесился во двор. Хорошо во дворе! Солнце, ребята гоняют в футбол. И вдруг я услышал тот самый скрип. Как? Елки-палки! Оказывается, он шел не изнутри квартиры, не от двери, а снаружи, с улицы! Выходит, и дверь не болталась открытая, и никаких воров не было? Я вообще-то на все сто процентов и не верил, что погибну. Потому что и раньше бывали всякие опасности, но обходилось пока. В целом я был почти уверен, что доживу до преклонного возраста, лет так до тридцати. Но это вообще, а в частности…

Значит, не дверь это была. Ну, тут совсем полегчало. А брат? Неужто он с самого начала знал, что опасности нет? То-то он был такой спокойный. Теперь дело становилось понятней. А в таком случае, за что же я должен ему отдавать свои кровные денежки, сложенные из тысячи лишений? Мало он меня и прежде грабил? А я еще, дурак, клятву ему давал. Фу, как стыдно! Вот что делает с человеком животный страх. Я глубоко вздохнул. В носу сильно защекотало. Я громко, с наслаждением чихнул и пошел перепрятывать заначку. Конечно, за это брат мог и побить. Но я решил так: если будет очень больно – отдам, пусть подавится, а если терпимо – потерплю.

Все-таки я любил Валеру и даже гордился и хвалился им. У него были несомненные способности. Например – к карикатуре. Талант довольно странный и даже опасный. Сталин, говорят, любил рисовать карикатуры. И наш сосед Володя. У всех троих что-то такое оказалось впоследствии с психикой. Еще брат потрясающе плавал. Иногда он заплывал так далеко, что в ослепительно играющих на поверхности моря солнечных бликах я терял из вида его шапочку. Я долго пялился на морскую рябь, до тех пор, пока откуда ни возьмись не выныривала знакомая голова со ртом, то и дело выбрасывающим струйку воды. Брат выходил на берег и начинал вытряхивать воду из ушей, прыгая то на правой ноге, то на левой, с овальным родимым пятном на икроножной мышце. Мне и самому хотелось иметь такое.

Наконец-то меня отпускала тревога за него. Ведь вот он! Какой-никакой, а свой старший брат. У других пацанов и такого нет.

Сосед слева-мама

– Нет, свои штаны сними. Наденешь вот эти новые, от лыжного костюма, – сказала мама.

Ношеное пальтишко темного драпа со взъерошенным цигейковым воротником, разбитые ботинки со шнуровкой и желтые байковые штаны. У нас не было большого зеркала, чтобы увидеть себя в рост, но из-за новых штанов я чувствовал себя празднично, как бы во всем новом. Когда я был уже готов, мама бережно повязала мне на рукав черно-красную траурную повязку.

Колонна МПС, как и всегда, собиралась на конечной остановке 24-го троллейбуса (который еще только в будущем пустят здесь) и против того места на скверике, где позже поставят памятник Лермонтову. Сейчас многим кажется, что памятник был здесь всегда, а я хорошо помню время, когда его еще не было. Лермонтов получился молодцеватым, в короткой шинели с как бы отдутой ветром полой. Но будущее призрачно, и пока на месте памятника был только ветер да хмурый мартовский день.

В толпе с мамой все время здоровались, а про меня спрашивали:

– Сынок?

Над разрозненной колонной нескладно торчали на высоких палках портреты. Одни – лицом, другие – тылом, третьи и вовсе ребром.

Как в большие праздники, движение на Садовом кольце было остановлено, и по нему двигалась большая человеческая река. Но вскоре появились военные регулировщики. Своими жезлами они словно поставили запруду и сумели остановить реку, дав влиться и нашей колонне в общее движение. Регулировщики мне понравились, такие четкие. Но потом стало опять скучно, особенно от шарканья сотен подошв. На первомайской демонстрации их совсем не слышно, потому что люди поют, играют духовые оркестры. И вообще – смех, весело. Во время остановок движения мужики из колонн подходят к праздничным буфетам, оборудованным на полуторках с откинутыми бортами и занавешанным белой бязью. У буфета выпьют, закусят и опять в колонну – хорошо!

Сегодня ни песен, ни оркестров, я уж не говорю про буфеты, все – молча. На Колхозной как встали, и полчаса прошло, и час, а мы ни с места. Я все посматривал на свою повязку – ни у кого такой красивой повязки не было. Вдруг я заметил, что здесь тротуары узенькие и совсем без снега. Куда его дели? Наверное, во дворы задвинули. Снега-то в Москве еще полно.

Ребята звали в дом восемь с откоса кататься на такой изогнутой железине. Я еще никогда на такой не катался. Страшно, наверное. Еще бы, можно запросто под поезд попасть, как мой одноклассник Лягушкин. Но лучше бы я туда пошел, чем в этой скучище томиться. И главное – все вокруг такие хмурые, и все молчат и молчат.

Вдруг все как побегут! Мама уже на бегу схватила меня за руку, и мы тоже помчались со всеми вместе. Мы бежали все быстрей и быстрей, потому что бежать было под горку. Здесь был естественный, довольно протяженный уклон. Но бег наш был какой-то необыкновенный, он нагонял на меня жуть. Тысячи мужчин и женщин молча, не издавая ни одного живого звука, кроме топота каблуков и шарканья подошв, неслись куда-то, не разбирая дороги… Если бы в этот момент встал перед нами непроходимый лес, жуткая чащоба, то после нас от леса ничего бы не осталось. Все снесли бы…

Наконец бег замедлился. Вливаясь в узкое горло Цветного бульвара, люди и вовсе перешли на шаг. Прямо напротив Цирка шеренга стала. Тяжело отдуваясь после бега, мама сказала:

– А, так теперь уже совсем близко, сыну. Это же – Самотека.

Я огляделся. Какая там Самотека, я что, Самотеки, не знаю? Уж скорей – Трубная. Снова портреты торчали над головами вразнобой. Но это еще полбеды. Главное – был разрушен настоящий порядок в колонне, когда каждый знает своих соседей и слева, и справа. Об этом предупреждал один дядька еще там, на месте сбора. Я, например, теперь знал только одного соседа слева – мою маму, а соседа справа совсем не знал. Но и спереди из шести человек я знал только двоих, остальные были новенькие. Сосед справа, будто прочитав мои мысли, протянул мне две маленькие сосучие «барбариски», сказав:

– Угощайся, сынок!

«Подкупить хочет, – подумал я. – Боится, что выдам его милиционеру». Но для отвода глаз конфеты я все же взял и сразу положил в карман. «Руку потом, дома помою, – подумал я. – Мало ли что. Эх, жалко никого из ребят нет. С ребятами мы бы его враз расшифровали. Хорошо – мама такая умная. Всегда предупреждала меня, чтобы от посторонних ничего не брал – ни конфет, ни печенья. Диверсантов еще хватает. Съешь печенье, а там – отрава».

Что ж, это вполне возможно. Уже самые первые впечатления жизни убедили меня в том, что мир, куда я пришел, враждебен мне. Люди постарше, из тех, которые со всем уже свыклись и ко всему приспособились, ходят хозяевами. Громко говорят и смеются, жестикулируют. Но все это – притворство, они хотят перекричать свой страх. Возможно, где-то существуют другие люди, более глубокие и настоящие. Но ни у мамы, ни у папы нет таких знакомых.

Когда мы встали между Самотекой и Трубной, я засек положение стрелок на часах у Цирка. Мы простояли один час двадцать пять минут.

Время сначала замедлилось, а потом вообще остановилось. И странное это было время. У меня в классе еще не было ни одного друга. Даже с Витькой мы еще не подружились. Зато были братья Ореховы. Их потом не стало, зато в классе появились девчонки. Юрий Никулин еще не был всенародным любимцем, а Леонид Гайдай не снял ни одной комедии. Еще не было журнала «Юность». Еще не появилась столь нашумевшая и так дорого доставшаяся автору статья «Об искренности в литературе». Еще не сняты были ленты «Летят журавли», «Председатель», «Девять дней одного года», «Коллеги», «Застава Ильича»… Не было «Таганки» и «Современника»… Не было необыкновенного взлета поэзии. То есть не было всего того, что позже очеловечивало и согревало нашу жизнь. И мы полтора часа стояли молча, молча, молча…

Стойкий тромбоз на Цветном бульваре вдруг передернуло, и я взглянул вокруг. Потрясающе! Все крыши были плотно усыпаны народом. Я такого никогда не видел. Наконец мы пошли. Но пошли какой-то судорогой. Мое правое плечо все время заносило. Впереди, за несколько рядов от нас одного высоченного мужика вообще развернуло, и он теперь шел вперед задом, а к нам – лицом. Мама, что-то почувствовав, так крепко схватила меня за руку, что не помогла и варежка. На меня накатил страх.

Вдруг впереди раздался истошный женский вопль. В туже секунду мама стала выдергивать меня из людской массы назад. Впереди ощущалась гигантская все и вся засасывающая воронка, в которую несло хотевших и нехотевших. Потом мама обняла меня, чтобы дергать за руку вместе со мной. А то так недолго и оторвать руку. И снова дергала меня мама, дергала, дергала. В поту и азарте, вся красная, она одна боролась с этой болотной засасывающей трясиной и по миллиметру, по сантиметру выдергивала и выдергивала меня назад. Откуда-то спереди раздавались совсем уже душераздирающие крики и стоны. Трудно, медленно, долго и больно мама отвоевывала меня у смерти для жизни. Мама выдергивала меня, выдергивала, выдергивала. В какой-то момент я почувствовал, что толпа разула меня полностью. Сначала, когда мне на босые ноги наступали, я еще ойкал, но позже, помогая всем телом и душой маме вырвать меня, я вообще перестал обращать внимание на такие мелочи. По маминой руке и по всей моей доброй маме я вдруг почувствовал, что ей стало легче вытаскивать меня. Но все еще мы с ней были одно целое и находились в данную минуту, в этом месте целиком. Я не мог, например, думать и тревожиться за тех, чьи страшные крики все еще долетали до нас. Тогда бы нас, наверное, унесло в эту воронку.

И, наконец, такая страшная, засасывающая людская масса враз поредела, и мы оказались на свободе.

– Чтой-то, мам? – спрашивал я почти бессмысленно. – Чтой-то?

Мама только плакала и целовала меня:

– Ты ж мое чадо! Ты ж мое дитятко!..

Потом мама заметила, что я – босой и схватила мои ступни своими руками, чтобы согреть их. Еще потом мама попросила одного мужика:

– Товарищ, у вас не будет ножа? Только на минуту.

– А ты что, – ответил тот, – не дошла? Не захотела проститься с дорогим товарищем Сталиным?

Ох, не на ту он напал. Надо же знать мою маму. Она ему так врезала:

– Соплив ты, учить меня. Иди отсюда, пока я тебя в милицию не сдала, контра.

Мужик плюнул, но как-то так аккуратно плюнул, без сердца. Плюнул и в сторонку отошел.

Мама сняла с меня шарф и, надорвав его зубами, разорвала на две части. Из половинок шарфа она сделала мне обмотки, и мы с ней пошли. Когда мы повернули с Цветного бульвара на Садовое кольцо, оказалось, что движение по кольцу уже пустили. И наши троллейбусы, абсолютно пустые, идут один за другим сплошной вереницей. Уже дома прежде всего мама напоила меня вкуснейшим чаем с малиновым вареньем.

Папа с меловым лицом сказал только одну фразу:

– Зое, я думал, ты умная женщина…

Мама впервые ничего не ответила. У нее были страшные, виноватые глаза.

У меня иногда такое впечатление, что папа вообще не знает замечательных, высших свойств мамы. Как будто они шапочно, едва-едва знакомы. И главное, я не могу, не умею ему объяснить, что мама очень, очень хорошая. Нет, что она красивая – это он и сам знает, а вот что хорошая…

Что же еще? Это был самый ужасный день в моей жизни. Но все-таки я не простудился, не заболел. И на том спасибо.

Две половинки шарфа постирали и сшили, и я его еще долго донашивал. А траурную повязку, скорей всего, выкинули вместе с обычным папиным портновским тряпьем. Ведь, кроме этого дня, она ни на что не годилась…