Текст книги "Побег из Рая"

– А чего? – Егор Метельников уже сходил с ума от любопытства. – Не томи, дед, скажи! У меня уже совсем терпежу нет!

– Петь и плясать, как мы в молодости они не умеють ни хрена…

И все заржали как кони, довольные выводом деда Григория.

«Славься, Отечество наше свободное,

Дружбы народов надежный оплот!

Партия Ленина – сила народная

Нас к торжеству коммунизма ведет!»

Он был велик, этот Рай на земле, раскинувшись на обширных просторах Европы и Азии, занимая шестую часть суши. И многие люди в этом Раю жили счастливо.

Впрочем, на живого человека не угодишь…

Глава 8. Тайга, любовь и ветви шиповника

Великов, Роганов и Огородников прилетели в отряд Петрашевича только через три дня, когда установилась погода на перевале. Вертолет приземлился прямо на каменное русло недалеко от реки. Все дружно кинулись разгружать борт, и только Коля Роганов вышел из вертолета, потянулся сладко и громко с пафосом произнес:

– Ну и где здесь комары? Мне сказали, что их в тайге столько, что за ними солнца не видно!

Для Коли Роганова это был первый полевой сезон. И как всякий московский первоход, он тайгу называл лесом. И думал, что комары являются главным врагом для геолога. А на самом деле комары в тайге не самые злобные насекомые. К их писклявому жужжанию и укусам легко привыкнуть. Куда противнее мошка. Особенно мошка с белыми лапками. Она лезет под одежду и сгрызает поверхность кожи во всех местах ее плотного соприкосновения с одеждой. Но без всех этих резинок, веревок, помочей и ремней невозможно носить одежду. Кожа, изъеденная мошкой, краснеет и неимоверно зудит весь сезон. Еще хуже мокрец. Это совсем мелкое насекомое, едва заметное невооруженным глазом. Но жрет, как архиерей на поминках, так, что волком тамбовским выть хочется. Впрочем, держится мокрец недолго, всего пару недель.

Вертикальное электрозондирование или ВЭЗы – работенка не из легких и приятных. Выполнялась она впятером. А понимал ее смысл только Петрашевич. Остальные матерились и проклинали геофизику последними словами. Каждое утро в тайгу впятером перли тяжеленный прибор, аккумуляторы к нему, две здоровенные катушки с проводами и подсоединенными к ним ржавыми электродами, алюминиевые бидончики и кружки, две, три пачки поваренной соли, а также раскладную табуретку, как у колхозных доярок для Дементича и кучу всяких прочих причиндалов. Петрашевич настраивал свою «шарманку», Валентин и Коля Роганов раскручивали катушки с проводами, а Великов и Штормин тянули в разные стороны электроды. Затем электрод нужно было заглубить в землю и дернуть за провод. После этого сигнала Дементич подключал к прибору аккумуляторы и по проводу поступал электрический ток. Но если земля была очень сухая, то нужного контакта не происходило и тогда электрод приходилось поливать из бидончика солевым раствором. Петрашевич быстро снимал показания прибора, Валентин и Коля Роганов дергали за провода, что служило сигналом менять точки замеров. Великов и Штормин вынимали электроды и перемещались вглубь исследуемого участка, каждый раз увеличивая расстояние в геометрической прогрессии. И двигаться им приходилось не абы как, а в строгом соответствии с заданным маршрутом, ориентируясь по компасу. При этом неважно, какая преграда оказывалась на пути, коряга ли огромная, болото топкое или край сопки, поросший непролазным кедровым стлаником. И чем дальше они расходились в стороны от прибора, тем хуже действовала условная связь. Провод мог где – то зацепиться, стоило его дернуть слишком сильно и на том конце провода преждевременно подключали ток. Электричеством било так, что глаза на лоб выскакивали.

– Отключись, идиот! – постоянно раздавалось то с правой, то с левой стороны от Петрашевича.

– Сам идиот! – доносилось в ответ. – Не дергай за провод раньше времени!

Петрашевич при этом ехидно улыбался.

Великов и Штормин жили в одной двухместной палатке. Отдельная палатка была у Петрашевича. Мамай губастый, потомок Чингисхана, Валентин, Коля Роганов и Володя Журов поселились вместе, разбив шатер. Слава Огородников решил жить самостоятельно. Ему выделили одноместную палатку из черного брезента, которая даже под пологом плохо защищала от дождя.

– Вот так всегда, – жаловался Слава, – все черное мне достается. Восемь лет на зоне черную рубаху таскал. Поэтому и жизнь у меня черная, как у Патриса Лумумбы в заднице. Ни единого веселого просвета. Огородников вообще много знал о Патрисе Лумумбе, конголезском политическом и общественном деятеле левого толка, убитом в 1961 году и имя которого было присвоено Университету дружбы народов в Москве. Просто он родился и вырос в доме недалеко от главного корпуса этого довольно специфического учебного заведения.

По сути, Слава был неплохим парнем, весельчаком и балагуром, запросто смотрящим на жизнь. Он всегда существовал одним днем и не ломал голову, обдумывая свои жизненные перспективы. Первый раз его осудили в шестнадцать лет на два года за кражу в продуктовом магазине палки колбасы. Потом еще на два года за какую – то ерунду. Потом Слава получил третий срок. Каждый раз не больше года он гулял на свободе, вляпывался по пьяной лавочке в очередное подсудное дельце и отправлялся на нары. И в геологическую экспедицию он уехал не длинную деньгу зашибить и не за туманом, а скрыться от следствия и суда.

Слава прилетел в Охотск одним из последних, когда уже все лучшие рабочие места были распределены. Оставались лишь вакансии горняков. Работа сдельная, требующая большой физической силы, выносливости и сноровки. Перед отлетом на Эйло он поселился с остальными рабочими в бараке. И в первый же день где – то раздобыл бутылку портвейна и горбушку хлеба. Отправляясь в столовую, Валентин спросил его:

– Ты с нами?

– Нет, я не ем, – ответил Слава грустно. – Последний раз, когда откинулся с зоны, попросил у матери стакан молока. С черным хлебушком. У меня даже слюнки потекли. Жахнул залпом. А через полчаса меня вырвало. С тех пор не ем, только закусываю, – и Огородников указал пальцем на бутылку портвейна. – Моя дневная пайка пол литра бормотухи. На ней и живу.

– Давно?

– Да год уже почти.

За две недели ожидания в Охотске отправки в тайгу, Роганов так ни разу и не сходил в столовую, жил, усваивая килокалории дешевого вина. Отопьет глоток, занюхает хлебной горбушкой и на боковую.

В Хабаровском крае семичасовая разница с Москвой. Когда в столице только начинается рабочий день, люди на Дальнем Востоке уже готовятся к ужину. А когда москвичи обедают, хабаровчане отходят ко сну. К этой разнице во времени сразу не привыкнешь. В столовой одновременно завтракают местные работяги и ужинают залетные бичи. Или наоборот, бичи завтракают, а работяги начинают ужинать.

В полевой лагерь на Эйло Слава кроме кружки пить чифир не взял ничего, даже ложки.

– Ты, парень, что, с головой не дружишь? – спросили у него.

– Да ладно, я все равно не ем, – ответил он, равнодушно махнув рукой.

В отряде у Петрашевича Володя Журов и Слава Огородников были определены копать шурфы. Это такие ямы в каменистом грунте глубиной в два, три человеческих роста, похожие на узкие погреба. Шурф копается до скальной породы, чтобы потом определить ее тип. Копается ломом, киркой и лопатой. Важно задать правильные размеры ямы. Если она будет слишком большой, придется выкинуть на гора слишком много породы. Начнешь рыть узкий шурф, сначала дело пойдет шустро, но затем на глубине в очень узкой яме будет невозможно развернуться с киркой и лопатой в руках. И придется делать дурную работу, расширять шурф. Конечно, опытный горняк сначала все хорошо продумает и измерит, прежде чем возьмется за шанцевый инструмент, ведь оплата ему производится не за объем выработанного грунта, а за глубину ямы.

Володя Журов был опытным копателем шурфов. За две, три смены он сдавал очередной объект. Слава Огородников долбил свой первый шурф десять дней. Липкий вонючий пот градом валил по его телу. Лицо почернело и осунулось как у покойника, щеки ввалились, нос заострился, руки и ноги мелко дрожали. Но каждое утро Слава с какой – то необъяснимой обреченностью шел на свою точку и ковырял шурф. При этом он не ел совсем, даже кедровых орешков и ягод, изобилующих в тайге, жил исключительно на чифире и махорке.

На десятые сутки случилось чудо. Слава Огородников стал стремительно оживать. Чистый горный воздух, невиданные красоты Джугджура, тяжкий мужской труд мобилизовали его внутренние резервы запущенного алкоголика. Слава просветлел лицом, выпрямился и окреп телом, его шаркающая ранее походка превратилась в уверенную поступь человека, способного переносить значительные физические нагрузки. Вечером на кухне за столом собрался весь отряд, включая породистую лайку Петрашевича по кличке Рика. Неожиданно появился Слава Огородников, присел в сторонке на краешек лавки. Ранее он вообще не появлялся во время принятия пищи. Но в этот день Мамай губастый расстарался, забодяжил на первое густой суп из тетеревов, которых накануне настрелял в округе Валентин. А на второе он приготовил макароны, явно переложив тушенки. Запахи вкусной здоровой еды разнеслись по всему лагерю, слюна выступала на губах обильно до неприличия.

В тайге у всех появляется отменный аппетит. Сзывал всех Мамай на кухню ударами палкой в алюминиевую флягу. И всякий раз, криво улыбаясь, говорил:

– После первого удара бегут на кухню вечно самые голодные – студенты. После второго удара появляется Рика, лайка Петрашевича. Стукну три раза, идут рабочие. А Дементича не дождешься ни хрена. Начальство не опаздывает, начальство задерживается. Постоянно он нам праздник живота задерживает!

Петрашевич, без которого в отряде не приступали к еде, будто специально приходил к столу позже всех на несколько минут, чем злил даже свою любимую собаку.

Слава Огородников сиротливо сидел на краешке лавки, молчал и исподволь наблюдал, как все с волчьим аппетитом рубали и нахваливали супчик. А потом с удовольствием, включая Рику, ели макароны.

– Кому добавки, подставляй миски! – крикнул Мамай губастый, размахивая увесистым половником.

Добавки всегда просили Штормин, Великов и Журов, три Володи. Молодым организмам в тайге требовалось дополнительное питание, вторая пайка.

И тут Слава Огородников решительно встал из – за стола, подошел к собаке, которая невдалеке под невысокой лиственницей из персональной тарелки уплетала макароны с тушеной свининой. Он присел на корточки, нежно погладил лайку по жесткой бежевой шерсти, льстиво приговаривая при этом:

– Хорошая собачка, хорошая.

Лайка заподозрила что – то неладное, навострила уши, но такого подвоха явно не ожидала. Слава резким движением выхватил из – под самой морды собаки ее тарелку и резко выпрямился во весь рост. Он сгреб ладонью остатки пищи и швырнул их под дерево. Рукавом спецовки протер насухо миску и направился к Мамаю.

– Ну – ка, губастый, кидании – ка мне пару ковшов, – попросил он повара, протягивая ему собачью тарелку.

– Свою тару нужно иметь! – рявкнул Мамай и отвалил Славе Огородникову два ковша с бугорком отменных макарон.

Все дружно заржали и смеялись, не умолкая несколько минут.

С той поры Слава стал есть. Из собачьей миски. И не просто есть, а у него открылся натуральный жор. За месяц этот бывший доходяга наел приличную ряху, превратился в крепкого мужчину. Второй свой шурф он вырыл за четыре дня. А потом и вовсе стал бить все мыслимые и немыслимые рекорды производительности труда. А собаке своей Петрашевич выделил другую персональную миску из богатых личных сусеков.

В конце августа начальник геологической партии Цымбалюк решил перекинуть Штормина в отряд Людмилы Дрогалиной, который располагался на реке Муячин. В отличие от Эйло, Муячин впадал в Тукчи, реку немалую, воды которой неслись в Охотское море. Начинался сезон нереста лососевых рыб. И к берегам таких проходных рек, как Тукчи потянулись не только рыбаки, но и медведи. Они очень любят полакомиться кетой и горбушей, наесть бока перед уходом в зимнюю спячку. А Дрогалиной требовался не столько толковый коллектор для маршрутов, сколько надежный охранник от косолапых хозяев тайги. Штормина она присмотрела еще в Охотске на базе экспедиции, когда там только формировались геологические партии и отряды. А Великова перевели в отряд Пинегина, где с самого начала сезона работал Сергей Варшавский.

В новый отряд Штормин прилетел под вечер. Вертолет, сделав крутой вираж, вынырнул из – за сопки и приземлился на каменном берегу Муячина. Эта река в переводе с эвенкийского языка означала «сухое русло». И действительно реки как таковой не было, лишь небольшие лужи пробивались из земли на расстоянии сотен метров друг от друга. Возле одного такого оконца воды и располагался полевой лагерь отряда Людмилы Дрогалиной. Он был менее обустроен, чем у Петрашевича, две палатки, навес над кухонным столом и кострищем. В одной палатке скромно обустроилась сама Дрогалина, в другой жили все остальные шесть человек горных рабочих.

Людмиле Григорьевне было тридцать шесть лет. Но эта худенькая невысокая и очень обаятельная блондинка с тонкими, аристократичными чертами лица, с выразительными зелеными глазами внешне производила впечатление девушки – подростка. И, может быть, потому ее все запросто называли Милкой. И она не обижалась, а, похоже, даже гордилась этим.

– Володя, у нас нет свободной палатки, – сказала Дрогалина Штормину, когда он выпрыгнул с рюкзаком на плечах и спальником под мышкой из вертолета. – Поживешь вместе с рабочими?

– Поживу.

– Вот и хорошо. Иди, отдыхай, а завтра мы полетим с тобой в Аян. Заберем кое – какие документы. Договорились?

– Договорились.

– Есть хочешь? Тебя покормить?

– Да нет, спасибо.

Штормин вошел в общую палатку, буркнул горным рабочим дежурное «здрасте», кинул на свободные нары свой спальный мешок, расстелил его, а под голову сунул рюкзак. И через минуту заснул крепким сном.

Лишь едва забрезжил мутный рассвет над Турмачаном, Штормин почувствовал, как кто – то легонько толкнул его в плечо.

– Молодой человек, молодой человек, проснитесь.

Володя открыл глаза и увидел перед собой силуэт странного человека. Он был похож на обезьяну, такой же заросший густыми слежавшимися волосами. Лица не разобрать, длинная шевелюра, огромные усы и тяжелая борода скрывали его черты.

– Умоляю, помогите мне.

Штормин от этой фразы окончательно проснулся.

– Что вы хотите? – спросил Володя.

– Чифиру, – простонал незнакомец, – глоток чифиру. Помираю.

Штормин быстро выскочил из спального мешка, оделся. Незнакомец с нетерпением ждал. Даже в полутьме палатки можно было различить полное безумство его затравленного взгляда. Это был не человек, а существо внешне гнусное и мерзкое как садовая улитка или дождевой червь. Володя вышел из палатки, существо на четвереньках выползло за ним и двинулось под навес, где и привалилось у остывшего кострища.

– Я не могу развести огонь, – прошептал незнакомец и заплакал. – Помогите мне.

Штормин отошел к ближайшей лиственнице, обломал несколько тонких сухих ветвей. Переломил их несколько раз, сложил шалашиком и поджег с одной спички. Положил сверху несколько толстых лучин и пару дровин. Через несколько минут запылал яркий костер.

– А чай у вас есть? – спросил Володя.

Существо с трудом перевернулось на спину, достало из кармана грязной телогрейки мятую початую пачку индийского чая со слоном на этикетке.

– А где тут у вас чифирбак?

– Там, – существо указало рукой на кухонный стол, уставленный грязной посудой. Эту баночку от сгущенного молока с проволочной ручкой Штормин нашел сразу. Налил из ведра в нее воды наполовину, продел сквозь ручку палку и поместил эту нехитрую конструкцию на костер. Вскоре вода закипела, и Владимир приготовил чифир.

– Меня зовут Анатолий Аронович, – произнесло существо.

– А меня Владимир.

– Я собственный корреспондент газеты «Известия», – заявил Анатолий Аронович, мелко отглатывая обжигающий губы чифир. – Сейчас я приду в себя и возьму у вас интервью.

Кого угодно можно было встретить в геологических экспедициях. Бывшие артисты, работники прокуратуры, учителя, врачи, директора гастрономов и даже церковные батюшки – алкоголь не разбирается в профессиональной принадлежности того, кого нещадно губит.

Штормин промолчал, глядя, как падший человек давился горячим чифиром, как мелко тряслись у него руки, и в огромных черных глазах его витало помешательство ума.

И тут из своей палатки вышла Милка.

– Госпожа Дрогалина, – крикнул ей корреспондент, – сейчас я поправлю здоровье и возьму у вас интервью.

Милка подошла к Володе и тихо произнесла:

– Не обращай внимания. У него белая горячка. Она приходит на третий день воздержания от алкоголя после многомесячного запоя. Этот тип действительно когда – то работал в лучших газетах страны. Но давно уже спился, опустился ниже плинтуса. Его прислали мне неделю назад и не предупредили. Сначала был адекватен, а потом крыша поехала.

– И что с ним делать? Он не умрет?

– А бог его знает, я же не врач.

Тут из палатки стали один за другим появляться горняки. И у каждого из них Анатолий Аронович собирался брать интервью.

Борт на Аян прилетел ближе к обеду. Вертолет стремительно появился из – за сопки, сделал причудливый вираж и приземлился прямо возле палатки Дрогалиной, заглушив винты. На камни речного русла лихо выпрыгнули командир экипажа Герман, второй пилот и штурман. Все трое были изрядно пьяны.

– Привет, Милка! – радостно крикнул Герман и полез к ней целоваться. – Покормишь нас? Со вчерашнего дня ничего не жрали! Кроме водки!

И командир раскатисто рассмеялся. Этот уже немолодой красивый подтянутый мужчина обладал поистине очаровательной гагаринской улыбкой, замашками светского льва и героя – любовника. Он отличался отчаянной смелостью, граничащей с крайним безрассудством и был невероятно фартовым пилотом. Герман мог летать в любую погоду, даже в непроглядный туман, штормовой ветер, посадить вертолет в самом опасном месте вопреки всем правилам и полетным инструкциям. Казалось, ему нравилось рисковать, постоянно конфликтовать с начальством, дразнить судьбу, дерзить своему Ангелу – хранителю.

– Ну, пойдем, – кокетливо произнесла Милка, беря командира под руку. – А вы чего стоите? Марш на кухню! – приказала она остальным.

Второй пилот и штурман последовали за Дрогалиной и командиром под брезентовый навес, откуда уже доносились аппетитные запахи, Штормин остался у вертолета. Какое – то странное и очень неприятное чувство одолевало его. Будучи, человеком очень молодым, Володя еще не понимал, что это банальная ревность.

Вдруг из – за вертолета появилась лохматая усато – бородатая голова. Штормин узнал своего утреннего домогателя. Он двигался походкой человека, страдающего церебральным параличом.

– Молодой человек, прошу пардона, а где летчики? – спросил Анатолий Аронович.

– На кухне. Пошли по кишке стукнуть.

– Жаль, очень жаль, молодой человек. А я хотел у них интервью взять для газеты. Кстати, меня зовут Анатолий Аронович Просенчук. Читали?

– Читал, – соврал Володя.

От этого признания Просенчук пришел в неописуемый восторг. Его огромные, черные и маслянистые как оливки глаза загорелись пламенем безумства, руки начали выписывать резкие не координируемые пассы, на губах проступила пена молочного цвета. Он вдруг взялся выделывать какой – то сумасшедший танец из арсенала половецких плясок. Володя не на шутку испугался за него. Но тут появился Алексей, крупный сильный мужчина, лучший горный рабочий геологической партии, взял Анатолия Ароновича за шкирку и поволок в палатку. Просенчук сопротивлялся, как мог, нелепо и смешно размахивая руками и ногами, визжа при этом, как резанный поросенок.

«Не дай бог спиться и сойти с ума. Это так просто в этой стране, где думающему человеку порой нечем дышать, кроме спертого воздуха несвободы. И тогда наступает асфиксия, смерть от удушья. Конечно, можно принюхаться и не чувствовать противных запахов. Привыкают же свинарки к воздуху свинарника. И не уходят в запои», – подумал Штормин с грустью.

Но его раздумья прервала Милка, подкравшись незаметно со спины.

– А ты, почему не стал обедать? – спросила она томным голосом, глядя Штормину в глаза с очаровательной улыбкой гетеры.

Дрогалина была из разряда тех женщин, которые любят и умеют крутить мужикам динамо. Легко очаровывают и легко бросают.

– Я есть не хочу, – буркнул Володя, отведя взгляд в сторону.

– Ну и ладно, – сказала Милка, – вот, держи.

И она, достав из – за спины, протянула Штормину кобуру с пистолетом.

– Что это? – обалдел Володя.

– Пистолет марки «ТТ». Мне выдали вместо карабина. Представь себе, где я и где карабин? Ты когда – нибудь стрелял из пистолета?

Штормин вынул пистолет из кобуры. Тяжелый, вороной, с пятиконечной звездой на рукоятке. Он завораживал, гипнотизировал своей красотой и мощью, придавал дополнительную уверенность и сакральное право на власть. Коварная Милка знала, чем можно ублажить любого мужчину. Общение с оружием, порой, приносит им большее удовлетворение, чем ночь любви или курортный роман.

– Цепляй кобуру себе на ремень, – произнесла Милка вкрадчивым голосом, нежно улыбаясь, – и сходи все же, поешь. Через полчаса полетим с тобой в Аян.

Штормин сунул пистолет обратно в кобуру, повесил ее на ремень с правой стороны и пошел на кухню. Но не потому, чтобы отобедать, а неудержимо хотелось фарсануть перед всеми таким оружием.

Полет до Аяна занял всего пару часов. На летном поле недалеко от приземистого каменного здания диспетчерской службы Милку уже ждали двое мужчин средних лет, одетых в типичные, выцветшие на солнце, желтые форменные куртки с ромбовидными значками на правом предплечье «МингеоСССР». Один из них привычно поцеловал ее в щечку, пару минут о чем – то весело с ней болтал, театрально размахивая руками, а затем передал пакет, запечатанный сургучом. Милка сунула его в планшет, теперь уже сама расцеловала обоих мужчин и вернулась к вертолету.

– Ну, вот и вся наша миссия, – печально улыбнулась Дрогалина. – Минут через двадцать заправят керосином борт, и мы улетим с тобой в тайгу к нашим баранам.

Штормин посмотрел на Милку тяжелым пристальным взглядом. В ее огромных глазах чистейшего изумрудного оттенка играла напряженная мысль, она несколько раз при этом медленно провела языком по нижней губе, будто облизнула ее.

– Володя, а сколько тебе лет?

– Двадцать, – соврал Штормин, расстегнул ремень, снял кобуру, протянул ее Милке и добавил, – держи.

Она машинально взяла оружие, заметно заволновалась, в глазах ее появился неподдельный женский испуг.

– Ты обиделся на меня, Володя?

– Нет. Просто я хочу окунуться в буйных водах Тихого океана. Когда еще в жизни выпадет такой исключительный случай? Буду потом внукам хвастаться.

И он медленной походкой отправился в сторону берега, снимая на ходу одежду. Сначала в сторону полетела зеленая энцефалитка, затем толстый вязанный свитер бежевого цвета, темно – бордовая фланелевая рубашка в клеточку, белая майка. Затем Володя швырнул в сторону кирзовые сапоги и портянки. И уже на самом берегу оставил энцефалитные штаны.

Не смотря на конец лета, вода Тихого океана была обжигающе ледяной. Дно залива устилала мелкая скользкая галька. Володя прошел метров пятьдесят, прежде чем погрузился в воду по пояс. Потом, собравшись с духом, он окунулся с головой и поплыл на восток, мощно загребая руками. Он плыл и плыл вперед, его голова уже смотрелась с берега как едва заметная точка.

Это был крайне опасный заплыв. Годом до того один рабочий попытался на берегу Тихого океана с шиком справить большую нужду. Он взобрался на каменный останец, выступавший далеко в океан, дождавшись, когда волна откатила. Снял штаны, присел к океану задом. И не заметил, как волна вернулась. Она смыла и унесла далеко в океан и его нужду и его самого. Рабочего тогда так и не нашли. Об этом трагическом случае были наслышаны все геологи, работавшие на побережье, в том числе и Милка. Она стояла возле вертолета, смотрела на все дальше уплывающего в океан Штормина. Она не знала, что ей делать и нервно покусывала губы.

Штормин развернулся в сторону берега лишь, когда почувствовал, что леденящая вода начинает сводить икры ног, что тело его деревенеет от холода. Он был отменным пловцом, но едва доплыл до мелкого места, коснулся ногами спасительной гальки и из последних сил выбрался на берег. Трясущимися от холода руками надел штаны и медленно побрел к вертолету, одеваясь на ходу в той же последовательности, что и скидывал до этого свои одежды.

Милка подлетела к нему, кинулась на шею и крепко прижалась, тихо прошептав на ухо:

– Зачем ты это сделал, дурачок? Я чуть со страху не померла.

Лицо ее полыхало от возбуждения. А Штормин почувствовал прилив гордости.

– Гей, славяне! Хватит лобызаться! – раздался невдалеке веселый мужской голос. – Борт заправлен, распишитесь в получении.

Милка подошла к мужчине в синей спецодежде, взяла у него полетный лист.

– Нет, – улыбнулся заправщик, – пусть начальник распишется, – и указал рукой на Штормина.

– Я начальник, – неуверенно произнесла Дрогалина, рассматривая бумагу. Она действительно выглядела на девятнадцать лет, худенькая, с девичьей фигуркой, со смешными косичками платиновых волос.

– Ага, а я – генеральный секретарь. Слышишь, шеф, – мужчина обратился к Штормину, став вполне серьезным, – поставь закорючку, некогда мне тут с вами лясы точить.

Володя, отпустивший за время экспедиции длинные волосы, мушкетерские бородку и усы, с «ТТ» на боку смотрелся годов на десять старше своих лет. Он уверенно подошел к заправщику, взял у Милки полетный лист, расписался в нем и вернул мужчине.

– Командир не тот, у кого штабные карты, – заявил Штормин при этом, – а тот, кто быстрее всех принимает решение.

Обратно в отряд Дрогалина и Штормин прилетели ближе к ночи.

– Завтра пораньше отправляемся в маршрут, – сказала Милка загадочным голосом. – Спокойной ночи, Володя. Сладких тебе снов, мой хороший.

Она улыбнулась и отправилась в свою палатку.

– Спокойной ночи, – ответил вслед Штормин.

Дальневосточная тайга в конце августа уже рядится в осенние одежды. Желтеют лиственницы, блекнут березы. И на этом мрачном фоне увядания особенно ярко бросаются в глаза изумрудная хвоя кедров и елей, ржавые листья голубики, ярко – оранжевые гроздья рябин. А небо прозрачно – голубое вдруг затягивают темно – алые тучи, ползущие со стороны Тихого океана. Вода в проходных реках от мириады идущих на нерест лососей пенится и у берегов обретает молочный оттенок. Такого осеннего многоцветия не встретишь ни в одном лесу средней полосы. Рай для глаза художника или фотографа.

Милка и Володя шли намеченным маршрутом вот уже пять часов. Любовались таежными красотами, болтали о пустяках, много шутили. Володя читал свои новые стихи:

– Осень, я виновен пред тобой,

Пред нежным сотвореньем мирозданья.

Я не заметил пушкинской красы

И вот поймал на грани увяданья

Багрец и золото, душевные страданья.

Коль можешь, я прошу: «Прости!»

Прошу прощенья преклонено у природы,

Как у обидевшейся женщины за то,

Что не заметил новую прическу.

И свежий не почувствовал глоток

Отрады вдохновенья, легкость строк.

Хотя осенние цвета так броски!

Милка слушала и грустно улыбалась. Как опытная женщина она, безусловно, все прекрасно понимала. И была хозяйкой положения.

Штормин нес оба рюкзака, за правым плечом свой тяжелый, за левым ее, почти пустой. Возможно, в нем действительно ничего не было, кроме набора косметики и флакончика духов. Выглядела Дрогалина потрясающе. Даже завивку волос сумела сделать в походных условиях. И ее огромные зеленые глаза блестели удивительным внутренним светом уверенности Афродиты, греческой богини любви.

Они подошли к довольно широкому ручью, густо поросшему колючими зарослями шиповника вперемежку с малиной, голубикой и жимолостью.

– Володя, предлагаю перебраться на тот берег и устроить обед, – сказала Милка, нагнулась и принялась отворачивать голенища рыбацких сапог.

Штормин тоже расправил сапоги.

– Подожди, – произнес он тихо, подойдя вплотную к Дрогалиной.

Он нежно взял ее на руки, легко приподнял, будто ребенка и направился к берегу ручья.

– Что ты делаешь, Володя? Отпусти.

– Я не хочу, чтобы ты замочила ноги. Я не хочу, чтобы тебя снесло течением? Я не хочу, чтобы ты принадлежала другим мужчинам.

Штормин осторожно вошел в воду, медленно направился вперед, нащупывая подошвой сапога устойчивые места. Даже у берега течение было очень сильным. Милка крепко схватилась за его шею, прижалась щекой к щеке. Ручей был шириной метров десять. Но быстро его преодолеть было невозможно, скользкое дно, мощное течение воды и «ценный груз» мешали Володе двигаться напролом. На середине русла, на самой стремнине Штормин замер. И своими горячими губами отыскал влажные губы Милки. Она, похоже, ждала этого. И их губы слились в страстном поцелуе. Штормин стоял по самые бедра в ледяной бурлящей воде, сзади противовесами висели рюкзаки, а спереди он трепетно держал женщину на руках, которая отдавалась его губам со всей покорностью и страстью. Они так долго еще стояли в беснующемся потоке вод, не желая размыкать губ, тяжело дыша от любовного безумия, охватившего обоих.

– Не могу, неси меня на берег, – прошептала Милка. – Я хочу тебя.

Штормин осторожно сдвинулся с места. Он продолжал нежно целовать Дрогалину, которую от чувственного возбуждения уже бил легкий озноб. Володя аккуратно вышел на берег и понес Милку под ближайшую раскидистую елку. Аккуратно положил ее у основания ствола на сухую прошлогоднюю хвою, продолжая осыпать страстными поцелуями. И они стали безумно срывать с себя одежды.

…Любовный ангел пролетал в это время высоко в небе. Своим видом он напоминал голенького ребенка пяти с половиной лет. Со смешными голыми кудряшками на голове и выпуклым розовым животиком. За спиной его били воздух короткие крылышки, во рту он держал маленькую трубу, похожую на пионерский горн. Ангел трубил во всю мощь. Но никто не слышал его победных звуков. Ни единой живой души не было в округе на двадцать верст. Кроме счастливой влюбленной пары, заключившей друг друга в страстных объятиях. А они ничего не могли слышать. Счастливые люди в момент своего счастья уносятся в Рай. И им нет никакого дела даже до Ангелов…

Володя вернулся к берегу ручья, отыскал самый раскидистый куст шиповника. Цветов на нем не было. Но он источал дивный запах роз. Володя сорвал три крупные раскидистые ветви, вернулся к Милке, которая лежала, закрыв глаза. Штормин осторожно положил букетик у ее изголовья.

Шиповник тоже розы. Но только дикие…