Текст книги "Король и Злой Горбун"

63

Демин хвастался только что приобретенным пистолетом. Наверное, события последнего времени подсказывали ему, что рассчитывать можно только на себя.

Илья оттягивал затвор, демонстрируя слаженную работу механизма.

– Газовый? – осведомился я.

– А какой же еще!

– Чепуха.

– Почему чепуха? – обиделся Демин.

– Что же это за оружие, из которого даже нельзя застрелиться.

– Тебя душит зависть, – определил Демин.

– Со страшной силой, – усмехнулся я.

Светлана положила свою руку на мою и легонько ее сжала.

– Ты не в духе?

– Мерзкое настроение.

– Брось, не надо.

Жизнь продолжается – так следовало понимать.

– Ты все печалишься о Пашутине?

Это болит, конечно, но сейчас я думал о другом. Как это, оказывается, потрясает – когда узнаешь о существовании параллельного мира. Рядом с нами идет совсем другая жизнь, а ты об этом не догадываешься. В какой-то момент обнаруживаешь, что был слепцом, что все происходящее вокруг – не жизнь, а всего лишь ее инсценировка, и озарение в такую минуту – как молния.

Я поднялся и подошел к окну. День был в самом разгаре. Мчались по дороге машины. Мальчишка в шортах перебегал на другую сторону улицы. Рекламный щит побуждал пить колу.

– И все вокруг – ненастоящее, – пробормотал я. – Ненастоящее.

Обернулся к Светлане и Илье.

– Мы будем это снимать!

– Что? – не поняла Светлана.

– Мы предложим нашему герою это испытать. Он откроет для себя параллельный мир.

Это всегда случалось неожиданно. Я мог делать что угодно – разговаривать с кем-то, ужинать в ресторане, вести машину, – и вдруг что-то происходило. Ослепительной вспышкой являлась идея, и когда первый миг восторга проходил и я обретал возможность мыслить спокойно, очень быстро и будто сам собой в голове выстраивался сценарий будущего сюжета, который нам еще только предстояло снимать.

– Человек в возрасте, – сказал я. – Пенсионер или близок к пенсии. Неполитизированный, из тех, что попроще.

Повернулся к Светлане.

– Подыщешь такого по картотеке?

– Попробую.

Еще ничего не понимала.

– Он вдруг узнает, что есть другая жизнь.

– Пришельцы из космоса? – усмехнулся Демин.

Светлана засмеялась.

– Это будет что-то грандиозное, я подозреваю.

– Да, – подтвердил я. – Мы сделаем первоклассный сюжет.

Светлана сдержала обещание, и через несколько дней передо мной уже лежала папка – вновь заведенное досье на нашего будущего героя. Федор Петрович Никаноров. Шестьдесят два года. Работает вахтером в одном из учреждений. Я увидел его фото, и мне подумалось, что все должно удасться на славу.

– Прощупай его, – попросил я. – Узнай, чем дышит.

Чем больше мы о нем узнавали, тем больше он мне нравился.

Демин противился, говоря, что эта съемка нас разорит. Но мы вышли из положения, пригласив в массовку людей, писавших нам письма. Этих людей было много, очень много, и все они были готовы работать бесплатно, из одной лишь любви к искусству, как определила Светлана. И даже с метрополитеном не возникло проблем. Я лично съездил, переговорил. С нас отказались взять деньги и пообещали все устроить наилучшим образом.

– Снимаем! – сказал я наконец. – Про другую жизнь! Про тайную жизнь, о которой никто не знает!

64

Ровно в полночь Федор Никаноров сменился, как это было всегда, и, ради приличия покалякав некоторое время со своим сменщиком, вышел на опустевшие ночные улицы Москвы. На перекрестке, в коммерческом киоске, Федор Петрович купил пачку сигарет для себя и жевательную резинку для своего внука, который должен был навестить Никанорова на следующий день. Продавец киоска еще не успел отдать Федору Петровичу сдачу, а у тротуара тем временем притормозили две роскошные иномарки, из которых вывалились три здоровенных бугая. Все трое были хорошо и дорого одеты и совершенно пьяны, хотя двое из троих, как успел заметить Федор Петрович, были за рулем. Никанорова тотчас оттерли от прилавка, и он даже не успел получить причитающуюся ему сдачу, но связываться с пьяными богатеями не стал и торопливо пошел прочь, слыша за спиной пьяный женский смех, доносившийся из иномарок. Он прошел два квартала, повернул направо. Здесь были магазины, множество ярких витрин освещало тротуар лучше фонарей. На выставленное в витринах великолепие Никаноров даже не заглядывался – уже привык и к этому великолепию, и к мысли о том, что ничего из этих дорогих вещей ему никогда ни за что не купить. Жизнь изменилась, богатые стали богаче, бедные беднее, и пора было смириться с тем, что так будет всегда. Он никогда об этом особенно не думал, а просто знал, жило в нем это знание, как часто и бывает с людьми, мудрыми по причине своего житейского опыта.

К метро он немного припоздал. Дежурная по станции уже запирала дверь, но Никаноров проскользнул мимо нее и побежал к эскалатору, надеясь, что последний электропоезд еще не ушел. Никаноров почти всегда уезжал последним поездом. Состав убаюкивающе постукивал на стыках пустыми вагонами. Даже здесь, под землей, день заканчивался. Никаноров любил эти ночные поездки с работы домой. Можно было думать как бы ни о чем и тут же забывать собственные мысли. Просто сидеть, глядя в пространство перед собой, и чувствовать, как накатывает сладкая сонливость.

Спустившись на платформу, Федор Петрович с удивлением обнаружил людское столпотворение. Обычно поезда ожидало человек двадцать, не больше, сейчас же на той стороне платформы, с которой всегда уезжал Никаноров, стояли десятки и десятки, если не сотни, людей. Мужчины и женщины, мужчин, впрочем, больше. Все молчаливы и сосредоточений, и их сосредоточенность, как показалось Федору Петровичу, не имела ничего общего с угрюмым молчанием спешащих домой людей. Не успел он об этом подумать, как из тоннеля выкатился состав. Вагоны, как с удивлением обнаружил Никаноров, были заполнены пассажирами, словно все происходило в час пик. Открылись двери. Никто из пассажиров не вышел, зато ожидавшие на платформе люди устремились в вагоны. Все происходившее почему-то казалось Федору Петровичу необычным, хотя он и не мог понять причину этого. Почти все уже вошли в вагоны, на Платформе оставалось совсем немного людей, и среди них Никаноров. Он замешкался, и тут один из стоявших рядом с ним парней сказал вежливо, но твёрдо:

– Ну что же вы, товарищ! – побуждая Никанорова к действию.

Федор Петрович обернулся. Парню было лет тридцать, не больше. Розовощек, широкоплеч, из-под распахнутого плаща виднеется добротный, но старомодный костюм. Ему бы еще комсомольский значок на лацкан пиджака, и образ будет очень узнаваемый. А дальше по платформе еще один такой же «комсомолец». И еще. И еще. Никаноров вдруг обнаружил, что на платформе, кроме него, остались только такие вот, как на подбор, крепыши. Все в одинаковых серо-безликих плащах. И у всех правые руки упрятаны в карманы, где топорщится – что? Никаноров почему-то похолодел.

– Вас ждут, товарищ! – с прежней твердостью сказал «комсомолец», и Никаноров поспешно вошел в вагон.

Двери тотчас закрылись. Состав тронулся. Промелькнула за окнами платформа и крепыши на ней, потом все исчезло, поезд вкатился в тоннель. В вагоне было тихо. Никто не разговаривал. Все были сосредоточенны. И у всех мужчин были галстуки. Вот! Галстуки!!! Только сейчас Никаноров понял, что же ему показалось необычным там, на платформе. Все мужчины в галстуках! Все без исключения! Никаноров за долгие годы перевидал много ночной публики. Влюбленные парочки, возвращающиеся домой дачники, нетрезвые бомжи, дерзкие гонцы в кожаных куртках. Но чтоб вот так, как на подбор – в галстуках? Подобное Федор Петрович видел впервые. Он все больше утверждался в мысли, что происходит что-то необычное, что он попал не туда. Разволновался, но старался не показывать вида, чувствуя себя лазутчиком, проникшим в чужие порядки.

Промелькнула за окнами платформа следующей станции, но здесь остановки почему-то не было, а сразу за станцией поезд вдруг замедлил ход, и всех, кто был в вагоне, одновременно качнуло, как обычно бывает при проходе состава через железнодорожную стрелку, будто электричка, в которой ехал Никаноров, перешла на другой путь. Очень скоро он убедился, что так оно и есть. Знакомых станций уже не было. Почти все время состав шел в тоннеле, лишь изредка мелькали какие-то платформы – незнакомые, скупо освещенные. Было ясно, что состав движется не своим обычным маршрутом, но никто из спутников Федора Петровича не выражал по этому поводу ни малейшего беспокойства, и это совершенно выбило его из колеи. Он все больше чувствовал растерянность. Эти люди знали, куда направляются. Он – нет.

Состав наконец выкатился к ярко освещенной платформе и остановился. Открылись двери. Никанорову не надо было сюда, но все выходили, и людским потоком вынесло и его, а когда он спохватился, двери вагона уже закрылись и там, внутри, не осталось никого. Все, оказывается, и ехали до этой станции. Никаноров наконец-то осмелился обратиться к одному из этих людей в галстуках:

– Э-э… простите…

– Вот сюда, товарищ, – указал ему направление обладатель галстука.

А все действительно поднимались по ступеням лестницы – сотни людей, идущих к известной им цели. Это был или переход на другую станцию, или выход в город – Никаноров еще не разобрался, и ему не оставалось ничего другого, как последовать за своими спутниками. В сплошном людском потоке он прошел по длинному коридору, впереди оказались двери, и когда Никаноров в те двери вошел, он увидел большой, достаточно хорошо освещенный зал – и не знал никогда, что подобное есть под землей. Нет, до него доходили, конечно, слухи о том, что под Москвой существует целый город, стратегический объект, построенный давным-давно на случай атомной войны, но чтоб такие вот залы – с рядами кресел, со сценой, на которой длиннющий стол под красным сукном и трибуна с гербом СССР, с тех, давних пор, наверное, и оставшаяся. Все это было, конечно, очень интересно и неожиданно, но часы уже показывали второй час ночи, в это время он обычно уже подходил к дому, и Никаноров предпринял попытку уйти. Двигаясь навстречу людскому потоку, втекающему в зал, он добрался до двери, где его остановил человек в сером плаще.

– Что такое, товарищ? – строго спросил «серый».

Никаноров не нашелся, что ответить, «серый» взял его за руку, провел по проходу и усадил в одно из кресел, в то, которое мы, готовясь к съемкам, как раз для Никанорова и определили, – скрытые камеры, установленные нами в разных точках, были нацелены именно на это кресло.

Из своего укрытия я видел лицо Никанорова. Растерянность и все возрастающее беспокойство владели нашим героем, и единственное, что, наверное, хоть немного успокаивало Федора Петровича, – это то, что окружающие его люди вели себя так, словно ничего особенного не происходит. Нет, они не выглядели, конечно, беззаботными, напротив, была в их лицах какая-то суровая торжественность, но такие лица Никаноров видел в своей жизни – на собраниях, например, – и эта узнаваемость не позволяла ему испугаться окончательно.

Зал уже заполнился людьми, не оставалось ни одного свободного места, и только места в президиуме пока пустовали. Все сидели чинно, никто не разговаривал. Вдоль стен маячили уже знакомые Никанорову крепыши, они расстались со своими серыми плащами и остались в одинакового цвета и покроя пиджаках, но были все так же узнаваемы. Их присутствие, как показалось Никанорову, и придавало происходящему оттенок значительности и почти мистической торжественности. Федор Петрович так увлекся наблюдением за залом, что пропустил тот момент, когда на сцене вдруг открылась дверь и появились новые действующие лица, и тут вдруг все встали в едином порыве и зааплодировали, и Федор Петрович, спохватившись, тоже вскочил и тоже захлопал в ладоши. Пока он вглядывался в происходящее на сцене, у него еще сохранялось более или менее нормальное выражение лица, но вдруг с ним что-то произошло, лицо вытянулось, рот раскрылся, и это было самое что ни на есть настоящее потрясение. Я не выдержал и расхохотался, представив, как это будет выглядеть на экране.

Еще бы бедному Никанорову не изумиться. Подобные выходы в президиум он видел неоднократно, не воочию, конечно, а на экране телевизора, много лет назад, целую вечность, как ему казалось. Множество пожилых, примерно одного возраста, мужчин, в одинаково добротных, с синим отливом костюмах, сшитых на заказ лучшими мастерами страны. Он хорошо знал их лица, Федор Петрович видел этих людей когда-то, и если и не помнил фамилий всех, то одного-то он узнал точно, и когда увидел его – едва не рухнул в кресло, такое испытал потрясение. Перед ним был Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Собственной персоной! Никаноров помнил, что Генеральный секретарь умер в восемьдесят втором, его похоронили на Красной площади, вся страна это видела, и Никаноров – вместе со всеми, и вот Генсек перед ним – хоть и постаревший, с сединой в волосах, но живой!

А по залу уже покатился гул. Присутствующие что-то кричали, и поначалу вконец растерявшийся Федор Петрович не мог разобрать, что именно, пока не уловил: «Слава! Сла-ва! Сла-ва!» Мне показалось, что и Никаноров уже готов был присоединиться к общему приветственному хору, но тут президиум уже заполнился, кто-то там, на сцене, поднял руку, и гул тотчас же смолк. Никаноров подумал, что сейчас все наконец-то сядут, но этого не произошло. Откуда-то со стороны сцены полилась музыка, и первые же аккорды пробудили в памяти забытое прошлое, все запели стоя, и Никаноров, чтобы не выделяться, запел тоже:

 
Союз нерушимый республик свободных…
 

За все долгие годы, прошедшие с момента распада великой страны, Никаноров пел гимн СССР всего два или три раза – в компании, прилично напившись, ради баловства, но сейчас было совсем не то. В нем бурлили чувства – адская смесь из торжества, восторга, боязни поверить в реальность происходящего и почти мистического ужаса перед увиденным. Он смотрел в одну точку – на поющего Генсека, и его взгляд все больше стекленел, словно Никанорова гипнотизировал кто-то невидимый.

Пропели гимн. Все сели. Шум прокатился по залу и тотчас же стих. Один из сидящих в президиуме людей сказал в микрофон:

– Двадцать девятый съезд Коммунистической партии Советского Союза предлагаю считать открытым. Кто за? Кто против? Воздержался?

«За», «против» и «воздержался» он произнес очень быстро, почти без пауз, и никто даже не успел поднять руки, или это и не нужно было – Никаноров не понял.

– Единогласно, – сказал человек из президиума. – Слово предоставляется Генеральному секретарю Центрального Комитета нашей партии, Председателю Президиума Верховного Совета товарищу Леониду Ильичу Брежневу.

Зал взорвался аплодисментами, и не ожидавший подобного Никаноров даже вздрогнул. Тем временем Генсек поднялся со своего места и направился к трибуне. Шел он неспешно и даже как будто с усилием, как и следовало идти человеку столь преклонного возраста. На самом деле он был совсем не стар, этого «Генсека» мы разыскали в театре двойников, и свою роль он играл мастерски. То, что никакой он не Генсек, знали все присутствующие. Все – кроме Никанорова. И надо было видеть выражение его лица в эти минуты. Мне казалось, что он все время испытывает непреодолимое желание ущипнуть себя и проснуться. Наверное, даже проделал это тайком, но пробуждение не наступило, и Федор Петрович все больше погружался в состояние крайней растерянности.

Генсек уже взошел на трибуну, медленными неверными движениями разложил перед собой многочисленные листки и, глядя в свои записи, знакомым всем голосом сказал:

– Дорогие товарищи!

Никаноров обмер. До этой секунды еще сомневался, хотя с каждой секундой все меньше, но голос «позднего Брежнева» – с нечеткой артикуляцией, с пришамкиванием – будто переключил какой-то рычажок в подсознании Федора Петровича. То, что жило в нем когда-то давно, а потом будто забылось, закрылось наслоениями более поздних событий, впечатлений и дат, вдруг вспомнилось и в мгновение стало явью. Он поверил! Вера рождается в нас помимо нашей воли. Вера сродни любви, но она сильнее, чем любовь, и гораздо быстрее, чем любовь, лишает рассудка.

– Со времени предыдущего съезда прошло пять лет, – продолжал читать по бумажке Брежнев. – И пора, я думаю, подвести некоторые итоги нашей с вами общей работы.

Он поднял голову и посмотрел в зал. Никанорову показалось, что взгляд Генсека уперся прямо в него. Да так, наверное, оно и было. Это длилось всего мгновение, после чего Брежнев вновь обратился к своим записям.

– Время показало, что партия не ошиблась, что всепобеждающее ленинское учение способно дать ответ на самые непростые вопросы, которые ставит перед коммунистами жизнь.

Последнее слово Брежнев выделил интонацией, и зал зааплодировал. Аплодисменты смолкли столь же внезапно, как и начались.

– Давайте обратимся, товарищи, к прошлому, – предложил Генсек. – Вспомним, как все было в те дни, когда мы приняли непростое, нелегкое решение о тактике партии в условиях возрастающей агрессивности мирового империализма.

Никаноров слушал затаив дыхание. Окружающие его люди знали что-то такое, чего не знал он, и теперь Федор Петрович ловил каждое слово, боясь пропустить малейшую подробность.

– К началу восьмидесятых годов, – продолжал нечетко читать по бумажке Генсек, – в обществе сложилась непростая, я бы сказал, тревожная, обстановка. Мировой капитализм, проявляя свою агрессивную античеловеческую сущность, вел наступление на страны социалистического лагеря по всем фронтам. Непрестанные провокации, разжигание антисоветской истерии, лживая пропаганда мифических ценностей буржуазного общества – все это в конце концов дало свои плоды. Наиболее нестойкие элементы социалистического лагеря проявили слабость. Все вы помните, товарищи, о событиях в Польской Народной Республике, где содержащийся на деньги ЦРУ якобы «независимый» профсоюз «Солидарность» попытался ввергнуть братский польский народ в пучину антисоветских выступлений, и только твердая и непреклонная позиция товарища Ярузельского, который ввел в стране чрезвычайное положение, позволила охладить пыл зарвавшихся антисоветчиков.

Все эти слова – и про братский народ, и про деньги ЦРУ, и про зарвавшихся антисоветчиков – были Никанорову знакомы. Он прожил с ними всю жизнь, они вошли в его плоть и кровь. И никакие события последних лет не могли заставить забыть об этом знании. Он думал, что их забыл, но едва их ему напомнили, он вспомнил все и сразу же поверил. Именно это теперь казалось ему правдой, а все недавнее – чем-то наносным, ненастоящим.

– Трудности возникли и у нас, – сказал Брежнев и строго посмотрел на и без того притихший зал. – И мы должны это признать, товарищи.

Снова обратился к записям.

– Метастазы буржуазной пропаганды проявились и в нашем обществе. Империализм через своих верных прислужников пытался растлить советское общество изнутри. Так называемые диссиденты развязали настоящую войну против ценностей советского народа, глумясь и оплевывая все, что было дорого нашим людям. Превознося мифические свободы Запада и якобы высокий жизненный уровень людей в капиталистических странах, эти прислужники западных спецслужб одновременно всячески хаяли достижения социализма, клеветали на миролюбивую политику нашего государства и даже ставили под сомнение истинность великого ленинского учения. – Последние слова Брежнев произнес с таким надрывом, что и Никанорову стало понятно, сколь далеко зашли потерявшие всякий стыд диссиденты.

Генсек сделал паузу.

– Надо признать, – продолжал он, – что мы недооценили активность западных разведок и нетвердость нравственных позиций некоторых советских граждан. В обществе стали нарастать негативные тенденции, отдельные мелкие недостатки злопыхатели раздували до масштабов едва ли не настоящего бедствия, недовольство людей старательно направлялось западными «доброжелателями» на оплот нашей страны, на самое святое, что есть у советского народа, – на Коммунистическую партию!

Зал взорвался возмущенным гулом. Были слышны крики: «Позор!», «Нет империалистическим выходкам!», «Слава КПСС!». Я видел, как Никаноров обеспокоенно завертел головой. Он был изумлен и подавлен происходящим. Слишком внезапно на него обрушилось все это.

– В сложившихся условиях партия должна была дать отпор силам империализма, – сказал Брежнев. – Марксистско-ленинское учение тем и ценно для нас, что позволяет мыслить и действовать творчески, применять нестандартные ходы.

Брежнев сделал паузу и посмотрел в зал. Сейчас он должен был сказать самое главное. То, чего пока не знал Никаноров и что должно было Федору Петровичу все-все объяснить.

– ЦК нашей партии, как вы знаете, было принято решение: на практике продемонстрировать советским людям, что же такое капитализм и его хваленые свободы. Раскрыть гнилую сущность общества потребления, его язвы и пороки. Все вы знаете, что и как делала партия все эти годы, но все же хочу напомнить вам основные этапы проделанной нами работы.

Генсек перевернул очередной листок, отпил из стакана воды – было слышно, как он при этом причмокнул, и у Никанорова даже дернулся кадык – у бедолаги, оказывается, давно уже пересохло во рту.

– В соответствии с разработанным партией планом в стране была объявлена так называемая перестройка. Ответственный – товарищ Горбачев. Целью этого этапа было создание у общества иллюзии, будто партия Ленина сходит с исторической сцены, уступая давлению ревизионистов и перерожденцев. Несмотря на некоторые шероховатости, этот этап надо признать успешно выполненным. Партия якобы распущена, великий Советский Союз разделился на пятнадцать суверенных государств, в обществе создалась иллюзия, что Коммунистическая партия добровольно отказалась от своей руководящей и направляющей роли. Мы перешли ко второму этапу. Ответственный – товарищ Ельцин. Как и было задумано Политбюро, товарищ Ельцин объявил о начале так называемых рыночных реформ и о построении капиталистического общества. Надо сказать – замысел удался. Этому способствовало и то, что партия решилась на нестандартные, по-ленински смелые шаги: была введена якобы свобода слова, разрешены валютные операции, частнопредпринимательская деятельность, облегчен выезд за рубеж. Мы пошли на это сознательно, чтобы ни у кого не возникло и капли сомнения в том, что капитализм пришел на советскую землю всерьез и надолго.

У Никанорова в эти минуты было лицо совершенно потрясенного человека. До этого дня он просто жил. Видел, что происходит вокруг, многое ему не нравилось, и многого он не понимал. И вдруг оказалось, что ничто в этой жизни не происходит просто так, все имеет под собой основу. Заговор! Это был заговор! Он-то думал, что все рухнуло тогда, в восьмидесятые, и страна пошла вразнос, заметалась в море жизни, как корабль без руля и ветрил, а оказалось-то, оказалось!..

– За прошедшие годы советский народ на собственном опыте испытал все тяготы жизни в капиталистическом обществе и еще раз имел возможность убедиться в лживости сладких посулов буржуазной пропаганды, – сказал Брежнев и опять отпил водички из стакана. – Звериная сущность капитализма, все его язвы открылись нашим людям во всей красе. Я думаю, наш замысел удался. Советский народ – не весь, а его нестойкая часть, то есть то самое меньшинство, проявлявшее недовольство, – убедился в пагубности капиталистического пути. Остановка производства, хроническая безработица, преступность, невыплаты зарплаты – столкнувшись со всем этим, люди быстро разобрались, где правда, а где ложь и чего стоят сладкие посулы зарубежных радиоголосов.

Никаноров слушал оратора, боясь пошевелиться и будто даже не дыша. Совершенно случайно, неожиданно даже для самого себя, он попал в мир, о котором прежде ничего не знал, даже не догадывался. Он-то думал, что этот мир умер, ушел навсегда, растворился в прошлом, а оказалось, что это не так. Все потрясения, происшедшие у него на глазах за последние годы, не были случайными. Мудрое Политбюро позволило заблуждающимся прочувствовать на собственной шкуре, насколько серьезны их заблуждения. Когда в стране стало слишком много недовольных, никого не стали хватать и упрятывать в тюрьмы – партия сделала вид, что готова удовлетворить блажь закапризничавших, как малые дети, сограждан. Хотите жить так, а не иначе? Пусть будет по-вашему. Перестройка, рыночные реформы – и первоначальная эйфория очень быстро испарилась.

– Хочу сообщить, что на последнем заседании Политбюро мы заслушивали отчет товарища Ельцина о проделанной работе, которая была признана удовлетворительной. Можно считать, товарищи, что второй этап задуманного нами выполнен. Теперь, товарищи, перед нами ясная цель. – Здесь бы Брежневу повысить голос и торжественно и строго посмотреть в зал, но он все никак не мог оторваться от спасительной бумажки. – Теперь, когда люди прозрели и народ и партия опять едины, мы сможем сказать людям правду и все вместе продолжим строительство светлого будущего! Будущего, где нет места делению на богатых и бедных, где нет эксплуатации человека человеком, где нет голодных, безработных, где уважают старость, а молодым открыты все дороги!

Зал с невиданным прежде энтузиазмом взорвался аплодисментами. Стоявший рядом со мной оператор даже вздохнул.

– Как хорошо сказал! – признал он.

– Да, – подтвердил я. – Едва ли не под каждым его словом я готов был бы подписаться.

Для нас все происходящее, конечно, было анекдотом, всего лишь инсценировкой, чего нельзя было сказать о Никанорове. Он расчувствовался не на шутку, даже слезы на глазах выступили, и вместе со всеми хлопал в ладоши Федор Петрович, совершенно искренне, от души.

– Такой эмоциональной реакции я давненько не видел, – признал я. – Материал мы сегодня отснимем что надо.

Генсек тем временем вернулся на свое место за столом президиума, а слово предоставили заведующему отделом промышленности Центрального Комитета. Потрясенный докладом предыдущего оратора, Никаноров не сразу смог переключиться, но очень скоро стал внимателен – завотделом рассказывал вещи не менее интересные, чем Генсек.

Оказывается, слухи о развале отечественной промышленности и остановке производства были сильно преувеличены. Да что там преувеличены, они вовсе не соответствовали действительности. Те предприятия, о которых писали, действительно стояли. Но были, оказывается, и другие. Те, которые, как и прежде, выплавляли металл, собирали трактора и выпускали телевизоры марки «Рубин». Про эти заводы не писалось ни в одной газете, а писалось как раз о тех, что стоят, не работая, и у людей создавалось впечатление, что все разрушено, что промышленность погибла, а было как раз совсем наоборот. Завотделом с почти нескрываемой гордостью сыпал цифрами: выпуск тракторов за пятилетие вырос на тридцать два процента, тепловозов – на пятьдесят шесть, электроутюгов – на сто один процент, а чулочно-носочных изделий так и вовсе в шесть с половиной раз. Потрясенный Никаноров слушал все это, и в голове у него возник навязчивый вопрос: он хотел немедленно знать, куда же девается этакая прорва производимой продукции. Оратор, будто услышав его, тотчас же прояснил ситуацию. Все, оказывается, складировалось на особых секретных складах, где и ждало своего часа, а час этот все приближался и приближался, и Никанорову уже было понятно, что мудрое и дальновидное Политбюро просто ждет подходящего момента для того, чтобы объявить об окончании в СССР проклятого капитализма и наступлении привычной и знакомой жизни. В этой жизни не будет дорогущих японских телевизоров и совершенно недоступных простому человеку «Мерседесов», а будут родные «Рубины» и «Жигули» по вполне сносной цене, как прежде, и от осознания этого – я видел! – у Никанорова прямо-таки захватывало дух.

Ведь он знал! Знал! Теперь он и сам верил, что знал, догадывался хотя бы, что не может великая страна развалиться так стремительно и безвозвратно. Теплилась где-то глубоко внутри мысль о том, что все не всерьез, что есть кто-то, кто видит все творимые безобразия и в нужный момент вмешается, защитит, спасет! У Федора Петровича горели глаза, обо всем он забыл и о времени – тоже.

А на трибуну один за другим выходили выступающие. Рабочий – вся грудь в давно забытых Никаноровым орденах и медалях – рапортовал о трудовых успехах и благодарил партию и лично дорогого Леонида Ильича за неустанную заботу о рабочем человеке. Ткачиха из Иванова предложила переходить к социализму как можно скорее, потому что уже все склады забиты тканями, и это богатство пора бы передать народу. Космонавт аж с тремя геройскими звездами на груди сообщил, что первая советская обитаемая марсианская станция работает уже три года и на Марсе найдена жизнь, о чем он и рапортует съезду. Все вскочили и зааплодировали, и Федор Петрович тоже. Предыдущие годы не дали ему ничего, кроме разочарований и все углубляющейся печали. До него никому не было дела, и это страшно тяготило, и вот только сейчас обнаружилось, чего ему не хватало больше всего – чувства сопричастности. Он хотел быть со всеми, плечом к плечу, в едином строю, один за всех и все за одного, чтоб в коллективе и чтоб сообща, а его лишили этого, и это было самое ужасное. Но теперь все вернулось, он уже был не одинок и испытывал восторг – такой, какой еще ни разу в жизни ему испытать не доводилось.

Потом выступал министр сельского хозяйства. И опять Федор Петрович услышал для себя много нового. Оказывается, это здесь, в европейской части страны, дела в сельском хозяйстве шли ни шатко ни валко – так сделали специально, чтобы картина якобы развала выглядела более полной, а на самом-то деле за Уралом, в районах, куда не допускались досужие журналисты, была создана мощная мясо-молочная база. Там с полей урожай снимался по два раза в год, там ходили стада тучных коров, которые молока давали вдвое больше хваленых голландских буренок, там вывели новый сорт персиков, которые не боялись морозов, а картофельные клубни весили не меньше чем восемьсот граммов каждый.

Федор Петрович жил все эти годы, даже не подозревая о существовании параллельного, вполне благополучного мира. Там, где жил он, с наступлением сумерек страшно было выйти из дома, там месяцами не платили зарплату, там росли цены и становились недоступными лекарства. А где-то совсем рядом, в параллельном мире, люди своим трудом крепили могущество Родины, там не было ни вороватых «челноков», ни злых чеченцев, а одни только трудовые подвиги. В том, параллельном, мире мы по-прежнему оставались самой читающей страной, и тракторов выпускали больше всех, и на Марс прилетели вперед этих заносчивых америкашек. Там мы были сильны, но просто, оказывается, еще не время было говорить об этом, и сам Федор Петрович до сегодняшнего дня ничего не знал, даже не догадывался, и открывшееся ему так его потрясло, что, попытайся мы сейчас вернуть его к действительности, он не поверил бы, отказался бы верить, потому что здесь, в этом зале, с этим его новым знанием о жизни, ему было хорошо.