Текст книги "Век вековой"

Пожалуй, весна

Вы правы, пожалуй. Весна

Теперь заглянула к нам в город.

Булыжник расстёгивал ворот.

Почёсывал бок ото сна.

Уже пронесли снегири

На север свои впечатленья

А в небе исчезло круженье

Ворон от зари до зари.

Растаяв, колдобины льда

Открыли асфальта ухабы.

Те полными ртами, как бабы,

В засос. И авто, и мента.

Перчатки, пальто, сапоги —

Пока ещё всё на народе,

Однако девчонка при входе

Метнула улыбку: «Бери!»

Шарики

Утром слякоть, мокрый снег.

        Надо выпить водки.

На портрете вновь генсек,

        вновь орать в полглотки.

Но сначала прапора

                из соседней части

смаршируют, и «Ура!»

        рявкнут местной власти.

Пионерия пройдет

                будь-готовым маршем.

Ветераны хмыкнут вот,

                вот и смена наша.

Член-парткомовцы ткачи

                тяпнули по двести.

Их колонна прокричит:

                  «Наши планы вместе!»

Девки шарики несут,

        от «Кагора» млея.

Нынче добрые, дадут!

                Правда, ведь Емеля?

Заморозки

Весенний сад наполнен снегом

Весенний сад наполнен снегом.

С печальных веток каплет грусть.

Церквушка колоколом в небо

Протяжно молит: «Иисус!»

Былых дворцов пустых обличье —

Глазницы окон корпусов.

Здесь пахнет Сталинским величьем

От зданий – голых черепов.

Глядят на нас кариатиды

Сквозь гипс отколотых волос,

Как будто все ещё обвиты

Колючкой следовых полос.

Режим секретности витает

Сквозь стены, двери, потолки.

Весна уже, но снег не тает,

Лишь лужи словно островки…

Родина

Родина!

        Истерзанное тело.

Войнами,

        раздорами страстей.

Больно мне,

        Что так и не успела

Сделать ты

        Счастливыми людей.

Сколько их

        Лежат в болотах гатью,

Павшими

        В сражениях эпох?

Помню их

        Наследственной печатью

Памяти

        Детей и жен их – вдов.

Пращур мой —

        На Куликовом поле,

Прадед мой —

        В Бородино.

Деду лечь —

        Под Сталинградом доля.

Батя с той

        Войны почти без ног.

Пламенем

        Надежда наша в душах:

Внуками

        Отчизна расцветет.

Родина!

        Я слово «род» здесь слышу.

Родина

        века переживет.

Две звезды на погонах

Две звезды на погонах.

Глаза – васильки,

Бирюзою сияют на солнце.

Рожью выстелен лоб.

Колосья легки

Под фуражкой. Бубенчиков звонче.

Узкий мост. С рынка в город идет,

Улыбается солнечный зайчик.

Что в подарок купил?

Что с собой привезёт?

Юноша, полу-мальчик.

Тучи чёрных бород,

А глаза – что угли́

От сгоревшего хвороста в очаге.

Смоль волос под папахой.

На щёки легли

Траура рвы о погибших в огне.

Не кричать, не ругать.

Но, велит им закон

Позапрошлого века – «вендетта»

Кровь за кровь, жизнь за жизнь,

Так велось испокон.

Лишь присяга у парня на это.

И в Тверское село, и в Кавказский аул

Распокинулось горюшко горе.

Ни Аллах, ни Господь сюда не заглянул,

Чтобы вычерпать горестей море.

Третью ночь под иконой

Лампада горит,

Мать не спит, всё молитвы читая.

Третьей ночью старухи

Родным говорят

Про сынов, двери не закрывая.

А может, совесть?

Память – стыд. А может, совесть? Может, в сердце не всё выжег?

Может, есть ещё начало, что под утро в ночи дышит?

Может, вдруг тебя потревожат блеском мысли воспоминанья?

Как ты думаешь, а может, это чувство быть без названья?

Не в словах ведь совсем дело – как просили они мелочь.

(И назло, ни «копья» в кармане.) А мальчишкам нужна смелость,

Чтоб сказать, что их мать в пьянке, не корить же её словом,

Что на деньги – еду мамке, чтоб никто не видал знакомый.

Так ведь это же ты с братом в тех далеких годах детства!

Бедность всем была сватом. И куда от неё деться?

Поздней ночью придет образ, в темноте разложив строки.

Прочитаешь слова порознь: «У греха не пройдут сроки».

Война

Война шуршит, война ползёт,

война накачивает скулы.

Война тихонечко войдёт

со снегом в дальние аулы.

Война заполнит камыши

немого тёплого болота.

Война нисколько не спешит,

всегда найдет война кого-то.

Войдет долгами в особняк,

поставит банк к банкротной стенке.

Завяжет петлю как-то так,

что задрожат на шее вéнки.

Кого-то будет убеждать

искать бессмысленно работу.

Кому-то скажет не рожать,

не печь блины, не жить в субботу.

Шепнёт кому-то: не любить

того другого с цветом кожи.

Их надо гнать, их надо бить.

Не надо это. Не поможет.

Но эта сука втихаря

ворует денежки в бюджетах.

Солдаты, пули, якоря,

маневры, топливо в ракетах.

Когда не станет чем платить,

когда не куплены товары,

когда закончены понты,

когда не пьют и строят мало.

ТОГДА! Тогда ОНА придёт,

(войдёт, влетит, ворвётся, въедет).

Парнишку МИР она взорвёт,

и зарычит на мир медведем.

Война кричит. Война орёт,

война расквашивает скулы.

Война дома, как пыль, сотрёт,

и города, людей, аулы.

И… будет снова нужен мир,

дома, дворцы, товары, деньги.

И снова миру будем мы

творить людское рукоделье,

пока шуршит там вдалеке,

играя оптикой на солнце,

Марс, толстый дядя в котелке,

а мы-то думаем, что спонсор…

Я – мент

Я – мент! Ты послушай, послушай!

Я – мент! Вот такие дела.

Я – мент! И чего ж ко мне в душу?

Я – мент! За живое задели слова.

А служил ты в морпехе? За полярным, за кругом?

А прошел ты все сроки, как учил старшина?

Может, это тебя не дождалась подруга?

С безработным отцом в дембель ты пил до дна?

По горячим по точкам не тебя ли кидали,

Когда месяцы в годы, и друзей не поднять?

И не ты ль обмывал те медали в стакане?

И в твоих ли искала глазах друга мать?

Да, не чистая, бля, эта наша работа.

То дежурить по суткам, то толпу разгонять.

Вот уж год не гулял с своим сыном в субботу.

А семью прокормить? Что ж, приходится брать.

Смотришь косо ты, парень, сразу видно ученый.

А ты знаешь, что шило может воткнуто в бок,

Если рот ты разинул, а какой-то Палёный,

Сделав несколько ходок, не хотел новый срок.

Понимаешь, конечно, я бы смог в универе.

В нашей маленькой школе я был лучший из всех.

Только, чтоб поступить не хватило мне денег.

Так что в этой работе я ищу свой успех.

Я теперь капитан. Но начальство с издевкой

Говорит, что с «червинкой» мой последний погон.

Дескать, я размышлять стал, забыл про сноровку,

И отложат большую звезду на потом.

Что ж ты, парень, притих, и не пьёшь своё пиво?

Может, вспомнил работу или голос пропал?

Это ж ты ведь нам пишешь гламурное чтиво?

Ну, бывай, я поехал. Удобный пивзал.

Псковской 6 роте

Полковой интендант, это жирное рыло,

шуры-муры крутил с медицинской сестрой.

Почему его вспомнил, как в воронке накрыло

нас с пятью пацанами взрывною волной?

Среди звона в ушах от дрожащих коленей

до кадыка, тельняшкой, рвущей ворота шов,

мы построим заслон с четырех направлений,

ради ваших детей, матерей ваших, жён.

Наша злость нам не даст растерять ни минуты,

этих «духов» порвем, десантура не сдаст.

Нам ещё не сейчас раскрывать парашюты.

Затяжной в небеса, оперевшись на наст.

Ты, Санёк, не грусти о весёлой девчонке,

и жгутом замотай рвань мясную культи.

Сколько их там ещё? Но и мы в их печёнках.

Никакому врагу сквозь десант не пройти.

Мы поляжем здесь все парашютной укладкой

в хлопьях белого снега с песней ветра средь строп.

И не нам будет знать, как слезинки украдкой

вытрут выживший парень и молящийся поп.

Эта боль еще вернется…

Эта боль ещё вернётся – военврач.

Пятна чёрные на Солнце – женский плач.

Сын дарить цветы со склонов так хотел,

а назад «Тюльпане» черном прилетел.

В сером цинке «Здравствуй, мама» не сказать.

В красных ленточках бетонка, как в слезах.

Нам сегодня не спать

Нет, сегодня не спать. Нам не спать после полночи в криках.

Этот парень опять будет матерно крыть всё подряд.

И опять лишь сестра подойдет к нему в сум(е)речных бликах.

Будет тихо просить не будить спящих рядом ребят.

Тот, противник его, видно, так насолил, среди ночи тревожа,

Что парнишка готов разнести в клочья весь табурет.

Ни полночный укол, ни затяжка во сне не поможет

К перемирью прийти. Парень требует чей-то ответ…

Утром мы молодцы, утром новое солнце встаёт из-за окон.

Возвратясь в этот мир, свято держим негласный запрет —

Говорить обо всём, кроме стонов и болей без сроков.

Мы пошутим ещё, вспоминая домашний обед.

Доктор, ты не мудри, пряча в ус подозренье свое на обходе.

Парню много ещё предстоит сделать в жизни побед.

Знаешь, мама его каждый день в храм с молитвою входит,

Ставит свечи, что льют на иконы мерцающий свет…

Нам сегодня не спать, нет, не спать, и молчать до рассвета.

И сестра не придет прошептать. Нет кричащих во сне.

С этой койки пустой не услышим мы утром приветы.

С ним не будем шутить о любовных делах, о весне…

Как ты, Высоцкий?

Как ты там, тёзка,

за той, за чертой?

Там времени нет и пространства?

Как ты, Высоцкий,

Живой, неживой,

без песен, стихов, дружбы, пьянства?

Как ты без сцены,

гитары, жены?

Волнение в зал не привносишь.

Прошлым бесценным

мы поражены,

И вновь тебя просим, мы просим…

Нам слышится где-то

и удаль, и блажь,

и смелость стихов сумасшедших.

Нам видятся ветром

и смех, и блиндаж,

и боль, на Голгофу вошедших.

Где твои нервы

и струны, и боль,

отданный всем, как павший в бою,

Кто-то без веры

за передовой

консервирует душу твою.

Есть здесь ребята

на выстрел, на нож

пойдут, как и ты, без остатка.

И песни поют,

но так не споешь,

не скажешь, не крикнешь… Несладко…

Святому благоверному князю Александру

Ты поверь, Александр, не сложилось.

Как мы шли по промёрзшей земле,

Как тянули её, рвали жилы,

Как горели в военном огне.

Не серчай на нас, княже, старались,

Чтобы всё было сбором в кулак.

Чтобы Запад с Востоком держались

С нами вместе, и всё было так.

Ты же знаешь, не в них наши беды,

Наше счастье ведь в наших руках.

Были славные дни и победы,

Зависть рушит добытое в прах.

Как тогда, позалезли в уделы,

И взирают из тёплой норы.

Не в краях, но творят беспределы

В своих вотчинах. Все до поры.

Как науку твою нам усвоить,

Чтоб без войн воедино собрать,

И на общее дело настроить,

И не дать без вины обижать.

Помолись там за нашу Отчизну,

Да за русскую всю сторону,

Да за разум людей, чтоб при жизни

Укрепляли родную страну.

Надоумь хоть во сне, хоть в виденьях

Старых, юных и зрелых мужей

Почитать{ Почитать – чтить } все твои уложенья

О единстве российских людей.

Не покинь нас в пиру и в печали,

Не оставь в своих чутких словах

Тех молитв, что ещё не звучали,

И они возродятся в делах.

Третья перемена

Ой, ты Русь еси

Ой ты Русь еси —

        сизым облаком.

Под дугой хомут

        и шлея под хвост.

Ой, ты, вынеси,

        да ненáроком,

оторвись от пут

        на возу народ.

Утонув в снегах,

        заплутав в лесу,

ты рвани вперёд

        что есть силушки.

Пусть подпруга в пах,

        и узду грызу,

и кровавя рот:

         «Ого-гогушки!»

Ой ты Русь стара —

        молодёхонька,

проскочи сугроб,

        глаз навыкате.

Широка страна,

        да малёхонька,

то ли будет гроб,

        то ли выкатим?

Ох тяжёл тот воз —

        вожжи струнами.

Лишь оглобли бы

        не долбили бы.

Дрожь, копыта врозь,

        тянем скулами.

Не до боли бы,

        не добили бы…

Кем стал Ванька, год 1980

Сидели на корточках.

Псы серые прорычали.

Молчали.

Вороненая сталь автоматов,

в полушубках солдаты.

Увы, не знали мы тех. Узнали.

Сидели на корточках

в черных фуфайках

да в майках.

Молчали солдаты. Псы.

Вороненая сталь автоматов.

И мы. Идем за зарплату. Мы.

И серые мордочки

смотрят, как в форточку —

щелку глаз.

На нас. Мы на них. Идём

на смену. Завод наш нам дом.

Им – строить, приказ. Для нас.

Воронёная сталь автоматов.

В чёрных фуфайках-бушлатах.

Да, глянь-ка!

Ванька из нашего класса

в этой чернеющей массе.

Зеком стал Ванька!

Учён Ванька когда-то.

Вороненая сталь автоматов.

Да, жалко.

Умный, в общем-то, парень.

Теперь парит. Кем станет?

Лет через двадцать. А? Жарко?

Севера, севера…

Севера, севера – гнус, жара и морозы,

да без края тайга, да красивая рыба таймень.

Севера, севера – буровая до неба и грозы,

да полмесяца вахта надежных и верных людей.

Мы расскажем родным про сибирские реки и сопки,

про охоту в тайге, про пахучий над озером дым.

Мы не скажем родным про буренье и керны, и сроки

из обсадных колонн до нефтянки достигших глубин.

Когда в лютый мороз трое суток тащили мы вышку

тридцать вёрст по тайге, на салазках, тросами врастяг,

трактора в темноте, словно в вальсе, и без передышки

наш старшой-дирижёр. Вместо палочки – розовый флаг.

Когда там, в высоте, в полусотне аршин над сугробом,

на полатях скрипит и вершину ведет в оборот,

ты забудешь про всё, лишь дороге не стала бы тромбом

та застывшая наледь, где ещё предстоит поворот.

Дорогая, не верь, что без вас мы почти не скучаем —

просто некогда нам выводит на бумаге ответ.

Мы без писем живем, и лишь вечером вспомним за чаем

про семью, про тебя, про домашний негаснущий свет…

Бабушка русская печь

Бабушка русская печь,

Не ты ли хранила всё в доме?

По утренней сладкой истоме

Текла материнская речь.

На гладких твоих кирпичах,

Теплом согревающих пятки,

С братишкой играли мы в прятки,

А образ мерцал при свечах.

Бабушка русская печь!

Твой под, застеленный соломой,

Мыл чище всех бань, саун новых.

И ты не могла нас обжечь.

Лежанка, прижавшись к тебе,

Служила столетнему деду,

Когда он не мог слезть к обеду

Для щей ароматных в избе.

В печурках лежали, как клад,

Носки, рукавицы, клубочки.

А мать улыбалась – нет дочек,

Зато сорванцов сыплет град.

Русская печь! В те года,

Сжигавших дома в наших сёлах,

Обугленной, невесёлой

Ты место хранила всегда.

И строился вкруг тебя дом,

Собравшейся снова роднёю.

И дом возрождался тобою,

И дети рождались вновь в нём.

Осыпалась снежная пыль,

Нет дров, нет тепла из тех вьюшек,

И нет уж тех старых старушек,

Кто печь на рассвете топил.

И подовый хлеб не вкусить

С парным молоком. Домотканый

Не ткут половик утром рано,

С дресвою полы не помыть.

Прошли времена, когда дом

Ночной каравеллой сквозь зиму

Плыл весело и горделиво,

И печь была главная в нём.

Одесса-мамочка

А вспомнишь ли ты, Гриша, мамочкину дачу

В Аркадии, у моря – зелёный огород?

Сидели мы за столиком – вот редкая удача.

И щука фарширована, и водочка течёт.

Ах мамочка, ах Софочка, такая рукодельница,

Цветочки и кусточки на даче развела.

Вопросики-расспросики, словечко за словечко,

Про Гришу, про сыночка, о нем все речь вела.

С одесского вокзала – трамваем до Фонтана.

С Канатного завода в Аркадию летим.

Пройдем от дома Жукова, с Французского бульвара

К Приморскому бульвару. На Пушкина глядим.

И если на Привозе мы веселого стекольщика

Расспросим о погоде и о видах на кефаль,

То уж на Дерибасовской, в пивбаре «У Гамбринуса»,

Узнаем «правду-матушку», как Беня жил здесь встарь.

Одесскому театру поклонимся мы до пола,

Задравши кверху головы, чтоб дворик увидать.

И Дюку Ришелье, конечно, мы похлопаем.

Европу, блин, здесь выстроил, какая благодать.

Каким-то странным чартером в Женеву Гриша двинулся.

Живет теперь в Израиле? В другой какой стране?

Но вот в Одессу-мамочку тропинкой уж не кинуться.

Что жаль ему, конечно, как, впрочем, жаль и мне.

Дюссельдорф

Мой товарищ – Genosse,

«Alte-Beer» мы попьем.

У завода из крана

Мы по кружке нальем.

Там твои «Kameraden»

Нас приютят в кружок.

И мы все будем рады

Нам не лезть на рожон.

Ну а тот Herr знакомый

Он сюда не придет!

Где бывал Император,

Свое пиво найдет.

Разве нам по карману

В то кафе заходить?

У завода из крана

Свое пиво нам пить!

Помнишь, как мы сдружились,

Как была ГДР?

Даже вместе мы жили,

В общежитский манер.

Ты учился успешно.

Вроде, доктором стал.

Ну, а я – неизвестно.

Впрочем нет, не пропал.

Наши деды в окопах

Вшей кормили в войну.

Ну а тот Herr в Европе

Родился не в плену.

Его папа заводы

для войны развивал.

Ну а твой дед погоны,

Когда сдался, срывал.

На излучине Рейна,

На огромных камнях.

Выпьем мы «UnderBergen»,

Свою память уняв.

Вспомним мы, как портвейном

Баловались не раз.

Все девчонки, наверно,

Любовались на нас.

Ну а тот Herr уверен,

Сидит в башне TV

С ресторанной форелью

В золотистом вине.

Я ведь бомж из России,

Ну а ты «социал».

Где меня ни носило.

Много ты повидал.

Ну а тот Herr в Потсдаме

Держит дом у воды.

Рядом домик, где Сталин

Дал Европе под дых.

Мой товарищ – Genosse,

Мы с тобой не у дел.

На немые вопросы:

Сорт второй, ГДР!

Когда сдавали мы страну

Когда сдавали мы страну,

еще мы многого не знали.

Еще в глазах у нас стояли

солдаты, павшие в войну.

Еще не выветрились в нас

Гражданской сложенные песни.

И до сих пор в нас не воскресли

расстрелянные в ранний час.

Когда сдавали мы… Зачем,

сказал: «Вы вспомните Никиту…»?

Уж сколько лет, но не забыт тот,

прошедший лагеря. Зачем?

Могли ли урки знать тогда,

что им придется стать скелетом,

Держа страну. Забудь об этом.

Их путь известен. Как всегда.

Зачем тот плакал ветеран

о смерти маршала в медалях?

Ужель он знал, в какие дали

слетят осколки прежних стран?

Афгана след по мясу в кровь.

Дрожала плоть над белой костью.

Да, верно, все мы в мире гости,

но есть же к Родине любовь.

Когда настала Черно-Быль

открылись адские ворота.

И рухнул стержень, злобный кто-то

зажег в степи траву-ковыль.

Лилась окраинная кровь.

Смешались мысли, стерлись взгляды.

Но нам свободы было надо.

Хотя б свободы новых слов.

Влетели в нас года лихие.

Рванулись к золоту тела.

И плесень тонкая легла

на словоблудия благие.

Златой телец накрыл крылом

пространство Родины до края.

Теперь его мы силу знаем.

Так что же ждет наш новый дом?

Давний чеченский след

Ты и ушел красиво,

платье не замарав.

Что же невыносимо

стало в твоих мирах?

Чем же тебя достал он,

давний чеченский след?

Двери закрыл и ставни —

выхода больше нет.

Долго так кровоточил,

спать не давал и ныл.

Множеством многоточий

жизнь тебе заменил.

Вот и шагнул на выход

с бешеной высоты.

Замер прицел на выдох.

Только в прицеле – ты.

С совестливых оброк

Что ж, приехали. Выходи.

На том же месте вокзал.

Новый. Но льют дожди.

И город, я бы сказал.

Я сказал бы про все,

те, прошедшие времена.

В этом городе слышишь степь.

Иногда звенят стремена.

Иногда за углом кремля

вырастает татарский визг.

Гудит табуном земля,

вдрызг растоптана, вдрызг.

Слы-ы-ышишь, лучники тетивы

вытянули к плечам.

Стрелы в смоле. Зажжены.

Там, за спиной, колчан.

Город, ты огород.

Дерева терема.

Вспыхнул. Горит. И вот

выгорели дома.

Пять человек всего

из пятисот дворов

выжило. И никого

не защитил засов.

По миру все пошли

милости собирать.

Город? А, город жив.

Сильная княжева рать.

Во-он, один из пяти

перед собором сидит.

«Господи, спаси, сохрани!»

Лет двадцати пяти.

Ныне проспект широк.

В центре – торговый дом.

Бутик на бутик. Порог —

белым, большим крылом.

Дождик. Снуёт народ.

Модная суета.

В пробках авто-пилот.

Рекламная маета.

Всё по-другому, как бы.

Каменные дома.

Асфальт, фонарей столбы.

Яркая кутерьма.

Но на картонке сидит,

к стене прислонившись спиной

лет двадцати пяти

парень. Совсем молодой.

Бледный. Застывший взгляд.

С мелочью коробок.

Старый творит обряд —

с совестливых оброк.

Не нравится!

Не нравятся

        прошедшие

                обиды —

По памяти

        стучат

                как молотком!

Не нравится

        и очень

                мне обидно,

По морде,

        без причины,

                кулаком!

Не нравится,

        когда вокруг

                халтурят

И строят

        вкривь и вкось,

                вперекосяк!

Не нравится,

        когда открыто

                дурит,

Деньгами

        переевшийся,

                сопляк!

Не нравится,

        когда мне «ставят

                клизму

Рассолом»

        вместо

                мазанья во рту!

Не нравятся

        призывы

                к коммунизму

Обрюзгших

        депутатов

                поутру!

Не нравится,

        когда старухи

                плачут,

Считая,

        чем квартиру

                оплатить!

Не нравится,

        что ничего

                не значит

Намерение

        Родине

                служить!

Не нравится

        еще,

                когда ГАИшник

Освоил

        только жест

                  «Остановить»!

Не нравится,

        когда бывает

                лишним

Солдат,

        который мог бы

                долго жить!

Не нравится,

        когда

                страдают дети,

Своей вины

        ещё

                не осознав!

Не нравится,

        что нет ещё

                на свете

Свободы

        без попранья

                чьих-то прав!

Римский мотив

Июльское солнце.

        В каменных стенах Тибра

                        не видно воды.

Лишь вдалеке,

        только с холма

можно заметить

        жидкие лужи

                там, меж камней.

У самого пола его коридора.

Надменные позы

                юристов, курящих

«Давыдофф», ступени

                дворца правосудий

поправших,

                гнетут атмосферу.

А Колизей, выпростав стены,

                Вверх устремился,

Подземьем раскопок,

                свое увеличив величье.

Только Феллини улицы

                чудная зелень

спрячет светило

                и жар наш сердец,

что предстояли

                пред древней культурой

дворцов и камней,

                домов, площадей,

где торопливо

                бегут муравьями

                        люди всех стран.

И ветер разносит

                Мусора клочья

Прямо к нам в души,

                Словно метель

В нашей далекой

                холодной и снежной,

Очень больной

                неприветливой Родине.

Будем ли вместе?