Текст книги "Вот и управились к празднику (сборник)"

Владимир Киреев
Вот и управились к празднику

© Издательский центр журнала «Сибирь», 2006

© В. В. Киреев, 2006

* * *

Моему отцу Василию Петровичу Кирееву, ветерану Великой Отечественной войны посвящаю

Владимир Киреев и его книги

В своём творчестве любой писатель обращается к собственной жизни, к истокам своего рода, – детству, родителям, друзьям-товарищам. Первая повесть Владимира Киреева, положенная в основу книги с названием «Возвращение к себе» – это возвращение к родоначальникам Киреевского рода – Ермолаю, его сыну Павлу и дочери Павла Ирине – бабушки, самого Владимира, скончавшейся, как он свидетельствует, в 1984 году. Вроде бы и не так давно во времени, но тут же понимаешь, что жизни Ирины Павловны предшествовали ещё и жизни ее отца и деда, а это далеко более чем столетний отрезок времени. К тому же сама Ирина Павловна родилась в 1902 году, а в следующем, 1903-м родители привезли её с Черниговщины в Кемеровскую область. И это ещё одна яркая страница жизненного пути, освятившая последующие десятилетия сразу нескольких поколений. Вот как далеко заглянул потомок Кириенкиных, попытавшийся таким образом отдать память тем, от кого была зажжена свеча и его собственной жизни.

Вместе с повестью в книге Владимира Киреева опубликовано было и несколько очерков, связанных в основном с его страстью к охоте, рыбалке, с особой и трепетной любовью к родной ему Сибирской природе. В очерках много разных деталей, наблюдений, размышлений, и это наверное, вполне объяснимо, если помнить о том, что писатель не потребляет окружающую его благодать, а дышит ею, осознаёт себя её частью, сопереживает, осветляется душой от соприкосновения с нею. Очерк и вообще-то жанр, может быть, наиболее приспособленный для такого рода литературного творчества. Вспомним хотя бы для примера очерки Пришвина, Паустовского, Астафьева, Чивилихина, других известных и не очень известных авторов. Невольно думается и о том, что в данном случае сама тема как бы навязывает автору форму повествования, в рамках которой он пытается выразить и мысли свои, и собственное отношение к окружающему миру, и радость, и восхищение, и боль.

Книга «Возвращение к себе» вышла в свет в 1999 году, а ныне Владимир Киреев издаёт новую, в основу которой также легла повесть, но уже на тему производственных взаимоотношений в пору перестроечных процессов, когда по сути уничтожалась вся местная промышленность. А Владимир Киреев – производственник до мозга костей, к тому же более двадцати трех лет руководит одним из таких предприятий местного значения. Следовательно, кому как не ему и поднимать такую сложную и, мало привлекательную по нынешним временам тему. Скажем только, что Владимир Киреев в 1982 году закончил Кемеровский технологический институт пищевой промышленности, в том же году, по распределению приехал в Тулун и в декабре возглавил предприятие.

Его герой, директор комбината Сергей Петрович Руднев, человек цельный, деятельный, знающий и умеющий. Все силы и всё свое время отдаёт производству, и потому комбинат выживает, тогда как рядом, одно за другим, «приказывают долго жить» другие предприятия. У Руднева сложные взаимоотношения с местным криминалитетом, милицией, с чиновниками головной структуры комбината. С одной стороны он вроде и пытается не конфликтовать, но в вопросах принципиальных стоит на своём. Потому и не всем угоден. И однажды, воспользовавшись очередным новомодным веянием – избирать руководителя, – его отстраняют от должности, а место директора занимает некий Архип – человек без совести и чести, какие и разрушали и разворовывали огромное хозяйство огромной страны под названием Советский Союз.

Руднев по сути даже и не понял, отчего произошла эта, явно не на пользу производства и коллектива, подмена. И то ли от обиды, то ли по пагубной привычке заливать беду вином – запил с размахом, надолго. Однако, в какой-то момент просветления осознал, что это не его стезя, и пошёл трудиться на другое предприятие, где, безусловно, не могли не обратить внимания на дельного, хваткого и жадного до работы профессионала-производственника. Руднев и здесь добился бы многого, но однажды квартиру его посетили бывшие коллеги по комбинату, который после ухода Руднева влачил жалкое существование. И он дал себя уговорить вернуться на прежнее место работы.

Руднев не теряет своей цельности, даже будучи готовым увлечься новым технологом Еленой, внутренняя пустота которой как бы подчёркивает «пустоту хлопот» главного героя книги, а потому и роман этот заканчивается, не успев начаться. Однако образ самой Елены в повести далеко не случаен, а введён автором с целью лишний раз подчеркнуть, что вместе с так называемой демократизацией общества на передний план выходят люди расчётливые, корыстные, способные ради приобретения каких-то материальных выгод пойти на всё.

Повесть написана по следам событий десятилетней давности, но то, о чём в ней повествуется, – реалии и сегодняшнего дня. Мало того, это реалии и дня завтрашнего, что Владимир Киреев слишком хорошо понимает, потому что вместе со своим предприятием пережил самые худшие времена. Возглавляемое им производство также готово было погибнуть, и предпосылок для того было предостаточно, но не погибло исключительно благодаря личным усилиям и его, и той команды, которая сложилась в относительно благоприятные восьмидесятые годы. А ведь рядом погибло несколько предприятий, хотя выпускали они нужную и в прошлом востребованную в городе продукцию. На каждом таком предприятии объявлялся свой «Архип», которому было наплевать и на производство, и на людей, и на город с его обнищавшей экономикой, и в считанные годы, а то и месяцы материальные ценности предприятия частично распродавались, частично откровенно растаскивались, в чём активное участие принимали и сами руководители, и их ближайшее окружение. Короче, всё те же «Архипы» и стоящие близко к ним подручные.

Новая повесть Владимира Киреева называется «Поверь в себя», и название её перекликается с повестью «Возвращение к себе». Некоторая связь между двумя совершенно разными по характеру произведениями, конечно же, существует, и выражается она в том, что и та, и другая замкнуты на сугубо личном, пережитом и выстраданном самим автором.

Однако новая книга Владимира Киреева названа по помещённому в ней рассказу «Вот и управились к празднику», в основу которого легли всё те же личные наблюдения автора за окружающей его жизнью, касающиеся прежде всего его близких. Рассказ, конечно, нельзя назвать документальным в том смысле, что он фотографически отражает реальный факт, имевший место в семье самого Владимира Киреева. Описанные в нём события характерны для многих семей, потому что в обнищавшей стране и зарплату выдавать водкой стало не зазорным, что происходило по всей России, и что, безусловно, явилось позором для её правителей, ибо о какой же нравственности в обществе может идти речь, если с учителем рассчитываются таким вот образом. Но жизнь продолжалась, следовательно, должны были в ней быть и праздники. Об одном из таких, а вернее, о самом ожидании праздника, подготовке к нему и рассказывает автор.

Русский человек так устроен, что даже при любой убогости жития умудряется ни на что не жаловаться, а жить тем, что есть, и внешне даже остаётся довольным. И недаром, видно, сказано в пословице: что для русского хорошо, то для немца смерть. На этой вот удивительной способности жить вопреки всему, и паразитируют те, от кого зависит обустройство этой жизни – имеется в виду вся, снизу доверху, вертикаль власти.

Поколение безответных и мужественных людей, подлинно государственников – всегдашний укор такой власти, потому что так искренне и так беззаветно любить свою Родину, так служить ей и так болеть её болезнями могло, наверное, только поколение, к которому принадлежали главные герои рассказа Василий Петрович и Нина Васильевна. Поколение, снёсшее на своих плечах все тяготы довоенных, военных и послевоенных лет и сберёгшее до глубокой старости в душах своих, сердцах чистоту и незамутнённость помыслов, честность поступков и высокую веру в конечную победу добра над злом.

В книге Владимира Киреева помещены и другие рассказы, но более всего, на мой взгляд, ему удаются очерки, в которых, как мне кажется, и язык выразительнее, точнее, и множество наблюдений, и динамика повествования ярче выражена. Он много путешествует, бывает в разных уголках родного края, которые сохранили первозданность суровой, но богатой красками Сибирской природы. Он встречается с разными людьми, напитывается от них умения выживать в условиях этой природы, учится способности «жить, чувствовать, любить» эту землю такой, какая она есть. Да и сам он многое умеет и многое может, а любви к родному краю Владимиру Кирееву не занимать.

В книге каждый, безусловно, найдёт для себя интересное и полезное, что тронет его душу, заставит задуматься о сущем.

У Владимира Киреева большой жизненный опыт. Он много успел потрудиться: защитил диссертацию, стал членом-корреспондентом Международной Академии холода, готовится стать доктором технических наук. Его личные научные разработки внедрены в производство, он является автором более сорока научных статей, в числе которых четыре патента на изобретение и две монографии.

Такой вот он – учёный и писатель Владимир Васильевич Киреев – потомок рода Кириенкиных, обосновавшихся в Сибири в самом начале прошлого века и пустивших свои корни в самую глубину нашей прекрасной земли.

Николай Зарубин, член Союза писателей России

Рассказы

Вот и управились к празднику

Василию Петровичу исполнялось восемьдесят.

Проснулся он, как обычно, затемно. Накинул на голые плечи овчинный полушубок, снял с остывшей печи серые подшитые валенки и, брякнув увесистым железным крючком, толкнул скрипучую дверь.

Апрельский мороз по утрам держался за двадцать, но к обеду поднявшееся яркое солнце побеждало его, и веселая капель с шиферной крыши падала на крыльцо, дощатый тротуар, а к вечеру превращалась в сплошную наледь.

Он обошел дом, раскрыл привычно скрипнувшие ставни, обрубил зазубренным, изъеденным от времени ржавчиной топором лед у крыльца и, обив о порог валенки, вошел в дом.

Жена, Нина Васильевна, растапливала печь и уже хлопотала по хозяйству. Хозяйство было небольшое: с пяток кур да собака Пушок, привязанная на тяжелую цепь подле погреба, чтобы какой лихой человек с алкогольной или наркотической зависимостью не обчистил его и не оставил стариков на всю зиму без огородных запасов.

Было время, корову держали да парочку свиней, но теперь уже и годы не те, и здоровье, как старый кафтан, – все латается и латается, а он с каждым годом все старее и старее, да и дыр не уменьшается.

– Поздравляю тебя, Петрович, с днем рождения, – вдруг ласково произнесла жена.

Она сидела возле разгоревшейся печки на низенькой скамеечке и чистила картошку.

– Спасибо, – обрадовался хозяин, проходя к печке. Протянул озябшие руки над нагревающейся чугунной плитой, потер ладони, громко покряхтел и, повернув голову к жене, тихо завел свою привычную песенку:

– Можно и стопочку в честь праздника налить.

– Да погоди ты, – сердито отозвалась жена. – Еще не рассвело как следует, а тебе уже стопочку. Нажраться не успеешь? Люба должна подойти, может, младшенький наш, Вовка, приедет. Третьего дня, кстати, во сне кровь видела, чует мое сердце, должны подъехать. И им, думаешь, на твою пьяную рожу смотреть будет приятно?

– Да разве я так часто пью или напиваюсь?

При этих словах мужа брови ее поднялись вверх:

– А то нет? Вот бесстыжая морда твоя! – костерила жена. – Я тут пурхаюсь, готовлю, а он – выпить. Нет! – сказала она твердо.

Василий Петрович матюгнулся в сердцах, что-то себе под нос буркнул и ушел в спальню. Поправил одеяло, застелил сверху старым голубым покрывалом, взбил подушку и, сбросив тапочки, в синем трико, заправленном в шерстяные вязаные носки и натянутом поверх серой майки, улегся на кровать, беззлобно ухмыльнувшись никчемной ссоре. Одеревеневшими от возраста, плохо слушающимися пальцами покрутил ручку радиоприемника, но тот молчал. Резко стукнул по нему ладонью, и по дому разнеслась мелодия: «Миллион, миллион, миллион алых роз». Крутанул ручку влево, и радио замолчало. Взглянул недоуменно на него и опять прибавил громкость, но так, чтобы было слышно только ему одному.

Концерт вскоре закончился, потом были новости. Внимательней всего прослушал погоду, потом, надев тапочки, пришел на кухню и, уже не помня былой словесной перепалки, деловито доложил жене сводку и тут же забыл ее.

За пятьдесят с лишним лет, прожитых бок о бок, старики наизусть знали друг друга.

Нина Васильевна, выйдя вечером из дома и глядя в конец улицы на возвращающегося с работы мужа, по походке точно определяла, сколько он выпил и какое у него настроение…

В тридцать девятом Василий Петрович был призван в Красную Армию. Служил в Борзе Читинской области водителем на полуторке.

Потом грянула война. Вспоминать войну он не любил. Чего ее вспоминать?! Кровь, грязь, бесконечные дороги Ленинградского блокадного фронта. На передовую возил боеприпасы, обратно раненых бойцов. Землянки, вши, нескончаемые дожди летом и осенью. Здесь же вступил в партию.

После снятия блокады брали Кенигсберг. На всю жизнь запомнились мощные оборонительные укрепления, изрытые артиллерией и исползанные пехотой. И вот она, Победа, весной сорок пятого! Потом был Китай. Разбитая Квантунская армия. Только через год после победы над Японией, в августе сорок шестого, демобилизовался. Из Китая привез трофей – большую черную эмалированную трехлитровую кружку да с десяток медалей и орденов, украсивших молодецкую грудь.

Сразу же по возвращении в родную Николаевку женился и уехал работать в леспромхоз механиком. Поселки лесозаготовителей не были долгожителями. Два-три года – и переезжай на новое место, в нетронутую вековую тайгу.

Дети были маленькими. Вода в колодце за двести-триста метров от дома. Стирать приходилось на кухне в оцинкованной ванне, а полоскать белье на речке; летом с плотика, зимой в проруби. Снегу зимой наметало под крышу. А школа в поселке – семилетка, дальше интернат в райцентре Чебулы.

Хочешь не хочешь, а пришлось оставить таежное житье и переехать в Мариинск.

Если можно говорить о времени, то летело оно незаметно. Работал механиком в гараже. Как многодетной семье дали дом, который пришлось долго ремонтировать. Обставили мебелью, купили телевизор, завели корову…

– Слушай, дед, – прервала его мысли жена, – сходил бы ты в магазин.

– Зачем? – вставая, сердито буркнул хозяин.

– Купи к столу чего-нибудь, праздник все же, восемьдесят лет, а ума у тебя все нет, – заключила она и вышла на улицу.

Потянувшись, Василий Петрович заправил майку в штаны, нащупал тапочки, открыл шифоньер, где аккуратно на плечиках висел его темно-коричневый костюм с навешанными наградами. Это на праздничные случаи, когда перед днем Победы приглашали в мэрию или военкомат.

Рядом висела одежда, предназначенная для менее ответственных мероприятий, и повседневная, попроще, но чаще всего ходил по дому так, как он и был одет сейчас.

Тут заскрипела дверь, и в коридоре раздались шаги. На пороге показалась жена и с нею еще кто-то. Хозяин прищурил глаза, пригляделся и в коридорном полумраке узнал сына.

– Ну, раздевайтесь, – радостным голосом говорила хозяйка.

Старик дернулся навстречу дорогим людям, споткнулся на ровной половице.

– Здорово, сынок!

Неловко обнял сына и внука. Стоя в узком коридоре и загораживая дорогу, улыбался широко открытым ртом, рассматривая их с ног до головы. И ничего не нашелся более сказать:

– Какой же ты вымахал, внучек, большой! – голос его дрогнул, по щеке поползла крупная слеза. – Встретил бы на улице – не узнал. Ты только посмотри, бабка.

– Слушай, старый, ты отойди, дай людям раздеться, – ворчала жена, не забыв однако о деле. – Я тебя куда посылала?

– О Господи, Боже ты мой, – спохватился Василий Петрович, – я сейчас.

Наскоро переоделся, взял черную вельветовую сумку, деньги и, выслушав наставления, скрылся за дверью.

Не успели гости выложить подарки, как дед уже докладывал:

– Все купил, как просила, на одной ноге долетел, беспокоился, чтобы ты не осерчала, – бормотал он.

– Цыц ты, старый, иди посиди с гостями, не мешай. Не толкайся без толку по кухне.

Через пять минут Василий Петрович уже в новом спортивном костюме и теплых сапогах гордо вошел в кухню. Сын с внуком, глядя во все глаза и улыбаясь, наблюдали за ними из дверного проема.

– Вот, посмотри, – с нескрываемой гордостью, широко разводя в стороны руки и пританцовывая, радовался он, – Вовка с Сашком подарили.

– Ой, сынок, да зачем вы, старые мы стали, ничего нам не надо уже, а ему тем более, надолго ли, через неделю уделает. Стирать не успеваю.

– А это тебе, бабушка, – и Саша, пытаясь соблюсти торжественность, вручил ей такие же сапоги, как и деду, только размером поменьше.

– Подожди, внучек, подожди, – засуетилась она.

Подошла к умывальнику, быстро вымыла руки, потом долго их вытирала полотенцем, внимательно глядя на сапоги.

Бережно взяв подарок, ощупала, осмотрела со всех сторон, потом примерила.

– Ну, вроде бы хорошо, в самый раз. Спасибо, деточки, дай Бог вам здоровья.

– Ты на костюм посмотри, на костюм, – не унимался дед.

– Слушай, старый, ты сними его, сейчас обедать будем – уделаешь весь.

– Да брось ты глупости говорить, – возмущался тот.

– Не надо, пусть в нем посидит, – в один голос попросили гости.

Старуха молча махнула рукой.

Дом враз оживился, как оживает весенний лес от прилета птиц. В нем стало даже светлее. На столе в тарелках появились соленья, дымящаяся картошка и ароматные пельмени, а хозяйка все не отходила от плиты.

Гости, изголодавшиеся в дороге, с удовольствием присели к столу.

– Ты сыну с внуком-то налей в честь праздничка.

– Сыну налью, а тебе, внук, еще рано.

– Да мы с собой тоже привезли одну, – спохватился Владимир.

– Не надо, – остановила его мать. – Сиди, Вовка. У меня есть, для вас берегла.

Открыла крышку подполья, спустилась вниз и, пошарив где-то вдали рукой, извлекла бутылку хлебной самогонки.

– Вот это дело другого рода, – воспрянул духом Василий Петрович.

Глаза его светились. Сегодня в дом пришел праздник.

– Ну что, сынок, давай трахнем чуток, за встречу. Спасибо, что приехали, не забываете стариков.

– Как же забудешь, восемьдесят – это не шутка, дед, – солидно вставил внук.

Нина Васильевна стояла рядом с мужем, забыв обо всем, и только разглядывала гостей. Лицо ее разрумянилось, седая прядь волос выбилась из-под повязанного поверх головы платка.

«Родная наша мама…» – глядя на нее, думал Владимир. Он помнил ее постоянно хлопочущей по хозяйству, умеющей складно и просто говорить о семейных делах и решать их с той твердостью, которой так не доставало отцу, вечно занятому на работе. Ей было трудно в жизни, но всегда жила для детей – для себя времени не оставалось – ведь их было пятеро: два сына и три дочери – и всех успевала обогреть вниманием и заботой, никого не обижая. Сколько мудрости в ее глазах… Только книг она не читала, хоть и закончила перед войной семилетку – некогда было читать. Придет вечером с работы, уставшая, прилечь бы на часок, но нет, идет на огород, чтобы до заката солнца успеть прополоть грядку моркови. Он поймал себя на мысли, что никогда не забывал эти морщинистые, покрытые сеткой синих вздувшихся вен руки: пальцы заскорузли от времени, суставы опухли от бесконечной работы, холодной воды и многочисленных травм, полученных на мебельной фабрике. Перед каждым праздником, будь то Рождество или Пасха, одернет мать бережно белые кружевные занавески у простенького иконостаса, снимет с высокой полочки на кухне икону Богородицы в сине-голубой деревянной рамке, доставшуюся вместе с приданым по наследству от бабушки, и, перекрестившись, нежно протрет осевшую пыль сначала с иконы, потом с полочки, и, аккуратно поправив шторочки, произнесет с облегчением:

– Вот и управились к празднику…

Владимир поднял голову: чисто убранные образа, блестящие в ярком дневном свете глаза Божьей матери смотрели на него. И хоть с детства никто не учил молиться, ему вдруг захотелось перекреститься. Он взглянул на мать и с удивлением для себя заметил, что ее взгляд чем-то напоминал лик иконы.

– Лесокомбинат, где я отработал почти всю свою жизнь, совсем развалился, – заговорил отец. – Последнее грабят, по домам растаскивают. Так мало того, еще и жгут. Все прошлое лето горел нижний склад. От дыма задыхались, пока осенью дожди не залили да снег не выпал, – лицо его раскраснелось, глаза посоловели, на лице выступили мелкие капли пота.

– Да, да, батя, – рассеяно отозвался Владимир, – видели, что осталось от комбината, до самой Кии все чисто. Ни одного крана не видно, ни штабеля леса.

– Да! Переменилась власть: была твердая с матерком, а теперь помягче, да с ветерком. Как ветром выдуло склады с пиломатериалом, технику лесозаготовительную куда-то унесло. Не устояли и сами цеха. Сначала ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, поснимали с петель ворота, обрушили перекрытия, сейчас стены разбирают, – отец говорил о близком, наболевшем.

– Теперь обратного пути нет, батя, – ответил наконец Владимир.

Василий Петрович опустил мутные, выцветшие глаза и, тяжело вздохнув, развел руками:

– А ты знаешь, сколько лет все это строилось, сынок, сколько мы работали? – не унимался старик. – Каждый год то бревнотаску новую построим, то цех или гараж. Старались люди, начальство ругалось, ночами не спали, сутками работали, чтобы успеть вовремя объект сдать. Если план не выполнили по вывозке, отгрузке или тарной дощечке, ругань до самого Кемерова стоит. На партсобрании с начальства стружку снимали, только держись. А теперь тишина. Никому ничего не надо. Жалко сил, потраченных напрасно. Хоть я и на пенсии, но душа болит, глядя на эти безобразия.

– Папа сказал, что это «мерзость запустения», – вставил Саша.

– Это не я. Это в Евангелии написано, – поправил Владимир.

– Знаешь, внучек, хоть я в Бога и не верю, с детства не приучили, а теперь вроде и не к чему, но сказано верно.

Он вытер ладонью рот, тяжело вздохнул:

– Ну, а ты, сынок, на своем заводе будь построже с подчиненными, не распускай их. Себя не жалей, но и их не щади. Помяни мое слово, как только их в ежовые рукавицы возьмешь – сразу станут работать на совесть. Народ у нас порядок любит, а порядок должен быть во всем. Не дай Бог, разбалуется люд от безнаказанности и вседозволенности, будет анархия – пропадем. Буржуи спят и видят, как сожрать нас с потрохами, а землю поделить меж собой. Нашу русскую землю. Такого нельзя допустить. Помни об этом. А все начинается с малого, с выпивки, потом взятки, а там уже и до повального грабежа народного добра недалеко. До чего дожили, раньше в леспромхозе дом не закрывали, не знали, что такое замок, правильно, мать, говорю?

Нина Васильевна молча кивнула.

– А вербованных сколько тогда было, со всей страны, живицу собирали и лес заготавливали. В общаге жили, иной раз последние штаны в карты проиграют или пропьют, но чтобы в чужой дом залезть – никогда. Хоть и звали их местные жители несправедливо обидными словами – «суки вербованные». А теперь? Живи и бойся, днем на крючке сидим вдвоем со старухой. Теперь же не пьют, а колются. А что пьем? Вся водка с гидролизного завода, закатанная на соседней улице.

– Да, да, правда, – поддакнула жена, – сволочи, что делают, спаивают людей поддельной водкой. Сколько же люду померло. Сами дома строят, на машинах ездят, а люди страдают. Вот душегубцы. Ты Афендиковых помнишь, сынок?

– Не припоминаю что-то, – покачал головой Владимир.

– Ихний Лешка сгорел от водки с неделю, наверное, назад.

– Да уж месяц прошел, – возразил дед.

– Ну как месяц? Вот недавно же было.

– Как же недавно? Еще до восьмого марта схоронили.

– Ну ты еще будешь со мной спорить! – не унималась бабка.

– Да что с тобой говорить? – махнул рукой дед и хитро подмигнул. – Наливай, сынок.

И взяв стопку, громко запел:

 
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем.
 

– Ну ты тише, дед, не шуми, – успокаивала жена.

– Да отстань ты от меня, не видишь, сын с внуком ко мне приехали. Могу я хоть один раз в жизни посидеть спокойно?

– Не к тебе, а к нам, – возмутилась жена, – ну вы кушайте, кушайте, не обращайте на него внимания.

– Мам, спасибо. Все было вкусно, мы больше не хотим, а ты не уделяй ему слишком много внимания.

– Бабка, тащи еще одну, – не унимался Петрович. – Сын выпить хочет.

– Хватит тебе, старый, совесть имей, перед внуком не позорься. Иди лучше поспи.

– Ну что, сынок, грустный сидишь, давай стопку налью, – глаза его осоловели окончательно.

– Спасибо, батя, мне хватит, да и тебе тоже, – твердо сказал Владимир.

– Ты супротив отца шибко не петушись. Не будешь? Ну ладно, тогда я пойду.

Губы его обиженно затряслись. Царапая ногтями по лысой голове, смотрел то на бабку, хлопочущую у печи, то на довольных, улыбающихся сына с внуком, сидящих напротив за столом. Не найдя в их глазах ни понимания, ни сочувствия, медленно поднялся и, держась за крышку стола, потом за печку, вышел из кухни.

– Пусть поспит. Вот видишь, Вовка, человеку восемь десятков, а пьет так, что молодые не угонятся. Да я тебе вот еще что расскажу.

Она вышла в коридор и крадучись заглянула в спальню. Убедившись, что муж лежит на кровати, продолжила почти шепотом:

– Всю душу вымотал… тут я его с женщиной прихватила.

– Да что ты?!

– Да, да, ты не думай, что он старый, он притворяется. Ушел давеча в магазин – и с концом. Нет и нет его. Ну, думаю, дай погляжу, где он потерялся. Дохожу до проулка – стоит. Какая-то баба с ним, не знаю. Да так улыбается ей, так разговаривают тихо, как два голубка. Я кричу деда, чтобы домой шел, а она поворачивается, злая такая и на меня: «Ты что за нами следишь тут, поговорить не даешь?» Я оторопела, не знаю, что и делать, что сказать. А он нет, чтобы за меня вступиться, одернуть ее, стоит, смеется, как дурачок. Во придур какой твой батька.

– А женщине-то этой сколько лет? – подивился Владимир.

– Да лет пятьдесят, наверное. Ты завтра поговори с ним по-трезвому. Обязательно поговори.

Владимир замялся, не зная, что и сказать, отвел глаза в сторону, боясь неосторожной улыбкой или жестом обидеть мать, сожалеюще пожал плечами и задумался: вот так задача… И мать жалко, и отца обижать не хочется. Обычно родители детей воспитывают, а здесь наоборот получается.

Мать доверчиво и смущенно смотрела на него, украдкой смахнув нечаянно набежавшую слезу.

Выручил Саша:

– Пап, мы сегодня пойдем к тете Любе?

– Да сидите вы, отдохните с дороги, – засуетилась она, вставая, – они тоже только с работы приехали.

– Да уж отдохнули. Пойдем сходим, – настаивал Саша.

Владимир глянул на часы.

– Ладненько. Можно и сходить. С Анатолием заодно пообщаемся, давно не виделись, – рассудил он.

Смеркалось. Дул порывистый ветер, изредка пробрасывал снег, потом повалил крупными хлопьями. Минут за двадцать дошли до кирпичного двухквартирного дома. Постучали в занавешенное окно. Залаяла собака. В воротах показался хозяин. Невысокого роста, в черной кроличьей шапке, темно-синей рубашке, расстегнутой на животе, и тапочках на босу ногу. Это был Анатолий. Поздоровались, быстро вошли в дом, пока Анатолий держал рвавшуюся с цепи в ярости собаку.

– А мы вас завтра ждали, – обрадовалась Люба. – Давно приехали?

– Днем, на поезде.

– Проходите. Молодцы, что пришли.

– Мы уже с дедом пообщались, – подхватил Саша, – они с папой подарки обмыли.

– Что же я стою, – спохватился Анатолий. – Вот тут Любовь Васильевна зарплату получила за разработку методической литературы в школе. Вот, посмотри.

Владимир заглянув за печку увидел там в грязно-сером пластмассовом ящике бутылки, на черной этикетке которых большими буквами было написано «Господа офицеры».

– Не может быть, – удивленно улыбнулся он.

– Люб, скажи?

– Правда, правда, Вов, денег нет, вот нам и выдают по взаимозачету водкой. Теперь методическую литературу в стеклянной обложке муж мой изучать будет, – проговорила она.

– Люб, соловья баснями не кормят, что же мы прохлаждаемся, давай гостей потчевать.

– Ой, я не хочу, – замотал головой Саша и уставился в телевизор.

– Может, обождем? – поддержал его отец. – Мы ведь только из-за стола.

– Ни в коем случае, – с нахально плавающей на губах ухмылкой протянул Анатолий. – Люб, накрывай.

Сидели с зятем долго, заполночь. Каждый раз, налив очередную стопку, Анатолий, хохоча, выпучивал глаза, смотрел на этикетку, вставал и, выпятив округлое брюшко, выпивал до дна, жмурясь и выдувая трубочкой воздух.

– Слушай, Анатолий, сегодня мать обижалась, что деда с какой-то женщиной видела. Переживает, чуть не плачет. Ума не приложу, что и делать.

Анатолий задумчиво повертел в руках пустой граненый стакан, внимательно посмотрел на собеседника:

– Да, я в курсе всего этого. Выбрось из головы. Дед у нас мужик серьезный, глупостями не занимается, а то, что теща тебе сказала, – это так, лишь бы поговорить. У деда нашего устои прочные, что тут думать, девятый десяток завтра пойдет.

Выпитое растекалось теплом по всему телу, но разум еще справлялся с дурманом, пьянящим голову.

– Слушай, Вовка, вот смотрю я на эту водку, армию вспоминаю. Я же сапером в Германии служил. Потом на три года на сверхсрочную остался. А теперь молодежь служить не хочет, отлынивает. А вообще, я этой жизнью доволен. Кто я раньше был? Учитель истории. Где они сейчас, мои кол-ле-е-ги?.. В нищете прозябают, вон и сестра твоя – наглядный пример: водку домой носит вместо денег. А я хочу – хожу на работу, хочу – отдыхаю; магазин-то у меня по графику работает. Сколько заработал, все мое. Ты думаешь на запчастях прогореть сегодня можно? Накося, выкуси, – Владимир отпрянул от волосатой костлявой руки зятя, сложенной фигой у самого его носа.

– Что, не нравится? – усмехнулся Анатолий и ткнул пальцем в стол. – У нас сегодня нет нормальных дорог, все разбиты в дребезги, да какие уж там дороги – одни направления остались, а меня это устраивает, потому что запчасти мои всегда будут в цене и в спросе, а я при деньгах и в уважении.

– Но в школе тоже должен кто-то работать, – оборвал его Владимир, – детей все равно учить надо, не всем же теперь торговать.

– Вот твоя сестра пусть и учит, а мы это уже прошли, хватит.

– Ну и делец же ты. Я с тобой больше пить не буду, нельзя только себя любить, вокруг тоже люди живут, и им нелегко приходится.

– Да ты не обижайся, я пошутил, понимаешь…

– Чай есть? – перебил его Владимир.

– Какой чай? Рано еще. А, впрочем, щас нальем.