Текст книги "Вот и управились к празднику (сборник)"

На следующий день Николай был на приеме у травматолога. Пожилой врач, внимательно осмотрев рану, дал ему направление на рентген. А затем, разглядывая снимок, покачал головой:

– Чашечка задета, но не сильно, беречь будете – быстро заживет. А к швам, молодой человек, у меня претензий нет! Завтра на перевязку.

За брусникой

Долгий и тягучий осенний вечер без крепкого наваристого чая – как дорога без хорошего попутчика.

Не сидится Василию. Опять поднимается с лавки, медленно ходит, поглядывая на дверь. Остановится, одернет занавеску, зыркнет своими зоркими глазами в окно на речку, на дорогу, идущую мимо дома, и снова присядет.

– Слышь, Люсь, что-то детки давненько нас не проведовали. Уж не случилось ли чего.

– Да сегодня обещались.

Людмила сидела и работала за столом возле окна. Мелькала ее быстрая рука с наперстком на пальце, сновала иголка с короткой нитью. И выходили из-под рук выпуклые изгибы кружевного шитья.

Людмила была женщиной спокойной, хозяйственной и рассудительной, от матери достались ей эти черты, но в трудную минуту могла собрать всю силу воли в кулак и принять нужное семье решение.

Лицо ее всегда светилось улыбкой, под карими глазами пробивались морщинки, виски уже начинали седеть.

В доме повсюду: на столе, кровати, окнах лежало и висело вышитое кружевное шитье в виде полотенец или салфеток.

Внук Ванька любил смотреть, как, отстегнув булавки и разжав пяльцы, бабушка разворачивала простынку и… на него смотрело чудо, хранящее в муаровых переливах замысловатого узора волшебное таинство, теплоту и душевность бабушки.

Василий, глядя весь вечер на жену, не знал, что делать. Спать ложиться рано – бока отлежишь, а сидеть одному неохота. Не с кем потолковать, некому излить душу. У Людмилы на уме только вышивка.

– Ты когда закончишь этим вышиванием заниматься? Уже и положить некуда. То цветы, то вышивка, – ворчал он.

– А тебе-то что? Займись тоже чем-нибудь, – отвечала, на отрывая глаз от шитья, Людмила.

Забрякала железом цепь, радостно заскулил во дворе кобель. В сенях раздались шаги, и в открывшуюся дверь ввалились один за другим внук и зять с дочкой.

Наталья – девушка со стройными и крепкими ногами, короткой прической, одетая в светлые джинсы и голубую кофту с закатанными рукавами. Все это делало ее заметной в озабоченной, куда-то идущей толпе. Особенно выделялись порозовевшие щеки, припухшие губы и высыпавшие веснушки возле носа и широко открытых глаз.

Прохожие нередко провожали ее взглядом. Дескать, есть же девушки на белом свете!

Возраст внука Ваньки, как говорят, был молодой, ему еще не исполнилось и трех лет. С темными волосами, маленьким, задранным носом, круглым личиком, одетый в черные трикотажные штаны, он неугомонно доставал вопросами то бабушку, то приставал к деду:

– Ты что делаешь? А почему?

– Дрова рублю, – отвечал Василий.

– А почему? – опять спрашивал внук.

С приходом родственников у стариков заблестели глаза:

– Заходи, заходи, внучек, – рассыпался в любезностях Василий. – Давненько не жаловали. Люся! Ты слышишь? Поди сюда.

– Чего тебе?

– Принеси из погреба капусты, помидор, да морковки не забудь из той, что песком пересыпал, для Ваньки.

– Одеваться не охота. Сам сходи.

– У-у, боже мой, не допроситься, – взревел Василий и, на ходу надевая стеганку, сунул ноги в стоптанные расшнурованные ботинки и вышел во двор.

Вернувшись с овощами, увидел, как жена с дочкой накрывали на стол, а зять Алексей сидел в стороне на табуретке у печки.

– Чего ты, зятек, кажись, не в духе? – спросил Василий.

– Да! – морщась, махнул рукой тот, не взглянув на тестя.

– Что ты думаешь, – возмутилась Наташа, – с работы его, балбеса, выгнали.

– Как выгнали? – обомлел Василий. – Я же сам с Петровичем договаривался. Две тысячи зарплата была. За что выгнали? А что теперь делать будешь?

– Какая там зарплата – с задержкой по полгода? В коммерцию пойду. Вы что думаете, я дурак совсем, что ли? Машина есть, буду товар возить, продавать, глядишь, и развернусь.

– По миру бы не пустил, – возмутилась Наташа. – Ребенка кто кормить и одевать будет? Все смеешься, дурень, такое место прохлопал.

– Да успокойся ты, сказал, все будет хорошо, значит, будет, ты меня знаешь.

– Посмотрим!

Сели пить чай.

Алексей, глядя исподлобья на тестя, с издевкой спросил:

– А что, папа, водочку-то пить сегодня будем?

– Ой, нет, больше пить не буду, ни в жисть, чуть не помер давеча.

– Точно не будешь? – расхохоталась Людмила.

– Все, железно. Воду буду пить. На пиво даже и глазами смотреть не могу.

– Ну глоточек, папа, – подначивала Наталья.

– Ну глоточек, дед, – вторил Ванька.

– Ни в жисть, – коробился для виду Василий. – Пиво – это же гадость. Лучше водку пить, чем пиво. В этот раз говорю: Леха, привези. Ну и они привезли мне с Ванькой три бутылки. Я бутылку выпил и упал на пол. Думал: все, пропал.

– Меру надо знать, вот и все тут, – заключила Людмила.

– Да все болеют с пива, кого ни послушаю, все. Пиво – пропасть вообще. Они, видать, чтобы не застаивалось, бухнут спирта туда стакашку, – и в продажу.

– Это тебе зятек такого, наверное, привез, – повела бровями в сторону мужа Наташа.

– Да нет. Вот раньше Шурик, дружок мой, принесет пивко к баньке. Лычишь его весь вечер и ничего. Да ты что, забыла, Люся, сколько перепили и с рыбочкой, бывало, и без неё. А сейчас трахнешь, ну все, понесло, и рыбы не надо, ничего не надо. Ничего уже не думаешь, того и гляди, мозги сейчас вылетят все. А выпить всё равно охота.

– Уже охота, что ли? – удивилась Людмила.

– Нет, сейчас не хочется. Я просто так говорю. Сейчас месяц, допустим, пройдет, потом можно маленько. Я самое большое могу неделю на пиве тянуть.

– А потом срыв? – поежился Алексей.

– А потом – хлоп, и – приехали. И водка пошла, самогонка, все, что горит. Да я еще, главное, потом выключаюсь. Эти дни, которые вырубленные, я их не помню. Вообще ничего не помню.

– Хватит! Прекращай, интересно всем слушать твою философию.

– Чего ты, Люся, сердишься, не нравится – не слушай.

– А кому, интересно, понравится, когда мужик деньги пропивает, а семья от этого страдает. Просила же тебя сколько раз: Вася, купи поросят. И стайка есть, пустая стоит. А Васе дела нет.

– Зачем, скажи, нам поросята? – заерзал на табуретке Василий. – Хлопот с ними не оберешься. Лучше на базаре мяса купить.

– Ну, нет, – возмутилась Людмила, – Если тебе некогда заниматься, то я буду сама ухаживать за ними. Цены растут не по дням, а по часам. Зарплаты нет. Как жить-то дальше думаешь? Да и молодым вот помогать надо. Да что молодым, а самим? Телевизор как полгода не показывает, ему уже сто лет в обед будет.

– А я его все равно не гляжу. Что там глядеть? Только расстраиваешься.

Людмила не отступала.

Василий сопел, бычился, но стоял на своем.

– Мама, папа, вы зачем поедом друг друга едите? – пыталась урезонить их Наталья. И Алексей уговаривал.

Василий посидел немного, задумавшись, потом вдруг рассмеялся, хитро посмотрел на Людмилу:

– Телевизор, не велика проблема, я тебе его в пять минут куплю. Брусники сейчас нагребу ведер десять, продам, и кончен разговор.

– Ты где, папа, столько брусники наберешь? – удивился Алексей.

– Да есть у меня тут место одно, проверенное, нынче хороший урожай должен быть.

– Так ее выдерут всю, пока ты соберешься. Вон на базаре во всю уже продают, – вновь стала наваливаться Людмила.

– Моя на месте, нетронутая, а продают зеленуху. Вон бока все белые. А ты, зятек, коли работу оставил, собирайся, вместе поедем в тайгу.

– Так я же коммерцией хотел заняться, – робко вставил Алексей.

– Коммерция подождет недельку, а заодно и деньги будут дело начать, а не у папы с мамой клянчить.

– Езжай, езжай, – подбивала Наталья, – Там больше проку от тебя будет, чем дома околачиваешься. Гуляешь да лясы точишь.

С работы Василий возвращался затемно. Улица хотя еще не спала, но была тихая, всеми забытая, спокойная, без единого фонаря. Изредка лаяли собаки да слышались обрывки людской речи.

Возле дома от речки на горку вымахнула знакомая фигура. «Это же сосед, Прокопьич», – мелькнула мысль.

Не обращая на Василия внимания, он направился по улице. Потом остановился. Резко повернулся.

– Васька, елки-моталки, как же я тебя не узнал! Богатый будешь.

– Дай-то Бог. А я тебя давно заприметил.

– Уды поставил на ночь. Может, кто и клюнет.

– Всякое бывает, – Василий сунул руку в карман и вытащил смятую пачку «Примы».

– Будешь?

– Я же не курю, даже и баловаться не хочу. Ты же знаешь, у меня всегда бутыль с самогоном наготове. Пошли, посидим, если желаешь.

– Не, я не пойду, – заупрямился Василий, – жену стыдно, сколько можно.

– Да! В деревню вчера ездил, поросят хотел купить. Нет нигде. Там, в деревне, у них куры, я сроду таких не видел. Серые с голубым переливом. Хвост с завитушкой, хохолок. Идет, ну просто невеста. И по всей деревне такие. У меня, помнишь, петушок такой блатной ходил. Кур через себя бросал. Вот такой стручок, на тротуар станет и командует. И там точно такие, даже еще и лучше. Я давай искать. Один дом, второй, третий, полдеревни. Ребята, ну хоть одну продайте. Сто рублей дам. Не продают. Осень, говорят, надо было летом приезжать.

– И я летом с тобой поеду. Красивые куры, они завсегда в хозяйстве сгодятся.

– Главное, недалеко. Двенадцать минут ехал, дорога отличная. Вжик – и там. Нигде грязинки нет.

– Ты про какую машину все говоришь?

– Ну, зять мой, Леха.

– А у него что, машина?

– Жигули же у них, ноль первый, у Наташки.

– Ты купил, что ли?

– Ну, счас. Мало того, что не работает, я еще Жигули куплю ему. Отцову квартиру продали и купили. Отец же умер, квартира осталась.

– Ну, ясненько. Так что, идешь?

– Нет, – отрезал Василий. – Знаешь, Прокопьич, тут у меня одно дельце намечается, а с деньгами поиздержался. Сам понимаешь, идти к кому попало не хочется. Ты же у меня один сосед.

Василий пожевал губами, разглядывая Прокопьича, затем взял его за рукав, зыркнул по сторонам и торопливо произнес:

– Триста рублей. Через неделю верну, ты же меня знаешь.

– Какой разговор. Друзья-товарищи всегда должны выручать в беде, – нараспев сказал Прокопьевич.

– Я не пойду к тебе, ты вынеси к калитке.

– Что-то ты зазнался. Задумал дело какое-то. Странный товарищ. Я угощаю, он отказывается. Вот дела. Даже чайничек не с кем распить. Василий остался ждать.

Был теплый октябрьский вечер. Сверху проклюнулись звезды. Ему почему-то стало холодно и одиноко, от реки несло сыростью. Он вдруг подумал: «А все-таки хорошо, что я не сказал Прокопьичу про бруснику. Сдержался. Сделаю так. Приеду с брусники, приглашу его в гости, пусть смотрит, завидует. Ну, нет, конечно, угощу его, полведерка отсыплю, это обязательно. Мужик он добрый.

* * *

Спозаранку, когда еще не было и намека на рассвет, Василий подался в сарай. Собрал свой скарб, положил горбовики. Аккуратно сложил все в коляску от мотоцикла. Вскоре и Алексей подошел.

Пока ехали по асфальту, Алексей размеренно дремал за спиной Василия, а как перебрались на лесовозную дорогу, тут только держись. Разбитая колея да бесконечные ямы, залитые водой.

Свернули с дороги и по межевой растрепанной тропе въехали в мелкий лес, холодный и неуютный. Дремала тишина, только изредка ветер качал верхушки деревьев. Василий завел мотоцикл в затишок, за небольшой вывороченный сосновый пень. Вытащили вещи и сложили их невдалеке. Потом наломали куртинок пихтача и прикрыли от недобрых глаз мотоцикл.

– Далеко идти? – спросил Алексей.

– Сколько ни есть, все наше, – вздохнул Василий. – Только шмуток больно много набирается. Берем горбовики, и поесть немного, остальное в мотоцикл.

– А ночевать?

– Так я же тебе говорил, зимовьюшка там есть небольшая, вдвоем разместимся.

Мокрая тропа, ведшая по изломинам ручья, начала временами пропадать. Шагая по лужам и утопая в болотной жиже, перебрались на ту сторону ручья. Тропа поползла на пригорок мимо старого мохового болота.

– Еще немного осталось, – подбадривал зятя Василий. – Вон там, на выступе, зимовье.

Болото кончалось, сквозь проредь молодых сосен увидели маленькое полуразрушенное зимовье.

– Батя! – закричал Алексей. – Ты здесь ночевать собрался?

– Не боись! Не первая зима на волка, переночуем.

– Как?

– Перестань орать, не паникуй. Подсоби лучше. Наломай веник да подмети внутри пол и нары.

Василий поправил пару бревен, потом срубил топором несколько молодых сосен, обрубил сучья и перекрыл разваленный потолок.

– Золу из печки выгреби, – поучал он Алексея, – да хворосту наломай. Поторапливайся, а то скоро стемнеет.

Раскрыл рюкзак, достал сложенный кусок полиэтиленовой пленки. Накрыл сверху жерди.

Потом привязал за края веревки и притянул их к жердям. Сбоку и сверху аккуратно обложил сосновыми ветками. Пролез вовнутрь, здесь Алексей тоже забросал все сосновыми и еловыми лапками.

– Благодать, – вырвалось у Василия, – и печка есть, и крыша над головой. Что еще надо?

– А с дверью что делать? – не унимался Алексей.

– Это все ерунда, пять секунд.

Вытащив из рюкзака видавший виды прорезиненный плащ, накинул его на дверной проем.

– Готово! Понял, сынок, как жить надо. Мужик все должен уметь делать и дома, и в лесу, а не хныкать, как ты.

– Да погоди ты, до утра еще далеко. Ночь впереди, – тормозил его Алексей…

– Так! А что мы сидим-то? – вскочил Василий. – Стемнеет скоро. Пошли, бруснику посмотрим.

Отойдя метров тридцать от избушки, наткнулись на бруснику. Куда только доставал взгляд, стелились листья и краснели как будто рассыпанные ягоды.

– Вот это да! – воскликнул Алексей.

– Тише ты, – будто боялся кого-то спугнуть Василий.

Прошли немного вперед.

– Брусники тьма, только собирай, – радостно заключил Василий.

– А вкусная какая, – набивая полный рот, врастяжку напевал Алексей.

– Ну, пошли чай варить.

– А ягоды поесть?

– Завтра наешься до отрыжки. Вон темно уже. Спать пора.

Улеглись на ветки спиной друг к другу, подложив под голову сапоги.

В жилище было темно. Печка не только обогревала путников, но и изрядно коптила. Дышать от этого было трудно.

– К утру точно копчеными станем, простонал Алексей, ища дыру наружу, чтобы хватануть глоток свежего воздуха.

– Извини, большего тебе предложить не могу, – зевая, отвечал Василий. – Спи, не помрешь. Моя порода крепкая. Вот, помню, деду 98 лет было. С бани придет, скажет бабке: Катя, налей мне стопочку. Да читал, мать твою, в очках. 98 лет, сидит в очках, читает. Он бы и сейчас бы не помер. Париться еще любил. Толкай на полок его туда и все. Сам не мог, так я помогал.

– Не тот, который возле моей матери жил?

– Это Петька, сын евонный. У того деда брови вот такие были, черные, с завитушками, и уши лохматые, волосами заросли. Я все маленький бегал, смеялся над его ушами. Так вот он че умер-то. Лежал в спальне пьяненький и закурил, а бычок потом в матрас ткнул. Мамка во времянке была, скотине готовила. Прибегает мамка. «Дом горит, – кричит, – Дед же там!» А дыму, вата горит, представь. Мамка к соседке. Та прилетела, прыг, прыг, а где она проскочит. А я пьяный, как шланг. Разбудили меня. Я побежал туда. Захожу, в дом прошел три шага, упал, вылез обратно.

Что делать? Говорю: бабы, лейте на меня воду. Сколько вылили воды на меня, не знаю, но чуть не захлебнулся. Падаю на пол и по-пластунски вжик туда, в спальню. Знаю, где дед лежит.

Я к нему, а он ничего не соображает, задыхается. За трубу отопления вцепился, оторвать не могу.

Ну, где я, итак сердце из груди выскакивает, думаю, сейчас и я здесь задохнусь. С психу, как дернул его оттуда, так в его руках труба и осталась. Вылетаю, и деда бросил, и сам упал. Вот он после того через два месяца и помер.

– Угорел, наверное?

– Ну конечно. Сколько ваты нюхать пришлось. Представь, пока из окошек дым не пошел, не видели. Как он еще живой остался? Ладно, хватит трепаться, давай спать.

Ночью Василий проснулся. Печка давно прогорела, но в зимовье было тепло. «Не пойму, – подумал он про себя, – почему так тепло, как летом, и печку топить не надо?»

Рассвет встретил бодрящим холодом. Василий присел, зевнул широко открытым ртом.

– Леха! Не замерз?

– Замерз, как собака, холодно.

– Это под утро прохладно стало, а ночью я просыпался, тепло было. Одевайся, чай пьем и вперед, за работу. Сейчас я костер разведу, угли остались, наверное.

Обул сапоги. Откинул с дверного проема плащ и… остолбенел.

Поляна, лес – все было белом, только под деревьями кое-где виднелись зеленые островки.

– Вот это да! – вырвалось у Василия. – Побрали бруснички. Купили телевизор.

– Ты что, батя, медведя там увидел?

– Если бы медведя. Ты посмотри.

– Ого! Вот так снегу навалило. Сантиметров десять будет.

– Да поболе.

– У тебя всегда: если ты рыбу поймал, то поболе, если кто-то другой, то помене.

– Ну что, – выходя из убежища, Василий оглянулся вокруг. – Домой надо сваливать.

– Да подождем, снег растает.

– Этот снег, паря, через две недели растает, если вообще не весной.

– Что-то вы рано вернулись, – удивилась, увидев их на пороге, Людмила. – Больше собирались.

– Да там снегу навалило, ужас, – чуть не плача, выдавил Василий.

– А у нас с утра дождичек прошелся.

– Мы кое-как выбрались, дорогу развезло, глина, – вставил Алексей.

По молчанию, которое после этого последовало, по голосу мужа Людмила догадалась о его настроении. В душе ее на миг шевельнулась жалость: хоть он и непутевый порой бывает, но все равно старается для семьи, хоть и не всегда получается. Наверное за это она его и любит. Любит таким, какой есть.

Повернулась и молча ушла в дом.

Густели сумерки. День свертывался. Вечерело. Людмила управилась с хозяйством, затем принялась за домашние дела.

Василий стоял на крыльце и неторопливо курил. Долго смотрел на залитый лунным светом берег реки. Думал, что жизнь, может, действительно надо устраивать как-то по-другому. Но как?

Он закурил, выгоняя с дымом из легких все горькие воспоминания о незадачливой поездке.

Кобель не находил себе места, метался по двору и скулил. Василий сочувственно следил за ним, рассуждая вслух о том, что собаке порой свойственны переживания человека.

Как раньше было. Жили. Строили ГЭСы, самолеты, танки, заводы работали, колхозы хлеба растили. Страна была могущественной державой. Фашистов победили. Ни от какого доллара не зависели, ни от марки.

Василий стоял и думал:

«Половина заводов не работает. Хлебозавод мой родимый развалился. Нужна была бы мне эта брусника, если бы зарплату платили, как раньше. Ни в жисть. Нарвал бы для себя ведро, и хватило бы. В газетах похабщина, по телевизору – еще хлеще, одних прокладок за вечер столько насмотришься, голова кругом идет, хорошо хоть сломался, психовать меньше буду.

Ругают прошлое кругом. А я люблю свою землю, здесь родились мои деды, и я здесь живу. Люблю речку, лес, ягоду люблю собирать, косить траву. Наверное, я просто русский человек. А Русь всегда держалась на православии. Зря нас от Бога отучили. Если бы побольше людей тянулось к вере, порядка на нашей земле побольше бы было.

А что, можно и в церковь сходить, ни разу в жизни не был. Люся хоть изредка ходит. Что мне стесняться, я никому не должен».

Василий почесал затылок.

«Только Прокопьичу триста рублей. Но я отдам. Сдам завтра капусту в детский сад Ирине Петровне. Она просила. И рассчитаюсь. Время сейчас голодное, демократическое. Хорошо, хоть картошка, капуста да другие овощи есть и пользуются спросом. Хоть заработать немного можно, а то совсем пропадешь».

Повернулся и с такими мыслями вошёл в дом, где жена собрала на стол ужин.

Повесть

Поверь в себя

1

Солнце поднималось над облаками всё выше, и день входил в свою обычную суетливую колею. По территории строительного комбината сновали люди, тоскливо повизгивали на рельсах ржавые вагонетки, из печи выгружали обожженный кирпич. Директор Руднев делал обход территории. Он был возле пилорамы, когда его позвали. Это был Иван Жохов. Рабочий ступал понуро и тяжело.

– Товарищ директор, – тихо сказал он, – вы не могли бы выписать мне аванс?

Руднев пожал плечами:

– А почему, собственно, вы обращаетесь сегодня, ведь вчера только зарплату давали.

Грузчик просительно глядел на директора. Его скуластое лицо, запавшие глаза выражали усталость. Воротник старой вылинявшей рубашки не сходился на раздутой от постоянного напряжения шее.

– Простите, но у меня жена в больнице.

Жохов работал недавно, около года. Пришел со статьей, то ли за пьянку, то ли за прогулы. Руднев и брать-то его не хотел, сколько их болтается с предприятия на предприятие, перекати поле, три дня отработал и свободен. Но рабочих рук не хватало, пришлось взять. Месяца три воспитывали на профкоме, а потом человек как-то вдруг круто изменился, успокоился, втянулся в работу, и забыли о Жохове как о пьянице и разгильдяе.

– Пошли в контору.

На втором этаже висели гирлянды, яркими огнями горела новогодняя елка.

До наступления Нового года оставались считанные дни.

Ему было немногим более тридцати, когда вызвали в горком и предложили работу директора стройкомбината. Предприятие было незавидное, запущенное, оттого директора и не держались.

Когда Руднев первый раз пришел на предприятие и увидел его состояние, у него невольно в голове закрутились стихи любимого поэта Валерия Брюсова:

 
Здравствуй, тяжкая работа,
Плуг, лопата и кирка!
Освежают капли пота,
Ноет сладостно рука!
 

Начинать пришлось с дисциплины и организации труда. Собственно, никакой революции в обновлении материально-технической базы не произошло, однако показатели работы несравненно улучшились.

Так чем же взял новый директор?

Авторитет чужими руками не завоюешь, в Сибири всегда равнялись на сильных и сноровистых людей. До него директором был тоже образованный человек, институт закончил, но чересчур слабохарактерный. Рабочие его Серегой кликали – и отзывался, с любым мог выпить. Дисциплина и пошатнулась. Получка была целым событием.

Редкий выходной Руднев находился дома.

В глазах Ирины светилась в такие минуты счастливая женская радость. Даже старый кот щурился усатой серой мордой, описывая круги возле хозяина. Урчал, выговаривая ему что-то. Руднев не понимал его языка. Но, садясь покурить, похлопывал себя по коленке и звал кота:

– Иди ко мне, Вася. Иди же…

Васька подходил, обнюхивал его и фыркал недовольно, вдыхая запах едкого табачного дыма.

Он завтракал с аппетитом, предвкушая впереди хотя и короткий, но всё же отдых. Ирина наливала ему горячий суп, рассказывая что-то о сыне, а он сидел, слушал или не слушал, кивал головой и думал о том, что после выходных ему обязательно надо бы запустить пилораму, которую сломали накануне.

Потом он налил себе чаю и когда потянулся за вареньем, увидел два уставившихся на него глаза.

– Сынок проснулся, – обрадовался Руднев. – Как в школе, какие оценки?

– Хорошие, – потирая глаза кулаками, недовольно проговорил Ромка.

– Вишь ты какой! – рассердилась Ирина, – Оценками и поведением в школе нормальные отцы интересуются каждый день, а не по выходным.

Но такое бывало нечасто. Привычнее для Руднева была суета на комбинате, когда всякую минуту что-то случается, кому-то требуется его внимание, кто-то звонит, приезжает или самому куда-то надо ехать.

Бригадир Петров сидел и вспоминал, кого еще директор не премировал из своего фонда. Каждый раз, когда хотелось выпить, он оформлял фиктивные приказы. Не каждого рабочего с погрузки поставишь в приказ. Иной деньги-то отдаст, а после такую бузу поднимет, что заречешься связываться с ним на веки вечные. Простачков не находилось, кто бы отказался получить премию. И сам он премировался. Главный инженер Вересов, как руководитель механической службы, уколол уже раз: а что скажут шофера, слесари, если твои люди с погрузки будут ежедневно премироваться, а они нет? Пришлось звонить Рудневу, объяснять ситуацию.

Руднев молчал. Даже в трубку слышно было, как он сопит.

Вагоны ночами грузить тоже не каждый будет. Руднев ждал-ждал, да жданье и лопнуло.

– Петров, наряд… рисуй, к понедельнику что-нибудь придумаем.

– Но мне ж сегодня нужны деньги.

– Ты бухгалтеру, Смирновой, предложи, чтоб кассира обязала в три смены работать, вашу погрузку обслуживать. Жена моя, когда нет денег, идет к соседям и занимает. А потом начинаем вместе думать: как вернуть долг?

– Какой же ты нудный, Петров, – и Руднев бросил трубку.

– Вот стервец, обломал, – зло прошипел Петров. – На что теперь выпить. Однако где ж денег-то достать? До завтра… Завтра всем кагалом что-нибудь придумаем. Мало их, нарядов фальшивых пишется? Распоряжений на премии, помощь – матерпомощь! – на всякие культурные мероприятия. И люди найдутся, живые, понимающие. Подпишут бумажки. А черт с ними, что они фальшивые! Все напишут, все утвердят, все подкрепят. А на погрузку вагонов не пойдём. Сейчас главное – только бы напиться. Не будем грузить, – зовите директора. Расценки маленькие, рабочий день ненормированный, а вагоны пусть стоят на простое. По голове ясно кого гладить будут.

Руднев не смог справиться с бригадой грузчиков. Поспешил домой: где еще одолжишь денег, как не у жены? Ирина вспыхнула, выслушав его: опять пьянка? Но ничего не сказала, лишь молча посмотрела на мужа. Однако этот презрительно-уничтожающий взгляд стоил многих слов. Руднев, боясь скандала, поспешил на работу.

Домой вернулся к ночи, грязный, усталый и все же в глубине души довольный собой. Долго плескался в ванне, слушая восторженные вопли Ромки, которого мать никак не могла уложить спать.

Потом с аппетитом хлебал холодный борщ, глядя на жену, сидящую напротив и не понимающую, почему же он трезвый.

– Устал я что-то сегодня, – не поднимая головы, тихо проговорил Руднев.

– С утра до ночи на этом комбинате пропадаешь. Не бережешь себя, вот и устал.

Поднявшись из-за стола, подошел к жене, обнял, поцеловал. И уже засыпая, вспомнил, что забыл прочитать свежие газеты.

Раздался тревожный звонок: на погрузке инспектор ОТК забраковал сразу два вагона! Руднев сам присутствовал на погрузке. Когда мастер Архипов хотел было добавить в вагон бракованного кирпича, погрозил ему кулаком: я тебе добавлю, сам в пирог свернешься! Архипов кивнул головой, понимая, что при начальстве подобные фокусы не пройдут. Но в душе не смог переломить себя, нужен план. Кто его там будет сильно разглядывать, этот кирпич. Как всегда, перебьют добрую половину при разгрузке, на этом все и закончится.

Шел по территории, рядом семенил мастер.

– Кирпич-то хороший! Это инспектор вредничает. Не удалось нигде выпить, наверно. Я сейчас пойду, я ему покажу… В газету напишем всем коллективом.

Инспектор тут, в ОТК сидит. Поговорили бы…

– Что случилось? – серьезно спросил Руднев.

– Сергей Петрович, – настороженно произнес инспектор, вставая со стула, – вы и сами все знаете.

– Какого черта ты придираешься, – оборвал его Архипов, – кого пытаешься запугать?

– Не прикидывайся дурачком. Будто не знаешь, что брак загрузил.

– У меня людей нет, перегружать вагоны, – срываясь на истерику, расходился Архипов.

– А вот возьму и разгружу. Нет людей – сам разгружу. И пойдешь не солоно хлебавши. Только… две смены вылетят, простои подскочат, – не отступал инспектор. За последнюю неделю он уже не раз произносил такое. И тяжело опустившись на стул, продолжил:

– Честно надо работать, вы же обещали.

«Нет, – подумал Руднев, – кому нужна моя честность? Рабочим? Хочется им разгружать вагоны, а потом бросать все в машины и свозить на отвал? Двадцать тонн ради честности? Рабочим, зарплата которых останется на отвале? Да и что такое обещание? Изменилась обстановка… Он должен терять время, столько трудов, чтобы потом сказать: я сдержал слово. А за моей спиной – люди. И план!»

– Вагоны надо отправлять, – не повышая голоса, твердо сказал инспектору и, повернувшись к мастеру Архипову, продолжил:

– Чтобы держать нормальное качество выпускаемой продукции, необходим технолог производства. Сегодня, как видите, этот вопрос требует незамедлительного решения.

По дороге домой он вспомнил, что в юности Архипов был горьким пьяницей, которого вытолкали взашей и первая жена, и теща. После развода мать уговорила его «вшиться». Но не веря в сыновнюю стойкость и страшась роковых последствий, договорилась в больнице, где работала санитаркой, что ему вставят не смертоносную капсулу, а что-нибудь неопасное. Доктор вшил в живот пациента четыре безобидные таблетки и под страхом смерти запретил Архипову четыре года заниматься пьянкой. Но жалостливые разговоры матери привели к полному разоблачению врачебного обмана.

Сразу после обеда в кабинет тихо вошла главный бухгалтер.

– Сергей Петрович, – обратилась Смирнова, – вы хотели принять на работу технолога?

Действительно, потребность иметь технолога по мере развития предприятия неуклонно росла. Тем не менее, до сих пор из соображений экономии эти функции выполнял мастер.

– А что, у вас есть кандидатура?

– Я как раз по этому поводу и зашла. У меня есть одна хорошая знакомая – очень умная девочка. Ну, не девочка, конечно, – женщина, но очень молодая, строитель по специальности. Недавно закончила институт. Сейчас не может на работу устроиться. Может быть, она нам подойдет?

– Да я, честно говоря, еще до конца не определился: нужен нам свой технолог или нет.

– А вы не могли бы с ней хотя бы побеседовать? Я более чем уверена, что она вам понравится.

– Побеседовать… Побеседовать, конечно, можно.

– То есть, можно пригласить?

– Пригласите. Только я ничего не обещаю: должность ответственная, сами понимаете.

– Понимаю, понимаю. Вы уж только не откажите, побеседуйте. А то я, честно говоря, пообещала ей, что представлю ее вам.

– Ладно-ладно, приводите вашу девочку.

– Ой, спасибо, Сергей Петрович, что не отказали, – сказала Смирнова и с довольным видом удалилась из кабинета.

По прошествии нескольких дней после этого разговора у входа в контору Руднев увидел Смирнову, которая оживленно беседовала с молодой, весьма привлекательной женщиной. Аккуратная фигурка с изящным изгибом спины, приятные черты лица. Рядом с полноватой бухгалтершей ее можно было бы принять за топ-модель, будь она ухожена и одета соответствующим образом. А так – скромный брючный костюмчик, короткая прическа, сумочка на плече, – будничный вид деловой женщины.

– А, вот и Сергей Петрович, – протянула обрадованно бухгалтер. – Помните наш разговор? Вот, познакомьтесь – это и есть та девушка, о которой я вам говорила.

– Лена, – представилась та.

– Очень приятно, Сергей… В смысле, Сергей Петрович, – назвался Руднев, поймав себя на том, что начинает волноваться.

Женщин он делил на две категории: те, которые его волнуют, и, соответственно, те, которые нет. Какие данные должна иметь женщина, чтобы попасть в первую категорию, он внятно объяснить не мог. Например, она может быть красива, эффектна и даже умна, но при всем при этом не вызывать у него ни малейшего интереса. Он был равнодушен к «эталонным», если так можно выразиться, красавицам, успешно побеждающим на всевозможных конкурсах красоты. Более того, все эти, «звезды», «топ-модели», «секс-бомбы» и «мисс чего-то там» вызывали у него, чаще всего, отрицательные эмоции. И наоборот, иная, с неброской внешностью, начинала волновать.