Текст книги "Вот и управились к празднику (сборник)"

Анатолий схватил с плиты горячий чайник и с размаху ливанул в кружку, часть кипятка вылилась на стол и тонкой струйкой побежала по клеенке, потом Владимиру на брюки.

– А, ё-мое! Чем же тебе помочь?..

Потоптался по кухне, порылся в стеклянном шкафу. Владимир слышал, как удалялись его шаркающие по полу шаги и как, дойдя до спальни, что-то говорил жене, потом вернулся.

– Никому ты здесь, Вовка, на хрен не нужен. Ни сыну, ни сестре. Говорю: «Люб, вставай, брат обжег ногу». Никакой реакции.

– Во! – хлопнул себя по лбу Анатолий, увидев в углу шкафа пачку пищевой соды. – На, посыпь, к утру пройдет. И Люба не нужна здесь. Сами справимся.

Он тяжело опустился на стул, налил себе и, глядя куда-то в стол, тихо и совсем серьезно проговорил:

– А ты знаешь, я в чем-то жене даже завидую – она смогла сохранить цельность натуры, а я вот… – и он на одном дыхании «опрокинул» стопку.

Следующим днем была суббота. Владимир проснулся, не радовало яркое весеннее солнышко. Голова гудела, виски ломило от тупой боли, к горлу подступала тошнота.

Встал осторожно, чтобы не потревожить рядом спящего сына. Одеваясь, слышал, как сестра гремит посудой на кухне.

– Доброе утро, Любовь Васильевна.

– Доброе, доброе, братик. Ну вы даете, вчера аж три бутылки выпили.

– Как три? – оторопел Владимир. – Я уходил спать, третья бутылка нетронутая была.

– А пустых-то три.

– Это получается, – Владимир почесал затылок. – Ну Анатолий Николаевич, ну силен!

В комнате повисла неловкая томительная тишина.

– Да, видно основательно и серьезно взялся за изучение методической литературы, – спокойно произнесла хозяйка.

– Он же раньше так не пил, – удивился Владимир.

– Так раньше и зарплату водкой не давали, – возмутилась сестра и, немного помолчав, спросила:

– А ты тоже раньше вроде так не пил. И от родителей как бы трезвым пришел.

– Да там как-то неудобно было, – виновато прятал глаза Владимир, – а здесь с Николаичем под настроение и набулдырились. К родителям когда пойдем?

– К двенадцати мама приглашала. Еще ведь помочь надо приготовить. Чай будешь?

– Да что ты! Пока не могу. Пойду умоюсь, разомнусь, там видно будет.

Любовь Васильевна пошла в спальню будить мужа.

– Подожди, подожди, – бормотал Анатолий, не открывая глаз. – Можно я у вас посплю? Домой не пойду, не могу идти.

Жена сначала не могла понять в чем дело, потом захохотала и бесцеремонно скинула на пол одеяло:

– Вот так напился! Родной дом не признал!

Анатолий медленно открыл глаза и не смог сразу понять: где он и почему так холодно? Но услышав раздраженный голос жены, пришел в себя:

– А что, я нормальный. Хорошо себя чувствую, – с трудом выдавил из своего нутра, усевшись на кровати, отрешенно уставился похмельно опухшими глазами в побеленную стену.

Потом вдруг нахмурился, встал на ноги и не спеша направился в ванную:

– Щас умоюсь, и через полчасика – как огурчик.

К двенадцати часам, как и договаривались, собрались в родительском доме. Василий Петрович в праздничном темно-коричневом пиджаке при всех медалях и орденах. Одни тусклые, с почерневшими от времени краями и потертыми лентами, – это с войны, другие – блестящие, новенькие – это юбилейные. Светло-голубая рубашка придавала особую красоту и торжественность. Это был его день. День его рождения. И не беда, что пришли только старшая дочь с мужем да младший сын с внуком. Остальные дети не смогли приехать по разным причинам.

Это на пятидесятилетие, да на шестьдесят, когда еще полон сил, собирается много друзей, родственников, как на свадьбу. А на восемьдесят и друзей мало осталось в живых, да и родственников поубавилось. Остался только близкий семейный круг – жена, дети, внуки.

Нина Васильевна в новом темно-красном байковом халате уже накрыла стол. Посередине стояла, сверкая в дневном свете белой фольгой, бутылка шампанского. Рядом – бутылка пшеничной самогонки.

– Ты сегодня прямо как жених, – обнимая деда, похлопал по плечу Саша.

– А ты как думал, внучек!

– Он еще молодой и бодрый, – улыбался Владимир, помня недавний разговор с матерью.

– Ты знаешь, сынок, у меня молодость была убита войной, а старость – перестройкой.

– Это точно, – простонал Анатолий, почти падая на диван от усталости.

– Вот так всю жизнь. Работал не покладая рук, а теперь на пенсии. Правда, на пенсию не обижаюсь. Хорошая пенсия, хватает нам с бабкой. Да еще детям немного помогаем. А ты что-то, Анатолий Николаевич, сегодня тяжелый.

– Я? – удивился Анатолий. – Да вроде бы ничего, с утра было маленько.

– Это он, дед, с «Господами офицерами» засиделся до полуночи, – усмехнулся Саша.

– А что делать, – хмельно язвил зять. – Я что виноват, что зарплату жене водкой да рубероидом дали. Рубероид, его ни выпить, ни съесть нельзя. Только пропить можно. Ну а водку, ясное дело…

– Да… Что творится, – покачал лысой головой Василий Петрович. – Я этих демократов не пойму, партий каких-то навыдумывали: «Яблоки», «Любители пива», а я смотрю, ничего не понимаю, по-моему они все на одно лицо. И все что-то ругаются и ругаются между собой. Выборы что ли скоро, сынок?

– Да вроде бы в ближайшее время не намечается, – пожал плечами Владимир.

– Значит, что-то не поделили, кто-то, видно, больше украл, чем остальные.

– Вот это правильно, наконец о деньгах заговорили, а то все о политике. Кому она теперь нужна? – тяжело дыша, проговорил зять.

– Прошу за стол, – перебила Любовь Васильевна, – а то разговорились что-то.

– Ты смотри, сильно не увлекайся, – наставляла Анатолия жена. – Домой еще надо идти.

– Ну что ты, я меру знаю… Так, ради приличия немного.

Владимир первым произнес тост за здоровье отца, пожелал ему всех благ, счастья и, конечно же, за родительский дом, который всегда светился желанными окнами и где рады тебя видеть в любое время. Мать слушала и не сводила с сына усталых, ослепленных счастьем глаз.

– Спасибо, сынок! – душу старика распирала гордость. Посидел немного, тяжело вздохнул.

– Вот такая жизнь пошла. Я понимаю так: партия – это должно быть солидно, как наша КПСС была, где порядок, дисциплина во всем, ответственность перед народом за свои дела и поступки.

– Это так, – поддержал Анатолий, лицо его раскраснелось, самогон вступил в голову, – но и сейчас жить можно, были бы деньги.

– Нет! – резко ответил Василий Петрович. – Что ты все в деньги упираешь, раньше человека ценили, личность уважали, а теперь… Даже в больницу без этого не суйся, ну а помирать и говорить нечего.

– Это раньше-то ценили? – усмехнулся Анатолий. – А как насчет Сталина и тех миллионов невинных.

– Ты Сталина не тронь! На себя посмотри.

– А чего смотреть, где же тогда ваша партия была?

– А ты где счас? Забился в свою конуру, то бишь магазин, и пьешь, а на остальное – наплевать.

– При чем здесь я?

– А при том, что мы всю жизнь строили, а такие, как вы, страну развалили, – жестко сказал старик и, немного помолчав, добавил:

– Своим равнодушием.

Он глядел на него в упор таким взглядом, что Анатолий не выдержал и, пытаясь разрядить ситуацию, растерянно проговорил:

– Ну что мы сидим, – и тут же встретился с суровым взглядом жены.

– Наливай! – заключил Василий Петрович.

Любовь Васильевна, имея огромный педагогический опыт, переливающимся тонким голосом говорила тихо, нараспев, выделяя каждое слово. Старик всегда удивлялся, как она, нежная, хрупкая женщина, ладит с нынешними учениками, как не озлобилась, не огрубела за тридцать лет работы ее душа и как тяжело ей порой приходится с Анатолием. Тут он не выдержал, шмыгнул носом.

– Спасибо, спасибо, деточки, дай Бог вам здоровья, счастья.

– Ну ты нюни не распускай, – укорила его жена, – праздник ведь у нас.

Дочь, улыбаясь, глядела на постаревшее, но все еще мужественное лицо отца. Из его глаз исходила до удивления ясная и спокойная сила. И она вдруг подумала, что вот такие глыбистые мужики не на страх, а на совесть, себя не жалеючи, тянули на своих плечах все тяготы и беды, свалившиеся на русскую землю.

Не желая продолжения разговора, встрепенулся Анатолий, заегозил:

– Ну что, дед, еще по одной?

– Нет, мне хватит. Сегодня надо быть в форме, вдруг кто в гости придет.

– Толя, да ты хоть слово скажи, – одернула жена, но Анатолий не унимался:

– А! Давай, Вовка, с тобой еще по одной опрокинем, раз дед не хочет.

– Да я тоже воздержусь, тем более, вчера перебрали изрядно.

– Скажи-ка, какие все правильные сегодня. Ну тогда, дед, я один выпью за твое здоровье.

Он оттопырил пухлые губы и, сморщив лицо, полузакрыл глаза, вливая в свое нутро содержимое стопки. Но что-то забулькало в горле, и водка не пошла. Организм всеми силами сопротивлялся.

Но Анатолий, проявив недюжую силу характера, залил ее обратно.

Владимир молча смотрел на него. Он помнил, как зять бегал по утрам с потертым кожаным портфелем в школу, любил говорить об учениках, увлеченно рассуждал об истории государства, Карамзина, Соловьева цитировал. С ним было интересно говорить. И сегодня он, не помня вчерашнего, вновь надеялся пообщаться, почерпнуть чего-нибудь новенького. Но перед ним сидел совсем другой человек.

Анатолий встал со стула, буркнул что-то невнятное и, шатаясь, вышел.

– Водка, она ведь любого молодца свалит, – вздохнул Владимир, – с ней бороться – только время терять да здоровье.

– Это точно, сынок, золотые слова.

Ткнув лениво вилкой в тарелку с капустой, Василий Петрович поднял глаза, обвел всех взглядом:

– Ладно, Сталина сейчас осуждают, но мы войну выстрадали. А эти, нынешние, что делают – народ спаивают. Погляди, что делается. Вот зять, демократ хренов, напился и все, больше ему ничего не надо. А соседи, трезвые люди, она – врач, он – фельдшер, на «скорой» работает, сахар получили под зарплату по запредельной цене и, опять же, водки три ящика. А у них сын в мединституте учится, по стопам родителей пошел, как говорится. Помимо того, что за учебу надо доплачивать, так ведь и жить где-то необходимо, и поесть тоже. Теперь что им делать? Глядеть на эту водку или торговать? Ладно, я на пенсии, свое отработал, детей пятерых выучил, заметьте, при коммунистах, а теперь, при демократах, и одного невозможно. Я этот ящик за неделю выпью, ежели не осилю, то передохну и допью. Но дело-то не во мне. А соседям, им каково, хоть бы маслом сливочным дали или макаронами.

Помолчав, добавил:

– Вообще-то, человек он хороший и мне, бывает, помогает, только характером слабоват.

– Слушай, Вовка, – перебила его Нина Васильевна. – Я помню, в войну и то зарплату вовремя давали, хоть крохи, но регулярно.

– Правильно, а сейчас же не война. Сил нет смотреть на эти безобразия, – заключил Василий Петрович.

– Отец! А ты с зятем все же поговори, – вдруг повысил голос Владимир.

– Да тыщу раз уже говорил, а сегодня вот не успел, раздурелся ешш твою… – и, качнув головой в сторону спальни, нахмурил брови.

Оттуда донесся глухой грохот. Задрожали половицы.

– Что такое? – удивился хозяин.

– Дядя Толя с дивана упал, – заливаясь хохотом, сообщил внук.

– Фу, – облегченно выдохнул дед. – Я думал, взорвалось чего.

И тяжело поднявшись со стула, пошел с дочкой к зятю.

Оставшись вдвоем с матерью, Владимир внимательно посмотрел на нее и с хрипотцой в голосе полушепотом сказал:

– Дед-то у нас сегодня молодец.

В глазах у матери блеснула гордость за мужа. Вздохнула глубоко, сдвинула рукой платок за голову, произнесла со вздохом, отвечая своим мыслям:

– А ты что думал, я ведь знала, за кого замуж выходила. Вот уже больше полувека вместе живем. Он хоть и пил, но дом никогда не забывал. Дом-то, сынок, всегда на отце держался. Правду говорят, муж – всему голова.

На следующий день Владимир с сыном уезжали. Там, далеко, за много верст, ждал их свой дом, свои заботы, своя семья, где был он сам уже не сыном, а отцом и мужем. До остановки шли молча. День был пасмурный, ветреный.

– Ты, Вовка, смотри, детей береги, жену не обижай, она у тебя хорошая, – наказывала мать, прощаясь. – Да за собой смотри, на рожон не лезь.

Отец поправлял потертую кроличью шапку, глядел в сторону и тоже бормотал:

– Ну, что, сынки, до свидания, если что не так, извиняйте уж. В гости приезжайте почаще, не забывайте.

Владимир смотрел на удаляющиеся, сгорбленные временем и заботами фигуры стариков, одиноко стоящих на сером асфальте, и ему вдруг подумалось, что каждый раз, уезжая из родных мест, он восхищается их жизненной стойкостью, умением выживать в любое, даже самое трудное время. Но где-то далеко внутри его самого всегда оставалось тревожное чувство тоски от чего-то утраченного, что уже не вернешь никогда, как и детство, которое прошло на этой земле.

Вдали, в лучах поднимающегося солнца, зеленовато-серебристым светом горели горы, ослепляя заснеженными склонами.

Осветилась долина реки и засияла тем же серебристым светом.

Зависть

Соседи никогда не ссорились.

– Георгич, заходи! – кричал со своего крыльца Прокопьич. – Чайку попьём из моего чайничка.

– Не пью и не тянет, – вяло отзывался Михаил, копаясь со старым мотоциклом.

Техника со временем изрядно проржавела и износилась.

Выступившие капли пота на лбу затекали в глаза. Часто фыркая, он сбивал их воздухом с ресниц и заодно поправлял свой редкий чуб. Грязными от мазута руками пытался выправить обильно смазанную солидолом цепь. В прошлую поездку на рыбалку какая-то торчавшая из кустов коряга попала между цепью и «звездочкой» и изрядно их покорежила.

Со «звездочкой» разобрался относительно быстро: снял колесо, большим молотком обстучал по кругу, стрельнул взглядом на вытянутую руку и отложил в сторону.

С цепью было сложнее. Звенья поизносились, в некоторых местах погнулись и не было никакого толка от правки. Делать нечего, надеясь на чудо, примерил, но чудес, видно, не бывает: цепь соскочила после трёх оборотов колеса.

«Черт с ней, – подумал Михаил, выпрямляя занемевшую спину, – новую покупать надо».

За работой хозяина с интересом наблюдала лайка по кличке Антар. Белый с черными подпалинами пес-трехлетка лежал возле обветшавшей от времени будки. Доски рассохлись, и в многочисленных щелях свободно гулял ветер, зимой – залетал снег.

Антар часто ездил с хозяином в лес на мотоцикле, и ему были хорошо знакомы все беды, какие незаслуженно терпел хозяин от своей техники.

Пес любил кататься на мотоцикле, только сильный вонючий запах сгоревшего бензина иногда раздражал его. Сейчас, глядя на хозяина, с удовольствием помог бы ему, если бы вместо лап были руки.

Михаил иногда поглядывал на собаку и, казалось, не реагировал на призывы соседа.

– Ну что, идешь? – не унимался тот.

Михаил развел в стороны грязные руки, дескать, ничего с тобой не поделаешь и уже спросил самого себя:

– А что, может, действительно чайку принять?

– Чайку-чайку, – обрадовался Прокопьич, – давай поторапливайся – простынет чаёк-то…

– Ты куда? – услышал сзади голос жены Михаил.

– Да вот, до Прокопьича надо сходить.

За двадцать с лишним лет совместной жизни Валентина научилась довольно хорошо понимать своего мужа. Вот и сейчас было ясно видно, что он серьезно озабочен, да вот не тем, чем нужно бы и, значит, может напиться – душёнка слабовата, отказаться не может.

– Ну, сходи, только смотри мне, – пригрозила вслед уходящему мужу.

Сосед в шлепанцах и широких спортивных штанах, в которые была заправлена, изрядно оттопыренная на животе, белая майка, стоял на крыльце и суетливо кланялся желанному гостю.

– Проходи, Георгич, чайку попьем. По-о-пьё-ом…

В огороде, надалеко от дома, стоял сколоченный из строганных досок небольшой стол, возле него две вкопанные в землю лавочки.

На столе красовался зеленый эмалированный чайник, какие были в ходу лет эдак пятьдесят назад, в голубой чашке лежало несколько свежих огурцов.

Михаил хорошо знал, что в этом чайнике первоклассный, пахнущий сивухой, самогон. Сам Прокопьич перестал пить водку лет десять назад после того, как отравился поддельной самокатной. С тех пор гнал свою, неподдельную, наливая в этот самый чайник, к которому, видно пылал особой любовью.

Пробовал гнать хлебный из муки проросших пшеничных зерен, пробовал сахарный, и даже из томатной пасты.

– Вся самогонка хороша, но хлебная, эта – особенная, – после третьей стопки обычно хвастался Михаилу.

Чайник обычно стоял у него наготове, всегда полно налитый и спрятанный в кухне на окошке за занавеской.

Немного посидев, мужики разговорились.

– А что, Георгич, – закусывая огурчиком, толковал разомлевший Прокопьич, – может, на солонец сгоняем? Техника твоя на ходу?

– Технику-то мы в порядок приведем, – глядя на свои не совсем отмытые руки, буркнул Михаил. – А далече ехать-то надо?

– Да знаю я солонец один за Октябрьском. Раньше, когда работал в леспромхозе, часто на него ездили. Косулей всегда хватало, а иной раз и изюбры приходили. Теперь леспромхоз закрыли. Дорогу к нему немногие знают. Проверить можно.

– Не только можно – надо. Вот с патронами у меня туго, одна дробь осталась.

– У меня тоже всего один патрон с картечью с добрых времен завалялся. Да на солонце она и не нужна. Стреляешь с близкого расстояния – годится и дробь.

Михаил отвечал соседу, а между тем краем глаза видел, как жена Валя, вооружившись лопатой, подалась в огород копать картошку. Надо бы и ему следом за ней, да выпитое уже приятно разлилось по телу, и вставать с лавочки не хотелось.

Неожиданно Прокопьич затянул резким голосом старую, всем известную песню:

 
Ой, мороз, мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, моего коня.
 

Он тянул нудно, плохо справляясь со своим повреждённым выпитой самогонкой голосом и почему-то размахивая перед собой большим кулаком. Но Михаилу отчего-то было приятно его слушать, словно с этой песней входило в его жизнь все, чего не доставало раньше.

Он склонил голову и с чувством присоединил свой бас к голосу соседа:

 
Не морозь меня, моего коня,
Моего коня белогривого.
 

Прокопьич замолчал, прокашлялся в кулак, поднялся и неуверенной походкой прошел в дом, чтобы наполнить опустевший чайник. Михаил, покачиваясь всем телом из стороны в сторону, не переставал петь.

 
Моего коня белогривого.
У меня жена, ох, ревнивая…
 

Вышедшая навстречу Прокопьичу жена осуждающе покачала головой, забрала из рук мужа чайник и тихо сказала:

– Иди спать. Быстро.

Михаил ещё посидел с минуту, потом встал, оглядываясь вокруг себя, словно собираясь с мыслями, утер ладонью рот, смачно плюнул на землю и на негнущихся ногах потащился в сторону дома, однако не прекращая при этом тянуть:

 
У меня жена, ох, красавица.
Ждет меня домой, ждет-печалится.
 

Он слышал, как где-то в глубине дома сосед подпевал ему:

 
Я вернусь домой на закате дня,
Обниму жену, напою коня.
 

– И тебе не стыдно! – возмущенная Валентина готова была выцарапать мужу глаза. – Забор вот-вот завалится, столбы менять надо, а у тебя все одно. Все пьешь из меня кровушку, ирод.

Слышал или не слышал, о чём говорила жена, всем телом повалился на диван и захрапел.

Проснулся Михаил рано. Вышел во двор.

Солнце еще не взошло. Вокруг противно гудели комары. Душёнка тряслась как овечий хвост. И в животе, и во рту было гадко, и сейчас он жалел, что поддался на уговоры соседа – выпить.

То ли потому, что с молодости был непьющий, то ли по другой причине, но организм самогон не принимал.

Проблевавшись в густом кусте сирени, Михаил решил, что пить больше никогда не будет и что надо починить забор.

Глотнув воды и накинув на плечи застиранную фуфайку, он присел на лавочку возле дома. Сосредоточив взгляд на деревянном полу ограды, каковой в России издавна называют «чистым», и жадно потягивая «Приму», задумался о том, что время пролетает как-то уж совсем незаметно.

Двадцать лет назад купил отец ему этот старый дом. Отремонтировали с женой. Посадили деревья, взяли у знакомых собаку, которая тут же принесла щенков. Купили телевизор, мотоцикл.

Выросла и вышла замуж дочь, завели дом на соседней улице. Нарожала дочь внуков, и всем большим семейством теперь приходят к ним по выходным и праздникам – отметить и поиграть в карты.

Внук любит считать и высчитал, что дед Миша прожил на свете сорок восемь лет.

Он любил сидеть на этой лавочке и разглядывать нарядные клумбы с цветами, которые с особым удовольствием разводила Валентина. Высокие пушистые кусты георгин с большими красными и фиолетовыми шапками, бледно-розовые гладиолусы, а вдоль бордюр – садовые ромашки перемешивались с анютиными глазками. Густые заросли «бешеных» огурцов с колючими зелеными шишками переплетались на натянутых веревочках, затеняя половину ограды.

Вернувшись из Армии, Михаил сразу женился. Толи не хотел баловаться, бегая по девкам, то ли любовь к Валентине была такой сильной и смешивалась с благодарностью – все-таки два года ждала. Устроился работать слесарем на хлебозавод, да там и прикипел. Отец его, Георгий Иванович, веселый был человек: и выпить любил, и погулять. Но дело в работе знал твердо.

В начале шестидесятых полным ходом шло строительство Братской ГЭС, куда он и отправился подзаработать.

Направили его на монтажный участок. Тянули они по тайге ЛЭП–500. Торопились. И однажды то ли выпили мужики по стопарику, то ли скользко было, – сорвался отец с опоры и разбился…

– Ну что, болеем? – раздался радом тихий и, как показалось, мстительный голос жены.

В махровом темно-синем халате, туго затянутом поясом, она присела рядом.

Первые лучи солнца осветили печную трубу и конек крыши соседа.

– Опять полночи просидел?

– Да спал я как убитый. Только вот поднялся с постели.

– Вот ты пьешь и все по-беспутнему. Прокопьич, он хоть и пьет, но дом не забывает. Видишь, баллон с кислородом в ограде стоит. Для дела человек привез, что-то ремонтировать собрался, а ты столбы на заборе поменять не можешь.

Михаил привстал, поглядел на ограду соседа.

Действительно, возле сарая стоял кислородный баллон, Даже отсюда было видно, что он старый и кое-где покрылся ржавчиной.

– Вот те раз. А я вчера его и не заметил.

– Да где уж там, вчера и зарод сена не увидел бы. А я вот как картошку пошла копать, сразу увидела.

– Хитрый Прокопьич, даже и словом не обмолвился о баллоне.

– Это только ты один дурак у нас.

– Слушай, отстань. Без тебя тошно.

– Тошно, тошно. Всю жизнь тебе от меня тошно, – и Валентина ушла в дом.

– Ну, да ладно. И мы не лыком шиты, – жадно раскуривая сигарету, процедил сквозь зубы Михаил.

Ему было обидно, что весь вечер просидели за выпивкой, и сосед даже словом не обмолвился о своем приобретении.

Михаил снял чистую рубашку, накинул на тело рабочую куртку, выданную на заводе еще два года назад, изрядно поношенную и застиранную. Поглядел на мотоцикл, покачал головой: была бы его воля, выбросил бы на помойку и не прикоснулся бы к нему больше, до того уже надоели эти ремонты. Но хочешь, не хочешь, а делать надо, и, засучив рукава, стал аккуратно править цепь.

Между тем мысли его крутились вокруг соседа. Вот, думалось, живет по своим понятиям, кои не поддаются никакой логике. Купит диван или комод и ничего никому не скажет о предполагаемой покупке. Даже ему, Михаилу, соседи ведь или даже более того – почти друзья. А как привезет в дом, так сразу и к ним с Валентиной – похвалится, заодно и чайничек на стол поставит. Ему-то ничего, а Михаилу вечером достается от бабы – завистливые ведь они, эти женщины. Всё кажется им, что у других мужья как мужья, только собственный – простодырый.

Вот и на прошлой неделе машину асфальта привез, всю ограду облагородил. Что, не мог сказать? Вместе бы привезли и дело сделали. Ограду заасфальтировал, а вечером кричит, соседей зовет. Ну Валентина, как увидела черный с синими переливами пол, так Михаил и понял, что вечером опять житья не даст.

Да Бог с ним, куда теперь от этого денешься.

На работе Михаил выяснил, что достать баллон с кислородом сущий пустяк.

– Литр водяры и считай, что он у тебя в ограде, – смеясь, просветил слесарь-сантехник Санька. – У меня кореша в горкомхозе черта достанут за водяру.

В обеденный перерыв Михаил укатил на мотоцикле домой. Рассказал все жене. Валентина с пониманием отнеслась к делу. Она знала, что если муж за что-то взялся, то пока дело не сделает, пить не будет. Такой он упертый, но если все, что наметил, выполнил, тогда держись.

Аккуратно поставила в коляску ведро со свежими огурцами и помидорами, а за спинку положила завернутые в старый рваный халат две бутылки водки.

– Ну, езжай с Богом, – благословила своего суженого.

Поднимая клубы пыли и отработанной гари, Михаил укатил.

Не дождавшись конца работы, тайком от мастера поехали в горкомхоз. Остановились возле высокого деревянного забора.

– Я мигом, – негромко сказал Санька и, отодвинув доску, исчез.

Минут через десять появился с мужиком, которого называл Максимычем.

– Ну, что у вас там? – потирая ладонью подбородок, спросил тот.

– Вот! – с гордостью откидывая дермантин, выпалил Санька.

Михаил, отодвинув сиденье, достал халат и выставил водку.

– Забирай! – хмуро сказал он, ничего не спрашивая о баллоне. В этот момент ему хотелось верить, что Санька его не обманет. Просто не посмеет.

– Ну, что ты, Георгич, – вмешался Санька, – Здесь пить будем. Вот и Максимыч так же думает.

Максимыч покашлял в кулак и раздраженно сказал:

– Ладно уж, наливай здесь…

Время шло, тара пустела. Максимыч не отказывался, принимал угощение. Чего ж не принять – дармовое ведь.

Санька, в очередной раз беря стакан в руки, вскидывал маленькие, заросшие бровями, выцветшие глазки на Максимыча, низко наклонял голову, кряхтел и принимался за «работу».

Михаил тоже поглядывал на Максимыча, выжидая удобного момента, когда можно будет сказать о деле. Они ждали, когда Максимыч захмелеет, и можно будет вести разговор о деле.

Наконец, Максимыч хрустнул затекшими суставами тела, распрямился и доброжелательно спросил:

– Ну, чего вам?

Михаил встал, вскочил и Санька:

– Да вот баллон кислородный нужен, – коротко ответствовал Михаил.

– Пустой или с газом? – переспросил Максимыч. – Без газа хоть сейчас притащу.

– А, – махнул рукой Михаил, которому вся эта канитель уже изрядно надоела, – тащи хоть без газа.

– Тащи, – прохрипел, опускаясь на траву, и Санька.

Через несколько минут Максимыч появился в проеме забора с баллоном на плече, а был это невысокий, крепкого телосложения мужик в расстегнутой на животе рубахе. И ещё через минуту аккуратно опустил в коляску блестящий, окрашенный голубой краской баллон.

«Как будто всю жизнь носил эти баллоны», – глядя на него, подумал Михаил.

– Ну, будь здоров, – протянул руку Максимыч. От тяжести и напряжения его лицо прибрело багровый цвет, крупные капли пота бежали по щекам.

Домой приехал позже обычного. Пока Саньку отвез на другой конец города, да по дороге свечу на моторе заменить пришлось.

Баллон оказался неподъёмным, и вытащить его из коляски одному было не под силу.

– Как же Максимыч тащил его? – недоуменно спросил он самого себя.

– За две бутылки и слона утащить можно, а за просто так и чирей не сядет, – промолвила вышедшая из дома Валентина, – Давай подмогу.

Вдвоем они с трудом вытащили баллон и поставили посреди двора, как раз напротив соседских окон.

– Ну, вот и ладненько, – проговорила довольная Валентина, – Мы тоже не лыком шиты. Не хуже других живем.

Михаил присел на лавочку. Закурил. Внимательно осмотрел огород соседей.

Огороды забором не разделялись. Издавна на границе между ними стояли деревянные невысокие столбы. Так было и до того, как Михаил поселился в этом доме. По всей видимости место здесь, на берегу реки, было благоприятное и положительно воздействовало на людей, поэтому соседи жили между собой дружно вот уже почти два десятка лет. Раньше, когда у Михаила еще не было бани, два семейства регулярно встречались у Прокопьича.

Пока женщины, хлопоча возле плиты на кухне, собирали ужин, мужчины, взяв чистое белье, шли в баню.

Парились долго, обстоятельно, часто выходили отдыхать в тесный предбанник.

Отдышавшись на свежем воздухе, снова заходили в жаркую парную, плескали кипятку на раскаленные камни-дикари и от души охаживали себя березовыми, а то и пихтовыми вениками, которые привозил с лесосеки Прокопьич.

Позже шли женщины с малышней, которые не выносили крепко натопленной парной и мылись с приоткрытой дверью.

После бани, распаренные, довольные подсаживались к столу ужинать. Пили крепко заваренный чай с молоком. Однако не обходилось и без стопочки горячительного из знаменитого чайничка. Начинали пораньше, пока женщины были еще в бане. При них добавляли еще. Частенько поход в баню заканчивался веселым, громким пением. И что тут скажешь: если уж одна на две семьи банька крепила дружбу двух соседей, то как же поживал народ, парясь в одной общей на весь посёлок? И Михаил помнил то время, когда все ходили в общую, понимая теперь, что потеряли они все вместе в посёлке, а не только Михаил с Владимиром. Помнил Михаил, как отец его ходил в общую баню, как готовился к ней, как мать утюжила ему исподнее, брюки, рубаху, как собирала сумку, и как шагал он каждое воскресенье с веником под мышкой. Помнил и то, как впервые был взят родителем, как долго стояли в очереди, потом раздевались под шутливый говор мужиков, потом оказались среди множества голых дядек, потом жар парной и сиденье на ступеньке полка, потом необычайная лёгкость в детском теле и хруст молодого снега под ногами, когда возвращались после бани домой. Тогда-то и он, Михаил, впервые осознал себя почти взрослым и потом с нетерпением ожидал следующего воскресенья, чтобы снова пойти с отцом в баню. Вот и они с Прокопьичем были совсем другими, пока он, Михаил, не построил свою собственную. Построил из зависти и по настоянию супруги, чтобы уж ни в чём не уступать соседу. А как же было всё-таки здорово – встретиться раз в неделю на каких-нибудь два-три часа, но эти немногие часы помнились потом до бани следующей. Они с Прокопьичем носят воду в баки – для горячей и холодной, готовят дрова. Женщины, каждая на особицу, колдуют над съестным у себя на кухнях, и потом, после баньки, уставлен стол разносолами, какие в обычное время бывают только по праздникам, потому что ни одна из них не желает выглядеть плохой хозяйкой. Тут тебе и салаты всякие, и мясо жареное да пареное, и ватрушки какие-нибудь, и напитки ягодные. И никогда ведь не напивались мужики, а в удовольствие и усладу им бывали и сама банька, и стол, и общение. Теперь же встретятся, напьются и – разойдутся, словно ничего более их не объединяет. И каждый – сам по себе, старается не уступить друг другу в обустройстве усадьбы. Прокопьич вот баллон привёз, асфальт положил в ограде. Теперь ему, Михаилу, надо чем-то взять, чтобы уж не ударить в грязь лицом хоть перед той же Валентиной. Потому на следующий день, сразу же по приходу домой, первым делом спросил у супруги:

– Ну как? Про баллон не спрашивали?