Текст книги "Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919"

Такое было начало моих переговоров в Париже. Оно не предвещало мне большого успеха, и с невеселыми думами пришлось мне явиться в министерство финансов, где меня ждали для выяснения прежде всего формального вопроса о праве русского правительства на заключение займа перед самым созывом новых законодательных учреждений, которым опубликованный уже закон давал право разрешить или не разрешать кредитные операции.

Тут я впервые познакомился с министром финансов Пуанкаре и должен сказать, без всяких оговорок, что его содействию я обязан главным образом тем, что не уехал из Парижа с пустыми руками.

Он принял меня сначала весьма сдержанно, даже, пожалуй, сухо, внимательно прочитал меморандум, приготовленный профессором Мартенсом и дополненный заключением наших двух министерств: иностранных дел и финансов, просил меня оставить его на несколько дней у себя и не скрыл от меня, что французское министерство иностранных дел, со своей стороны, имеет разработанное заключение одного из лучших своих знатоков международного права, и он может сказать мне, что это заключение во всем совпадает с русскою точкою зрения, и он имеет надежду склонить и правительство к принятию этой точки зрения, хотя, прибавил он, это далеко не так просто, потому что некоторые члены кабинета придерживаются совершенно противоположной точки зрения и не легко откажутся от нее.

Они видят в этом вопросе возможность вообще не допустить совершения теперь этой кредитной операции на французском рынке, в особенности после того, как Германия и Америка уклонились от участия в ней. Пуанкаре не пояснил мне, кто именно из французских министров не расположен к займу, но, судя по тому, что он сказал мне вскользь о необходимости для меня познакомиться с министром юстиции Саррьеном и особенно настойчиво говорил мне о том, что я обязательно должен быть у министра внутренних дел Клемансо, – я понял, что именно последний был особенно враждебно настроен против займа.

Я немедленно последовал этому указанию.

Саррьен принял меня очень любезно, мало о чем расспрашивал, и мне пришлось самому перевести разговор на правовую сторону и указать, что наша точка зрения совершенно совпадает с заключением французских авторитетов международного права. В ответ на мои разъяснения нашей точки зрения, Саррьен сказал мне в самом добродушном тоне, что я могу быть совершенно спокоен за его голос, так как он знает уже взгляд министерства иностранных дел, вполне солидарен с министром финансов и будет поддерживать желание русского правительства, отлично понимая, что, выйдя из неудачной войны, оно заботится упорядочить свои финансы, в особенности перед тем, как перейти к конституционному образу правления. Он вовсе не углублялся в особенности нашего нового строя, и мне не было причины отнимать долго его время.

Иной был прием у Клемансо.

Он принял меня в министерстве внутренних дел на площади Бово, в том самом кабинете, в котором 26 лет тому назад, в октябре 1880 года, вместе с покойным Галкиным-Враским, я был принят министром внутренних дел того времени Констансом по случаю созыва Международной тюремной комиссии. В шутливой форме, не расспрашивая меня решительно ни о чем, Клемансо начал свою короткую беседу с замечания: «Думаете ли вы, господин статс-секретарь, что ваше правительство избрало подходящий момент для займа крупной суммы денег на французском рынке?»

Я ответил ему, что не вижу никаких неблагоприятных условий в состоянии парижского рынка для такой операции и, кроме того, представители финансовых сфер сами указали нашему правительству, что время вполне благоприятно, и, если не произойдет чего-либо неожиданного внутри России, они надеются на то, что французская публика сделает хороший прием новой финансовой операции России, лишь бы технические условия казались ей достаточно заманчивыми.

Клемансо прервал меня словами: «О выгодности вашего займа для публики я совершенно не забочусь, и вполне уверен в том, что наши банкиры сумеют выговорить весьма заманчивые для публики условия, знаю я также и то, что вы привезли с собою юридическую консультацию ваших законоведов о том, что ваше правительство имеет право на заключение такого займа, как и то, что наше министерство иностранных дел с вами солидарно, но меня это далеко еще не убеждает, и я не знаю, подам ли я мой голос за такую точку зрения. К тому же я видел на днях некоторых из ваших соотечественников, которые не только не разделяют этого взгляда, но даже и протестуют против применения его».

Я не успел еще попросить его разъяснить мне, кто эти мои соотечественники и насколько они, проживая за границею, компетентны в таком вопросе, так как у меня просто мелькнула мысль, что Клемансо видел кого-либо из немногочисленной случайной русской колонии, далекой от государственных дел, или же до него дошли отголоски подпольной агитации русских революционных кружков во Франции, – как Клемансо, поднимаясь, чтобы проститься со мною, задал мне, совершенно неожиданно, крайне удививший меня вопрос: «Скажите мне, ваше превосходительство, отчего бы вашему государю не пригласить господина Милюкова возглавить новое правительство? Мне кажется, что это было бы очень хорошо и с точки зрения удовлетворения общественного мнения и разрешило бы многие вопросы».

Я ответил на это, что мне совершенно неизвестно, на ком остановит император свой выбор для нового правительства и будет ли заменен нынешний состав его новым, но не могу не обратить внимания министра внутренних дел на то, что, по схеме русского законодательства, права короны ни в чем не изменяются ни в отношении прав императора по избранию министров, ни в отношении ответственности министров, которые не подчиняются вотуму законодательных учреждений.

Последние слова Клемансо, когда он провожал уже меня в приемную, были: «Очень жаль, мне кажется, что это было бы очень хорошо».

На следующий день меня принял незадолго перед тем избранный президентом республики Фальер, и в его беседе разом выяснилось то, что мне было вчера совершенно непонятно.

Фальер, видимо, вовсе не спешил отделаться от меня и говорил сравнительно долго, очень просто, искренно и не вводил никаких недомолвок в свои слова.

Он начал с того, что Франция, как союзница России, естественно, должна помочь ей выйти из ее трудного положения, созданного неудачною войною и внутреннею смутою, в особенности когда России удалось с такою честью выйти из войны с Япониею, заключением договора, почти не затрагивающего ее достоинства. Он понимает также стремление нашего правительства начать новую, «конституционную» жизнь с упорядоченными финансами и, с этой точки зрения, очень рад тому, что французское министерство, опираясь на лучшие свои авторитеты, может встать на ту же точку зрения относительно права русского правительства заключить новый заем без согласия палат, еще не созванных, и для ликвидации своих старых обязательств, на какой стоит и правительство русского императора.

Франция, прибавил он, не имеет права забывать, какую неоценимую помощь оказывает Россия ей всякий раз, когда она обращается за помощью и поддержкою, и он надеется поэтому, что правительство окончательно усвоит себе эту точку зрения и окажет мне необходимую поддержку. «Но вы должны быть готовы к тому, что это пройдет не совсем гладко, потому что здесь находятся ваши соотечественники, которые ведут самую энергичную кампанию против заключения вами займа, и вы встретитесь с тем настроением, которое создается ими в самых влиятельных кругах и не останется без серьезного влияния, хотя я надеюсь, что в конечном выводе вы достигнете благополучного конца. Вас поддержит министр финансов самым решительным образом».

Затем, не облекая своих слов в какую-либо тайну и даже не говоря мне о том, что он просит меня не сообщать никому о его беседе, президент республики, не называя мне имен, сказал мне буквально следующее: «Я сам был поставлен в этом вопросе в самое неприятное положение и притом совершенно неожиданно. Меня просил один видный французский деятель (впоследствии я узнал, что это был не кто иной, как Анатоль Франс), чтобы я принял двух ваших соотечественников, которые желали бы мне засвидетельствовать свое почтение. Ничего не подозревая и предполагая даже, что я могу узнать в беседе с ними что-либо новое относительно положения в России, я охотно согласился на это, но был крайне удивлен, что эти господа прямо начали с того, что они являются ко мне с целью протестовать против предположения русского правительства заключить во Франции заем, не ожидая созыва новых законодательных учреждений и без получения их полномочий, что такой заем, безусловно, незаконен и, вероятно, не будет признан народным представительством, и следовательно, я окажу прямую услугу французскому капиталу, избавив его от риска потерять деньги, обращенные в такой заем.

Я был до такой степени смущен этим визитом и самою формою обращения ко мне, что ответил этим господам, что они должны обратиться к правительству, а не ко мне, тем более что никакая кредитная операция во Франции не может быть заключена без его разрешения».

Из слов президента республики я понял, что визит к нему был сделан после того, как попытка этих русских людей добиться свидания с министром финансов не увенчалась успехом.

Впоследствии имена этих двух лиц стали всем известны: князь Петр Долгорукий и граф Нессельроде. В бытность мою в Париже я нигде не встретился с ними, но впоследствии, в заседаниях Думы, мне не раз приходилось публично выступать по этому поводу, и всякий раз в ответ на мое заявление об этом печальном эпизоде со скамьи оппозиции неизменно раздавалось одно заявление: «Опять министр финансов рассказывает басни, которых никогда не было».

Много лет спустя, когда я приехал в Париж эмигрантом, – в начале 1919 года, меня посетил на рю д’Асторг граф Нессельроде, с которым в семидесятых годах мы сидели за одним столом в уголовном отделении Министерства юстиции.

Это был уже дряхлый, больной старик, хотя и немного лишь старше меня годами. Он зашел ко мне только для того, чтобы узнать, как удалось мне выбраться из России, и когда я кончил мой рассказ и спросил его, не разрешит ли он мне узнать у него теперь, когда о прошлом можно говорить без всякого раздражения, – как произошел весь этот эпизод с его участием в кампании против займа 1906 года («Мы оба в эмиграции – сказал я, – и можем без гнева говорить о том, что было и былью поросло»), он сказал мне только, что предпочитает ничего об этом не говорить, и мы больше с ним не виделись. Он не дал мне даже своего адреса, сказав, что никого не принимает и ни с кем больше не видится. Вскоре он скончался.

После окончания моих официальных визитов, в устройстве которых величайшую помощь оказал мне наш посол А. И. Нелидов, которому я был обязан не только самым широким гостеприимством, но и положительною поддержкою во всем, в чем только он мог быть мне полезен и без чего мне пришлось бы потратить много лишнего времени, – начались мои трудные переговоры с банкирами. Дни шли за днями, в бесконечных заседаниях и сепаратных переговорах с отдельными участниками сформировавшегося синдиката, и чем бы они кончились в действительности, если бы не было самой широкой поддержки министра финансов Пуанкаре, – этого просто нельзя и сказать.

К смягчению моего суждения о трудностях, встреченных мною при рассмотрении этого дела, я должен сказать, что на долю французских банков выпала задача гораздо более трудная, нежели та, к которой они были приготовлены.

Вместо предполагавшегося международного займа с привлечением сбережений чуть ли не всего Старого и Нового Света, все дело свелось к двум рынкам – французскому в отношении большей части займа, русскому – также в значительной его части и тоже большей, нежели первоначально имелось в виду, и – к двум маленьким долям в общем участии со стороны Англии и Голландии, да и то Англия на первых же порах, как я уже упомянул, выговорила право котировки ее доли в займе на парижском рынке.

Русские банки в лице их представителей Я. И. Утина и А. И. Вышнеградского оказали мне самую широкую помощь. Во всех скрытых заседаниях они поддерживали мои настояния самым недвусмысленным образом и очень помогли мне в двух главных вопросах – в размере займа, доведя его до цифры до двух миллиардов с четвертью и увеличив долю участия русских банков, когда французские начали с полутора миллиардов и не хотели ни в каком случае перейти 1 миллиарда 750 миллионов, а также и в основном вопросе о выпускной цене займа и о размере комиссионного вознаграждения банков за их посредническое участие в реализации займа. Эти два вопроса, в сущности, сливались в один – какую сумму получит русская казна в свое распоряжение от выпускаемого займа.

Сейчас мне не хочется приводить подробности о всех тягостных перипетиях, через которые я прошел в течение целого ряда дней, когда этот торг много раз был накануне полного разрыва, настолько представители французской группы, державшие переговоры целиком в своих руках, силились сбить меня с той позиции, которую я занял еще в Царском Селе в переговорах с Нетцлиным и которую заявил моим партнерам с первого же дня наших взаимных объяснений.

Я сказал им – и Нетцлин с полнейшей корректностью подтвердил правильность моей на него ссылки, – что ниже выручки в пользу русской казны такой суммы, при которой заем обошелся бы ей не дороже 6 %, – то есть 82,5 % за 100 номинальных, я ни в каком случае не пойду, и предложил им или увеличить выпускную цену займа, или понизить их комиссию. На первое они, на самом деле, идти не могли, – настолько рынок был плохо расположен к немедленной операции и настолько разнообразны были всевозможные влияния к тому, чтобы отсрочить заключение займа до лучшей поры.

Банкам пришлось уступить мне в размере комиссионного их вознаграждения, которое они сначала выставили в низшей, возможной по их мнению, цифре, сначала 8, а потом 7,5 %. Наше несогласие из-за этого пункта доходило подчас до совершенно непонятных для всякого постороннего человека обострений. Не раз наши заседания закрывались до следующего дня, и каждая сторона искала опоры там, где думала ее найти. Мне приходилось искать ее в беседах с министром финансов Пуанкаре и в обращенных к нему просьбах повлиять в меру возможности на банкиров в ссылках на необходимость беречь престиж русского правительства и самого французского правительства перед началом нового порядка управления у нас.

Я не знал, конечно, каковы были объяснения министра финансов с главою синдиката Нетцлиным, но и сейчас, более четверти века после этого тягостного для меня времени, думаю, что его моральная помощь, оказанная России в эту минуту, играла решающую роль.

Я видел каждый день, каждую новую нашу встречу после нервно проведенного предыдущего собрания в Парижско-Нидерландском банке, как менялся тон моих партнеров, постепенно переходя из резко отрицательного в более мягкий и даже уступчивый, как открыто искали они какого-либо исхода из выяснявшегося непримиримого нашего взаимного положения и как, наконец, постепенно мы дошли до соглашения в том, что было мне нужно и что давало мне право сказать впоследствии, что и в эту неблагоприятную минуту Россия все же могла заключить столь необходимый для нее заем из 6 % действительных.

Справедливость заставляет меня упомянуть, что в эту пору я нашел неожиданную, хотя и косвенную, поддержку в человеке, который впоследствии проявил ко мне совершенно иное отношение.

Это был синдик компании биржевых маклеров господин де Вернейль. Его отношения с банками были дурные. Он открыто говорил, что банки слишком дорого берут за их услуги, удорожают стоимости займовых операций во Франции и сокращают тем самым поле деятельности французского рынка в мировом кредитовании молодых стран.

Его давнишняя мечта заключалась в том, чтобы изъять дело заключения займов из рук коммерческих банков и сосредоточить его непосредственно в компании биржевых маклеров, располагающих, по его мнению, прямою возможностью широкого размещения займов непосредственно через свою клиентуру. Банки были с ним в самой резкой оппозиции и не скрывали своего раздражения против него.

Я уверен, что де Вернейль был, в сущности, совершенно не прав и далеко переоценивал силу биржевых маклеров в размещении иностранных займов, тем более что только немногие маклеры могли выдерживать более или менее продолжительное время облигации этих займов в своих портфелях и совершенно не обладали средствами для поддержания курса займов в минуты финансовых кризисов.

Он был также далеко не чужд и большого самомнения о своих финансовых дарованиях и носился долгое время с мыслью подчинить вообще коммерческие банки полному контролю и руководству своему, как председателя компании маклеров.

Банки, разумеется, боролись против его тенденций всеми доступными им способами и в конце концов одержали верх. Шесть лет спустя Вернейль не был выбран на должность синдика и совершенно стушевался с парижского горизонта. Я более не встречался с ним после 1913 года – о чем речь впереди, – и когда в 1918 году я попал в Париж, в изгнание, он не навестил меня, хотя и знал, конечно, о моем переезде во Францию.

Он даже вместе со мною был вызван в суд исправительной полиции свидетелем по делу об оклеветании газеты «Матэн» коммунистическою газетою «Юманите», но на суд не явился и избег встречи со мною.

В моем деле по заключению займа я должен, однако, сказать, что нападки на чрезмерные требования банков в отношении комиссионного их вознаграждения за счет русской казны – не остались без влияния, так как банки встречались почти ежедневно с его нападками и не могли оставаться совершенно безучастными к ним. Меня даже упрекнули в одном из наших собраний, что я иду на помочах у господина де Вернейля, желая передать всю операцию в его руки. Такой упрек сделал мне открыто представитель в синдикате со стороны «Лионского кредита», покойный Бонзон, но встретился с резкою отповедью с моей стороны и с предложением запросить тотчас же самого де Вернейля, насколько такое предположение фактически справедливо, и инцидент был быстро исчерпан и не имел неприятных последствий.

В моих переговорах с банками не малое значение имел и не малое количество крови испортил мне еще и вопрос об отношении к нашему займу парижской ежедневной прессы. Все знают влияние прессы на общественное мнение во Франции. Мне же оно было хорошо известно с самого начала войны, так как пришлось на первых же шагах моих в должности министра финансов встретиться с настойчивым заявлением нашего Министерства иностранных дел, основанным на депешах нашего парижского посла А. И. Нелидова, о необходимости поддерживать наше политическое положение близким отношением к прессе и заинтересовать ее в более объективном и даже благоприятном освещении нашего внутреннего положения.

Нелидов настаивал на необходимости ассигновать средства на прессу уже потому одному, что Япония делает это в очень широком масштабе, но он решительно отклонил от себя всякое участие в распределении средств между газетами и настойчиво советовал передать это дело целиком в руки нашего финансового агента А. Г. Рафаловича.

Рафалович, со своей стороны не отказываясь от этой неприятной миссии, писал мне не раз совершенно откровенно, что она его крайне тяготит, так как газеты все больше и больше повышают их требования по мере постигавших нас военных неудач, и советовал мне раз и навсегда сосредоточить суммы и их распределение в руках представителя прессы, каким был в то время господин Ленуар (отец), пользовавшийся, по его словам, хорошею репутациею в журнальном мире.

Этим способом Рафалович надеялся отстранить от себя нарекание за неправильную раздачу денег и даже за злоупотребление этим деликатным поручением и, главным образом, освободить Министерство финансов от новых домогательств и партийного соревнования между отдельными группами газет.

Поэтому, когда Нетцлин приехал в Царское Село и вел со мною предварительную беседу, он сразу же возбудил вопрос о том, как предполагает наше правительство организовать это дело, если будет принято решение заключить заем. Он горячо поддерживал идею Рафаловича о поручении дела Ленуару и столь же горячо доказывал, что банки ни в каком случае не возьмут расходы на прессу на свой счет и что русская казна должна покрыть их, сверх той комиссии, которая будет выговорена в пользу банков по контракту. Граф Витте не придавал этому вопросу никакого значения, считая его мелочным, и предоставил мне принять то решение, которое окажется необходимым.

Когда я приехал в Париж, то я встретился с этим вопросом буквально с первого дня, как только начались переговоры об условиях займа. Нетцлин встал резко на свою прежнюю точку зрения и требовал, чтобы банки были освобождены от расходов на прессу и последние взяты на русскую казну.

Рафалович предостерегал меня от такого решения, открыто заявляя, что казна заплатит неизмеримо больше, нежели заплатили бы банки, если бы расход был включен в их комиссию. Он настойчиво советовал мне даже скорее согласиться на некоторое повышение комиссии, но только не освобождать банков от этого расхода, так как в противном случае, помимо увеличения расходов, будут еще заявлены нескончаемые нарекания на то, что дело не удалось из-за неумелого распределения субсидий прессе, хотя бы они были производимы в совершенно легальной форме – оплаты за казенные публикации по тиражированию русских займов.

Я так и поступил, и все наши споры шли тем более упорно и тем с большими перерывами, чем больше я настаивал на уменьшении намеченной комиссии со включением в нее и расходов на прессу. Не стану говорить о том, какого труда мне это стоило и какая гора свалилась с плеч, когда и по этому вопросу удалось достигнуть соглашения. Мы договорились на том, что банки получают общую комиссию в 5,5 % и распределяют ее между собою без всякого моего участия, принимая на себя и все домогательства прессы.

Ленуар (отец), со свой стороны, убедившись в том, что разговаривать с русским правительством ему не придется, условился с банками, помимо всякого моего участия, что при создавшемся положении лучше всего делать так, чтобы пресса просто молчала об операции займа и не вела никакой кампании за его поддержку, так как эта кампания может только вызвать совершенно противоположную реакцию со стороны печати, не попавшей в консорциум, и испортить только все дело.

Так и было поступлено. Сколько уплатили банки прессе, я не знал и не знаю и теперь, но шутники острили тогда, что пресса подурила очень мало. (Замечательно на самом деле, однако, то, что журналисты, с самой минуты нашего соглашения о прессе, прекратили вовсе посещать меня и весь вопрос о переговорах о займе окончательно сошел со столбцов наиболее распространенных газет, как будто никакого займа и не было и никто никаких переговоров не вел в Париже. Для меня это было величайшим благом, да и из Петербурга я получал только комплименты относительно спокойного тона прессы вообще и нескрываемого недоумения, как мало сведений о нашем займе можно почерпнуть из газет).

С разрешением благополучным образом самых трудных вопросов по займу, детали этого дела пошли уже гораздо более гладко, чем можно было ожидать. Я был уступчив по всем вопросам редакции контракта, мои партнеры особенно настаивали на уточнении так называемой клоз резолютуар[10]10
  Закрытая резолюция (фр.).


[Закрыть] освобождающей контрагентов от принятого ими на себя обязательства в случае наступления таких политических или иных событий, которые выразились бы потрясением на мировом денежном рынке в форме определенного контрактом понижения основных биржевых ценностей, и дело шло мирно и даже сравнительно быстро. Приближался момент подписания контракта. Его основные постановления были переданы мною по телеграфу в Петербург непосредственно графу Витте, и чрезвычайно быстро я получил почти одновременно три депеши: от самого Витте, от министра финансов Шипова и следом затем непосредственно от государя.

Витте был лаконичен, но сообщил, что он приписывает моим настояниям успех займа, превосходящий все его ожидания. Шипов просто поздравлял меня с достигнутым прекрасным результатом. Государь сказал мне в его телеграмме гораздо больше: «Вы оказали огромную услугу России и мне. Я никогда не забуду ее и ясно вижу, какой огромный труд выполнили вы в тяжелых условиях переживаемой минуты. С нетерпением буду ждать вашего личного доклада».