Текст книги "Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919"

Часть вторая
От моей отставки до нового назначения меня министром финансов
1905–1906 годы

Глава I

Ухудшение финансового положения страны. – Обсуждение Финансовым комитетом представления И. П. Шипова о приостановлении золотого размена. – Мое отрицательное отношение к этому проекту и присоединение Финансового комитета к моему предложению не торопиться с приостановкой размена и подкрепить золотой фонд небольшим внешним займом. – Данное мне высочайшее поручение поехать во Францию и сделанное мне государем заявленье по вопросу об Альхесирасской конференции. – Мои переговоры с банкирами в Париже. – Прием у Рувье и оказанная им поддержка. – Прием у Лубэ. – Заключение краткосрочного займа

Ноябрь 1905 года прошел сравнительно малозаметно.

Я аккуратно посещал заседания Департамента государственной экономии, но они отличались необычною для смутного времени монотонностью. Граф Витте почти не посещал их. Шипов был почтителен, несловоохотлив и никому не возражал из представителей посторонних ведомств, которые, в свою очередь, как бы олицетворяли объединенность правительства, очевидно сговариваясь между собою вне заседаний департамента, и последние проходили чрезвычайно бледно и необычайно быстро.

Иной характер имели весьма частые в то время собрания Финансового комитета, в котором я сохранил звание члена. В этих заседаниях прежний спокойный и согласованный характер сменился чрезвычайно нервным под влиянием резко изменившегося к худшему финансового положения страны.

Собирался комитет по два раза в неделю, и каждый раз доклады Шипова и Тимашева (по Государственному банку) носили все более и более мрачный характер. Доходы стали поступать чрезвычайно скудно, под влиянием все разраставшегося революционного и забастовочного движения; сберегательные кассы стали выдерживать систематическую осаду на их средства, и каждый день стал давать небывалую до того картину – предъявления требований о выплате вкладов золотом.

Революционная пропаганда делала свое гибельное для государственного кредита и денежного обращения дело. Еще так недавно казавшееся таким солидным и вынесшим с честью военные испытания наше финансовое положение становилось все более и более шатким.

Государственный банк вынужден был постоянно увеличивать выпуск кредитных билетов, и эмиссионное право незаметно дошло до своего предела. Министр финансов, очевидно с ведома председателя Совета, внес представление о приостановлении размена, и проект указа Сенату об этом, не сопровожденный почти никакими соображениями, кроме констатирования простого факта, поступил на рассмотрение в последних числах ноября.

Перед слушанием дела граф Сольский пригласил меня к себе однажды вечером и просил высказать откровенное мнение о том, что следует предпринять, чтобы предотвратить предложенную меру, которая казалась ему просто неприемлемою после того, как мы успели справиться с военною неудачею без приостановления размена и не ввели принудительного курса. Я ответил ему, что мое положение в Финансовом комитете чрезвычайно деликатное, потому что по опыту прошлого я знаю, что, что бы я ни сказал, я вызову только резкости со стороны графа Витте, и всякое мое предложение будет им отвергнуто, как не сомневаюсь я и в том, что И. П. Шипов не решится ни в чем ему противоречить, да и положение самого комитета таково, что он не может возражать председателю Совета, у которого одного в руках все нити нашего внутреннего положения, а ключ к надвигающейся финансовой катастрофе находится исключительно в том, чтобы знать, способно ли правительство справиться с революционным движением или нет.

Если Московское восстание будет подавлено, к чему есть, как мне кажется, надежда, то удастся справиться с движением и в других частях империи. В таком случае бессмысленно портить то, что удалось сохранить во время войны, и следует думать о том, как выиграть время, искать, например, подкрепления нашего золотого запаса и не страшиться временного усиления кредитного обращения. Если же правительство не видит скорого усмирения восстания, то не останется ничего иного, как ввести принудительный курс, охранить наш золотой запас и сказать прямо и откровенно в указе о прекращении размена, что все платежи за границею остаются без изменения и что внутри размен будет восстановлен тотчас по прекращении смуты и восстановлении железнодорожного сообщения.

Сольский просил меня оставить нашу беседу между нами. 3 декабря я получил приглашение на новое заседание Финансового комитета.

Началось эта заседание с доклада Шипова, изложенного в самых мрачных красках. По его словам, за одну последнюю неделю убыло золота из внутренних касс Государственного банка на 200 миллионов рублей. Более половины губернских касс не доставило никаких сведений даже на сентябрь, и все они требуют подкрепления билетной наличности и усиления воинской охраны Казначейства, если только будет прекращен размен на золото, наличность которого у них также настолько мала, что ее хватит лишь на несколько дней.

Министр финансов заключил свой доклад категорическим требованием прекратить размен и прибавил, что военный министр обещает усилить наряд войск, но только в одних губернских центрах, так как по уездам у него нет воинской силы.

Граф Витте был молчалив и подавлен и заявил только, что он не возражает против предложенной меры, хотя и сознает все ее печальные последствия.

Граф Сольский перевел разговор на желательность иметь сведения о внутреннем положении и развил мысль о связи денежного обращения с ним, и подробно говорил о том, какой вред нанесет нашему кредиту введение принудительного курса. Не получая от Витте прямого ответа на его вопрос, он предложил отложить заседание на один день и вызвать министра внутренних дел П. Н. Дурново для выслушивания его взгляда на этот вопрос. Точно очнувшись от сна, Витте сказал очень резко: «Я отвечаю за правительство и не вижу надобности вызывать кого бы то ни было, хотя скажу, конечно, что с Москвой мы почти справились, и Дурново уверяет меня, что справится и везде, если я ему дам волю, но одними пулями все равно управлять нельзя».

Это замечание дало графу Сольскому больше решительности отстаивать свою точку зрения, совпадавшую с тою, которую я ему изложил, – на нежелательность немедленно решать этот вопрос и попытаться спокойно обдумать, нет ли какой-либо возможности еще протянуть время и выяснить, как отразится подавление Московского восстания на других частях империи, захваченных революцией.

Его поддержали почти все члены комитета. В особенности был настойчив в смысле заявления графа Сольского Фриш, и его поддерживали Иващенков и Череванский. Я долгое время в прениях не участвовал и ждал случая высказать мои беглые мысли после других.

Неожиданно для меня граф Витте, сидевший как раз против меня, протянул мне через стол записку, на которой я, к удивлению моему, прочитал: «Вы видите, какой ужас кругом; я совершенно измучен и одинок, мои нервы истрепаны, и голова отказывается соображать. Вы же отдохнули, голова у Вас на плечах и опыт большой, помогите же нам, возьмите дело в Ваши руки».

Я ему тут же ответил, также карандашною запискою (они долго хранились мною), что совершенно не понимаю, в чем может заключаться моя помощь и каким образом могу я быть полезен, отойдя более месяца от дела и даже не зная, как составлен расчет министра финансов об истощении эмиссионного права.

Не отвечая лично мне на мою записку, Витте стал более спокойно говорить, что «пожалуй, можно и повременить с таким важным решением, пока несколько выяснится внутреннее положение, но это можно сделать только при одном условии, чтобы Финансовый комитет встал ближе к делу и помог ему в такую минуту, так как лично у него решительно нет времени все делать самому, а министр финансов и управляющий Государственным банком сами просят, чтобы им помогли, так как он не имеет даже возможности принимать их достаточно часто».

Тут же он предложил комитету возложить эту обязанность на меня, не поскупившись на самые льстивые эпитеты о моей опытности, знаниях и авторитете в глазах всего ведомства. Его предложение было горячо поддержано всеми членами комитета, кроме Шидловского, отнесшегося совершенно безучастно к нему. Я всячески отказывался, ссылаясь на то, что нельзя ставить постороннего человека руководить ведомством в такую критическую минуту, но на самом деле просто желая избегнуть щекотливого положения, не сулившего никаких практических результатов, и только ввиду особых настояний Сольского и Фриша согласился попытаться проверить расчеты министра и, в особенности, просмотреть отчетность Департамента казначейства и доложить мои выводы в ближайшие дни.

Я просил при этом не возлагать этой работы на меня одного, а поручить ее исполнить вместе со мною П.X. Шванебаху, как человеку совершенно свободному от других занятий, – для того, чтобы было меньше личного в моих выводах. На этом все разошлись, постановив, что через шесть дней – 9 декабря – я представлю все, что успею сделать за эти немногие дни.

Наутро ко мне на Сергиевскую пришли Шипов и Тимашев. Оба казались совершенно удовлетворенными принятым решением, – первый, как он сам сказал, оттого, что с него снимается ответственность за скверную меру, а последний, оставшийся несколько минут после ухода Шипова, оттого, что «есть с кем переговорить и посоветоваться, потому что Шипов ничего сам не решает, идет к председателю Совета, сидит у него часами и, не дождавшись приема, возвращается ни с чем».

Свидание мое с министром внутренних дел Дурново на другой день выяснило, что Московское восстание, в сущности, уже ликвидировано, и министр убежден, что и в других местах он справится без особого труда, если, сказал он, «Витте не будет слушать всяких сплетен разных общественных деятелей и перестанет бороться с восстанием газетными статьями и бесконечными совещаниями с пустыми болтунами».

Работа моя с Департаментом государственного казначейства и Государственным банком выяснила, что за полтора месяца, в сущности, никакой отчетности в центральном управлении нет из-за почтовой и железнодорожной забастовки и выводы о денежном обращении, быть может и верные, сделаны относительно всей России на основании данных, полученных из меньшинства казенных палат.

Отсюда само по себе напрашивалось заключение, что строить выводы для всех местностей по тем, которые захвачены паникою и восстанием, неосторожно, и нужно ждать, когда прояснится горизонт, а пока снабжать кредитными билетами те местности, которые доступны для сообщения, и охранять казначейства в местах наиболее опасного настроения.

Выяснилось также, что много денег требовалось на Востоке для демобилизуемых войсковых частей, в то время как рядом у других воинских частей были большие излишки, которых они почему-то не хотели сдавать в Казначейство. Bce это, вместе взятое, конечно, было неполно, да и добиться полноты не было никакой возможности в ничтожный шестидневный срок, но общий вывод о том, что спешить с принятием окончательного решения не следовало, был, по-видимому, верен, и к нему охотно примкнул и Государственный банк, и Департамент казначейства. Лично Шипов продолжал, однако, считать приостановку размена и расширение эмиссионного права предпочтительным, но по свойству своей натуры избегал определенно высказывать свой взгляд, предоставляя председателю Совета или председателю Финансового комитета решать, по их усмотрению, и выражая полную готовность выполнить затем самым добросовестным образом их заключение.

9 декабря, в пятницу, снова собрался Финансовый комитет. Я доложил результаты нашего предварительного исследования. Шванебах категорически присоединил к ним свою точку зрения, Шипов продолжал отстаивать свою, с полною, правда, корректностью, а я развил, в заключение, ту мысль, которую уже сообщил ранее графу Сольскому о необходимости не торопиться с приостановкою размена и попытаться подкрепить наш золотой фонд, как основу нашего денежного обращения, хотя бы небольшим внешним займом, который дал бы нам возможность усилить выпуск кредитных билетов без нарушения нашего строгого эмиссионного закона и выиграть время, которое покажет, вероятно в недалеком будущем, справимся ли мы с революционным движением или нет.

Я аргументировал между прочим тем, что необходимость внешнего займа вызывается и ликвидациею войны, которая оставит после себя, несомненно, непогашенные счета, и, таким образом, небольшой заем данной минуты служил бы для двоякой цели: не допустить введения принудительного курса, то есть разрушить введенное у нас с таким трудом денежное обращение, и получить некоторый аванс в счет неизбежного большого ликвидационного займа.

Мое предложение было горячо поддержано всеми членами Финансового комитета, без всякого исключения. Даже Н. В. Шидловский присоединился к нему без обычных его оговорок.

Граф Витте назвал мою мысль блестящей и тут же сказал, что никто, кроме меня, не может исполнить этой задачи, чрезвычайно трудной в эту минуту, потому что Европа крайне встревожена нашею смутою и без особых с нашей стороны усилий, вероятно, не пойдет нам навстречу.

Я доказывал всеми доступными мне аргументами, что это дело не мое, бывшего министра, а исключительно нынешнего, который один может иметь авторитет в глазах рынка, тем более что мой авторитет уже подорван неудачею попытки начала октября, после чего положение стало еще менее выгодно для меня оставлением мною поста министра в первом кабинете новой формации. Меня разубеждали, и мы разошлись, не придя ни к какому решению.

Прошло несколько дней, вероятно не больше двух-трех. Впервые после нашей размолвки Витте позвонил ко мне рано утром по телефону и спросил меня: настолько ли я формализируюсь, что он должен приехать ко мне, или же он может просить меня приехать к нему по очень важному делу, так как его выезды сопряжены с большим риском.

Я согласился приехать к нему и в тот же день впервые был у него в запасном помещении Зимнего дворца. Он стал всячески уговаривать меня поехать за границу, помочь Шипову, который прямо заявил ему, что ни в каком случае не возьмет на себя этого поручения и предпочтет подать в отставку, нежели взяться за то, чего не в состоянии выполнить.

Я снова повторил ему мой отказ, объяснив, что, принимая его, я тем самым дал бы право говорить, что я подстроил всю комбинацию, чтобы прокатиться за границу на казенный счет, а затем, в случае неуспеха, на меня же посыплются обвинения либо в неумелости, либо даже – в худшем – в желании повредить делу из-за личного самолюбия, затронутого увольнением меня от должности.

На все мои аргументы Витте ответил мне одним: «А если государь этого пожелает, – вы тоже откажетесь?» Я ответил: «Нет, государю я не могу ни в чем отказать, только я ему скажу откровенно, насколько неправильно возлагать такое щекотливое дело на человека, пережившего все, что я пережил за последние три месяца».

На следующий день вечером – 13 или 14 декабря – Витте опять просил меня приехать к нему, сказав, что он только что вернулся от государя и имеет передать мне желание его величества.

Я застал его в самом подавленном состоянии духа. Он шагал по длинному кабинету, выходившему окном на Неву, и когда я вошел, то протянул руку со словами: «Можно ли говорить с вами по-старому, как с человеком, которого я всегда любил и уважал, или между нами не может быть более никакой откровенной беседы?»

Я сказал ему: «К чему такая беседа, наши пути разошлись, вы нанесли мне целый ряд незаслуженных оскорблений, я отошел в сторону, никому я зла не делал и ни на кого злобы больше не питаю, а прошлых отношений все равно не вернуть».

«Пусть будет так, – ответил мне Витте, – но если бы вы знали, в каком безвыходном положении я нахожусь, я думаю порою наложить на себя руки, и в такие минуты я перебираю мое прошлое, и знаю, что я виноват перед вами, я был глубоко несправедлив по отношению к вам и еще сегодня сказал государю, как мне это больно и обидно. Может быть, настанет, и даже скоро, время, что мне удастся уйти из моей каторги, и тогда я скажу публично, как не прав я был против вас, теперь же я прошу вас – не отказывайте государю в его желании из-за меня и не думайте, что я припишу неудачу вашему мстительству (его подлинное слово), а если вам нужно, чтобы я сказал это вам в присутствии государя и что я каюсь в моей неправоте перед вами, то я буду счастлив сделать это».

Я попросил его не вводить более государя в этот несчастный вопрос, тем более что я уверен, что он и сам хорошо это знает, и обещал быть, как всегда, честным перед государем. Мы расстались на этом, и я обещал прямо из Царского Села поехать к нему.

Государь принял меня на следующий день, 15 декабря, предупредив меня через своего камер-лакея, чтобы я приехал в докладной форме, то есть не в мундире, а в вицмундире, как я ездил с моими обычными докладами.

В том же кабинете, в котором он принимал меня столько раз, принял он меня с его обычною простотою и приветливостью, и первым его словом было: «Вот опять я вижу вас у себя и очень рад этому.

Как видите, я был прав, когда говорил вам, что мы скоро опять увидимся с вами, а вот вышло так, что те, кто настаивал на вашем увольнении, они же просят меня сделать так, чтобы вы помогли им и мне в трудную минуту.

Я знаю, что вы не откажете мне, и уверен, что сделаете все, что только возможно, чтобы выручить нас из тяжелого положения».

Я ответил, что никогда у меня и мысли нет, чтобы не исполнять его желания, но я боюсь, что мне не удастся ничего сделать, и просил только в случае неудачи не думать, что я не приложил всех усилий, чтоб достигнуть успеха, а тем более, что я буду сводить с кем-либо мои счеты к ущербу его, государя.

Я развил все те аргументы, которые высказал в Финансовом комитете, указал на трудность нашего положения, на мою личную слабость в глазах заграничных банковских деятелей, как человека, не имеющего официального положения, и в особенности на наше расшатанное внутреннее положение, которое учитывается за границею самым невыгодным для нас образом.

Государь задумался и затем скорее в виде вопроса, нежели в виде своего личного соображения, спросил меня: «А как вы думаете, не может ли помочь делу, если я предоставлю вам передать французскому правительству, что я придаю особое значение успеху возложенного на вас поручения и готов и со своей стороны поддержать его в той форме, которая ему сейчас наиболее желательна. Положение Франции очень нелегкое, и, может быть, наша помощь ей особенно теперь нужна».

Я не успел еще дать моего ответа, как государь, продолжая свою мысль, добавил: «Вот теперь начинается на днях Альхесирасская конференция, я думаю, что моя поддержка, особенно ясно заявленная французскому правительству, помимо обыкновенной передачи через министерство и нашего посла, могла бы быть особенно полезна».

Я обещал воспользоваться этою мыслью, если бы по ходу дела это оказалось полезно, и еще раз просил государя верить мне, что я сделаю все мне доступное, но прошу не судить меня в случае моего неуспеха. Отпуская меня от себя, государь сказал мне на прощанье: «Ваш преемник мне очень симпатичен, он должен быть хорошим человеком, но я никак не могу привыкнуть к его манере докладывать, он все старается мне объяснить самые мелкие подробности, а когда я не соглашаюсь с его предложением, то он сейчас же отказывается от этого и переходит на мою мысль, хотя бы я высказал ее вскользь, только для того, чтобы услышать его возражение».

Через два дня я выехал в сопровождении моего бывшего секретаря Л. Ф. Дорлиака, и в Париж мы прибыли под вечер Нового года по новому стилю.

Встретили нас финансовый агент Рафалович и представитель русской финансовой группы Нетцлин и отвезли нас в приготовленное для меня крошечное помещение внизу гостиницы «Бристоль», на Вандомской площади. Теперь ни этой гостиницы, ни этого симпатичного помещения более нет. На их месте устроился американский банк.

Нетцлин встретил меня в самом мрачном настроении и заявил мне, что представители всех банков русской группы относятся самым отрицательным образом к полученному уже ими через Парижско-Нидерландский банк сообщению графа Витте о цели моего приезда, не верят газетным сообщениям о ликвидации Московского восстания и уверены в том, что оно снова разгорится, о чем громко заявляют заграничные русские революционные круги. По его словам, только французское правительство может склонить их отказаться от их решения, и то при условии, что правительство даст банкам моральную гарантию за то, что они не потеряют своих денег.

На другой день меня посетил глава «Лионского кредита», восьмидесятилетний Мазера, прибывший ко мне в сопровождении так называемых двух зятьев основателя «Лионского кредита» господина Жермена – Г. Г. Фабр-Люса и барона Бренкара. В ту пору все деловые посещения делались «Лионским кредитом» не иначе как этим триумвиратом, настолько Мазера был уже дряхл, но не желал все-таки выпускать дела из своих рук, а «зятья» следили за тем, чтобы их глава не сделал какой-либо неосторожности от имени банка.

Беседа моя с Мазера носила крайне тягостный характер. Очевидно подготовленный предыдущими совещаниями и наставлениями его сотрудников, он предупредил меня в моем изложении и старался доказывать, что России не следует вовсе заключать внешнего займа и стараться удержать свое золотое обращение, что еще весьма недавно он слышал отзыв такого знаменитого ученого, как академик Леруа-Болье, который строго критиковал меня, как бывшего министра финансов, за мою политику удержать золотое обращение во время войны, и что теперь нужно только воспользоваться представившимся революционным движением, чтобы исправить ошибку и ввести принудительный курс кредитного рубля. Барон Бренкар молчал, а Фабр-Люс авторитетно развивал точку зрения своего патрона, доказывая, что никакой беды от того не произойдет и Россия вернется снова к золотому обращению, как только обстоятельства улучшатся.

Долго старался я убеждать их, доказывая избитые истины, что после того, как Россия избегла финансовой катастрофы – разрушения всей денежной системы за время войны, – нельзя идти на нее под влиянием местных внутренних волнений, к тому же почти ликвидированных.

Я показал полученную мною от министра финансов депешу, что Москва окончательно успокоена и все движение идет резко на убыль, доказывал моим слушателям, что они потеряют в первую голову, так как все фонды рухнут и все держатели внешних займов потеряют больше кого-либо, что после почти десяти лет блестящей устойчивости денежного обращения снова наступит та же денежная анархия, которая так долго царила в России до 1897 года.

Но все мои доводы успеха не имели, и мои собеседники оставались совершенно к ним глухи. Мазера дошел даже до того, что с величайшей серьезностью доказывал мне, что на иностранные биржи отмена золотого обращения не произведет никакого впечатления, так как по внешним займам Россия, во всяком случае, будет платить золотом.

На вопрос же мой, откуда возьмет она золото после расстройства своего денежного обращения и какая страна станет помещать свои сбережения в неустойчивую бумажную валюту, – я ответа не получил и видел совершенно ясно, что все мои рассуждения напрасны и я имею дело с заранее состоявшимся решением.

Присутствовавший при моих разговорах Рафалович подтвердил мое впечатление и советовал более не ждать какого-либо прока от переговоров с банкирами, а стараться опереться на правительство, которое просто убедит их пойти навстречу нашему желанию, в особенности если я буду настаивать не на крупном консолидированном займе, а на какой-либо форме краткосрочного, и притом сравнительно небольшой суммы займа, достаточной для того, чтобы не прекращать размена на короткий срок, пока у нас улягутся внутренние осложнения и наступит возможность говорить в более спокойной обстановке о заключении крупного ликвидационного займа долгосрочного типа.

Я высказал тут же мою личную мысль о том, что проще всего было бы, не изобретая чего-либо нового, предложить правительству и банкирам сделать то же самое, что было сделано год тому назад на берлинском рынке, то есть выпустить заем в форме краткосрочных обязательств, на один или, если это удастся, на два года, несколько повышенной доходности, например 5,5 %, со скромной банкирской провизией и в сумме не свыше 200 миллионов рублей или 500 миллионов франков.

Рафалович нашел мою комбинацию совершенно правильною, но выразил лишь сомнение по части размера такого краткосрочного займа и советовал мне ограничиться меньшею цифрою, если только это возможно, по нашим внутренним потребностям. Мы расстались на том, что он постарается устроить мне как можно скорее аудиенцию у Рувье, председателя Совета министров и министра иностранных дел, предупреждая меня, что он имеет огромное влияние на банкиров, и то, что он найдет разумным, – будет беспрекословно принято ими.

Нашего посла во Франции А. И. Нелидова в то время не было в Париже. Он был на Ривьере и спросил меня телеграммою, должен ли он немедленно приехать или может провести еще несколько дней, так как чувствует себя не совсем хорошо. Рафалович уверил меня, что свидание с Рувье будет им немедленно устроено. Я просил нашего посла пока не тревожиться приездом, общая ему держать его в курсе моих занятий.

На другой день я получил от Рафаловича уведомление, что Рувье примет меня в пять часов вечера. В назначенное время впервые пришел я в великолепное помещение на набережной Орсе, в котором впоследствии мне приходилось так часто бывать.

Меня не хотели пускать, говоря, что председатель Совета на охоте и сегодня вовсе не будет в министерстве; я просидел в ожидании его до семи часов и собирался было уже уходить, как меня позвали в кабинет, и передо мною предстала грузная фигура человека огромного роста, с неприветливым лицом, в охотничьем костюме с медленною, как будто спросонья, речью.

Он предложил мне объяснить, что привело меня в Париж, так как из сообщения посла он знает только о моем приезде, но чем он вызван – ему совершенно неизвестно. Он вставил только, что, как бывший министр финансов, он с любопытством следил за моею деятельностью во время войны и может только сказать, что Франция не поступила бы так, как поступила Россия, и в день объявления войны ввела бы принудительный курс. Он указал при этом на железный шкаф в углу его кабинета, прибавив, что в нем уже лежит готовый декрет о прекращении размена, подписанный президентом республики, и недостает только контрассигнования его председателем Совета министров и даты его издания.

Спокойно выслушав меня, он сказал мне: «Я уверен, что наши банки очень неохотно пойдут на ваше домогательство, но я надеюсь убедить их в необходимости помочь вам, так как, в самом деле, не стоило удерживать денежное обращение с таким трудом и даже искусством во время неудачной войны, чтобы разом разрушить его под влиянием внутренней смуты, которая к тому же, по-видимому, подавлена.

Наш посол в Санкт-Петербурге телеграфирует каждый день, что ваше правительство берет верх. Не будьте слишком требовательны, удовольствуйтесь небольшою суммою, в виде краткосрочного займа, а потом, когда все убедятся в том, что правительство сильнее революции, наши же банки и наша публика, которая сейчас в панике, охотно пойдут на консолидированную операцию, и вы заключите ее выгоднее для вас, нежели заключили бы теперь».

Я передал Рувье то, что говорил накануне Рафаловичу. Он сказал мне, что ничего против этого не имеет и готов быть моим посредником перед банками, советуя мне не вступать с ними в предварительные переговоры, пока он не даст мне знать, что ему удалось сломить их нерасположение.

Затем Рувье сказал мне буквально следующее:

«Я буду вашим адвокатом, но и вы помогите мне в том, что нас так заботит. На днях начинается конференция в Альхесирассе. Я уверен, что Россия будет с нами, но для нас важно, чтобы мы могли рассчитывать не только на благожелательное отношение ее, но имели уверенность в том, что ее представитель не станет сноситься со своим правительством в какой-либо острый момент переговоров, но займет сразу определенное положение на нашей стороне, и всей конференции будет ясно, что мы поддержаны Россией и можем опереться на ее слово. Я говорю вам это как председатель Совета и министр иностранных дел и убедительно прошу вас передать по телеграфу мой разговор вашему министру иностранных дел и просить его дать инструкции вашему представителю».

В ответ на это я передал Рувье то, что было мне сказано государем по его личному почину, сказал, что говорю ему это совершенно открыто и официально, что такое распоряжение государя уже известно графу Ламсдорфу, несомненно сообщено им нашему представителю на конференции и не нуждается в новом моем сношении. Я прибавил, что, если он желает, я готов подтвердить это письмом, принимая на себя всю ответственность за мое заявление, на что меня уполномочивает и мое звание статс-секретаря государя, независимо от сознаваемой мною личной моей моральной ответственности. Рувье удовольствовался моими словами и прибавил шутливо: «Теперь мы с вами заключили договор, вы уже выполнили ваше обязательство, дело за мной, и я уверен, что я его также честно выполню, как вы свое. Я не обещаю вам дать ответ непременно завтра, но послезавтра вы, конечно, услышите обо мне.

Когда же вы вернетесь домой, доложите его величеству, что правительство республики глубоко тронуто тем, как тонко оценил император наше трудное положение и какую неоценимую услугу он нам оказывает, обеспечивая, конечно, сохранение мира, так как на конференции мы выступим компактною массою против наших противников, всегда рассчитывающих на наше несогласие».

Прием меня президентом республики Лубэ был особенно любезен. Я пробыл у него почти целый час и не могу не отметить, что у него, как и у Рувье, я нашел совершенно иное отношение, нежели в первый день у банкиров. Он отлично понимал всю необходимость для нас сохранить наше денежное обращение и сказал мне без всяких фраз, что если Рувье обещал мне свою помощь, то я могу быть совершенно уверен в успехе, а готовность нашего государя помочь Франции в Альхесирассе обеспечивает заранее ей сохранение мира и обязывает ее всеми доступными ей средствами помогать своей союзнице и во внутренних затруднениях, и в переживаемом финансовом кризисе.

Я тотчас же телеграфировал графу Витте о свидании с Рувье и о приеме президентом республики.

Предсказания Рувье сбылись со всею точностью. На следующий день я никого не видал из банковских деятелей. В нашем посольстве я передал советнику Неклюдову весь разговор как с Рувье, так и с президентом, просил его тотчас же сообщить его в министерство, и на вопрос его, не нужно ли вызывать из Ниццы А. И. Нелидова, сказал, что пока нет в этом надобности, так как это дело взял в свои руки Рувье и его помощь, конечно, гораздо существеннее, нежели наши с послом усилия.