Текст книги "Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919"

Я не знаю в точности, с какого момента и в каких условиях Министерство внутренних дел стало заниматься пересмотром избирательного закона 11 декабря 1905 года. Я думаю, однако, что начало этой работы следует отнести к самому первому моменту, когда выяснилась физиономия Первой Государственной думы, и имею основание предполагать, что первые мысли об этом принадлежали если не самому Горемыкину, то кому-либо в Министерстве внутренних дел. Столыпин, на первых порах своей деятельности, под председательством Горемыкина, едва ли имел совершенно определенный взгляд на этот вопрос, как едва ли вполне смело мог идти навстречу идее издания нового избирательного закона непосредственным указом от государя. Он не только решился на это после долгих колебаний и многократных разговоров на эту тему в Совете министров в зимний период 1906–1907 годов, но не мог останавливаться на такой необходимости во всю ту пору – весною и летом 1906 года, когда он вел переговоры как с представителями кадетской партии по одним показаниям, так и с лицами «общественного доверия» по личным моим воспоминаниям.

В Совет министров позднею осенью 1906 года, если даже не зимою, проект избирательного закона поступил в совершенно стройной и законченной форме, и Совет министров имел дело только с постатейным рассмотрением проекта, во всех деталях изученного министром, известного ему в мельчайших подробностях, настолько, что защищал проект столько же его автор, Крыжановский, столько и сам Столыпин.

На рассмотрении этого вопроса я впервые познакомился с Крыжановским, которого, кажется, до этого ни разу не встречал, и тут же убедился, какой изворотливый и быстрый ум отличал его, рядом с совершенно практическим и здоровым отношением к самым сложным предметам выборного искусства. Не было вопроса, задаваемого ему с точки зрения самых неожиданных и разнообразных сомнений, на который у него не было бы точного и исчерпывающего ответа, не раз заставлявшего Извольского отступать от его сомнений и переходить на сторону большинства из нас, а иногда и оказывавшегося более категоричным, нежели сам папа – Столыпин. Справедливость побуждает меня сказать, что новый избирательный закон, как он вышел в окончательной его обработке, в сущности остался без всякого изменения против разработанной Крыжановским схемы, и, таким образом, заслуга, как и возможность критики его, должна быть целиком приписана не Совету министров, не внесшему в него почти ничего от себя, а Министерству внутренних дел и тем, кто работал над ним, в тиши, в его подготовительной стадии. Но в отношении рассмотрения этого вопроса Советом министров была одна особенность, которую я должен отметить, потому что ни до этого, ни после, во всю мою долгую служебную жизнь, я не встречался с таким небывалым явлением, которое сопровождало рассмотрение этого дела.

Когда впервые вопрос о пересмотре избирательного закона был внесен на обсуждение Совета, Столыпин напомнил нам всем то, что многие из нас открыто говорили с самых первых дней после открытия Первой Государственной думы, и сказал нам, что эти мысли давно разделяются им и он решил внести на рассмотрение Совета новую схему избирательного закона, какою она представляется ему желательною на тот случай, если и вторые выборы в Думу по старому избирательному закону дадут те же отрицательные результаты, какие мы имели уже от первого опыта.

Он настойчиво указал на то, что смотрит на пересмотр избирательного закона, как на самую печальную необходимость, которую можно допустить только в самом крайнем случае, если не будет возможности избегнуть этой необходимости, и надеется даже, что этого не случится. Он указал при этом на всю нежелательность разглашения сведений о том, что Совет занимается этим вопросом, так как самое отдаленное появление слухов об этом грозит величайшими неприятностями и может даже привести к тому, что правительству не удастся исполнить задуманного намерения, которое должно оставаться до последней минуты неизвестным решительно никому. Поэтому он не вносит письменного предложения, не рассылает отдельных его экземпляров министрам для их ознакомления, а предлагает рассматривать дело по устному докладу своего товарища и берет с министров слово, что они сохранят полную тайну наших работ и не будут делиться решительно ни с кем своими впечатлениями и помогут ему довести дело до конца, и, только в этом случае, он решается начать рассмотрение. Все мы дали ему определенное обещание, и, несмотря на то, что мы собирались по этому делу почти каждую неделю, а затем, уже после открытия Второй Государственной думы, и чаще, – ни в печать, ни в салоны, ни в среду падкого до всякой сенсации чиновничества не проникло никаких слухов о том, что правительство предполагает изменить в исключительном порядке избирательный закон. Его издание указом государя Сенату явилось поэтому на самом деле полнейшею неожиданностью для всех, кто так зорко следил в это время за действиями правительства.

Подготовка выборного закона не составляла, однако, в эту пору главного предмета забот правительства. Наряду с событиями внутренней жизни страны, которые требовали большого внимания, конечно, прежде всего председателя Совета министров и министра внутренних дел, все мы должны были напряженно следить за борьбою с революционными вспышками в разных местах России, так как Столыпин давал нам всем полную возможность быть всегда и вполне в курсе событий, и никто из нас, по совести, не имеет права сказать, что он не участвовал в разрешении всех текущих дел или не нес ответственности за принимаемые решения.

Наряду с этим шла самая интенсивная работа по подготовке целого ряда законопроектов по наиболее существенным вопросам нашей жизни, и можно сказать, что именно в эту пору положено было основание самым разнообразным предположениям, не только внесенным во Вторую Государственную думу, но даже потом и в Третью.

В числе вопросов подготовительного свойства, для внесения их в Государственную думу второго созыва, составлявших предмет занятий Совета министров этой поры (осень и зима 1906 года), один вопрос достоин того, чтобы о нем было сказано несколько слов.

В одном из заседаний самого начала октября месяца 1906 года П. А. Столыпин предложил всем членам Совета, по окончании рассмотрения всех очередных дел и удалении из заседания чинов канцелярии Совета, – не расходиться и остаться еще на некоторое время, так как он имеет в виду коснуться одного конфиденциального вопроса, который уже давно озабочивает его.

Мы все, разумеется, последовали его приглашению, и, когда с уходом канцелярии остался один управляющий делами Совета, сын покойного Плеве, Николай Вячеславович, пользовавшийся его полным доверием, и притом совершенно справедливо, – Столыпин просил всех нас высказаться откровенно, не считаем ли мы своевременным поставить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, – только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганде со стороны самого могущественного еврейского центра – в Америке. Притом Столыпин сослался и на пример бывшего министра внутренних дел Плеве, который, при всем его консерватизме, серьезно думал об изыскании способов к успокоению еврейской массы, путем некоторых уступок в нашем законодательстве о евреях, и принимал даже незадолго до его кончины некоторые меры к сближению с еврейским центром в Америке, но не успел в этом, получив весьма холодное отношение со стороны главного руководителя этого центра Шифа.

Он добавил к этому, что до него с разных сторон доходят сведения, что в настоящую минуту такая попытка может встретить несколько иное, более благоприятное отношение, если предложенные нами льготы будут иметь характер последовательно проведенных мероприятий, хотя бы и не отвечающих признаку полного еврейского равноправия. В его личном понимании было бы наиболее желательно отменить такие ограничения, которые именно отвечают потребностям повседневной жизни и служат только поводом к систематическому обходу законов и даже злоупотреблениям низших органов администрации.

Первый обмен взглядами среди министров носил в общем весьма благожелательный характер. Никто из нас принципиально возражений не заявил, и даже такие министры, как Щегловитов, отозвались, что было бы наиболее правильным, не ставя принципиального вопроса о введении у нас еврейского равноправия, приступить к детальному пересмотру существующего законодательства, вносящего те или иные ограничения, и обсудить, какие именно из них можно отменить, не вызывая принципиального же возражения с точки зрения нашей внутренней политики.

Несколько более сдержан был только государственный контролер Шванебах, как всегда в довольно неясной форме заметивший, что нужно быть очень осторожным в выборе момента для возбуждения еврейского вопроса, так как история нашего законодательства учит нас тому, что попытки к разрешению этого вопроса приводили только к возбуждению напрасных ожиданий, так как они кончались обыкновенно второстепенными циркулярами, не разрешавшими ни одного из существенных вопросов, и вызывали одни разочарования.

Наше первое совещание по возбужденному вопросу кончилось тем, что каждое ведомство представит в самый короткий срок перечень ограничений, относящийся к предметам его ведения, с тем чтобы Совет министров остановился на каждом законодательном постановлении и вынес определенное решение относительно объема желательных и допустимых облегчений.

Работа была исполнена в очень короткий срок. В течение нескольких, специально ей посвященных заседаний пересмотр был исполнен, целый ряд весьма существенных ограничений предположен к исключению из закона, и в этой стадии дела также не произошло какого-либо разногласия среди министров, и только два мнения, да и то в очень осторожной форме, нашли себе слабое проявление в подробном заключении Совета министров, которое было представлено на рассмотрение государя, для того, чтобы он имел возможность дать его окончательные указания о пределах, в каких этот вопрос подлежал внесению на законодательное утверждение. Министр иностранных дел Извольский находил, что намеченные льготы недостаточны и было бы предпочтительным вести все дело в направлении снятия вообще всех ограничений. Государственный контролер Шванебах, напротив того, полагал, что объем льгот слишком велик и все дело следовало бы вести меньшими этапами, приближая к конечной цели – еврейскому равноправию, – после того, как опыт даст указания того, какое влияние окажут на самом деле дарованные льготы.

Во все время исполнения этой подготовительной работы у всех нас было ясное представление о том, что Столыпин возбудил вопрос с ведома государя, хотя прямого заявления нам об этом не делал, но все мы понимали, что он не решился бы поднять такой щекотливый вопрос, не справившись заранее со взглядом государя. Тем более что у него был в руках очень простой аргумент – его личное близкое знакомство с еврейским вопросом в Западном крае, где протекала вся его предыдущая деятельность. Он любил ссылаться на нее и имел поэтому простую возможность иллюстрировать практическую несостоятельность многих ограничений совершенно очевидными доводами, взятыми из повседневной жизни.

Журнал Совета министров пролежал у государя очень долго. Не раз мы спрашивали Столыпина, какая судьба постигла его и почему он так долго не возвращается, и каждый раз его ответ был совершенно спокойный и не предвещал чего-либо для него неприятного. Только 10 декабря 1906 года журнал Совета вернулся от государя к Столыпину при письме, с которого Столыпин разрешил мне снять копию.

Вот это письмо: «Возвращаю Вам журнал Совета министров по еврейскому вопросу не утвержденным. Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу – внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что „сердце Царево в руках Божьих“. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, великую перед Богом ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ».

Ни в одном из документов, находившихся в моих руках, я не видел такого яркого проявления того мистического настроения в оценке существа своей царской власти, которое выражается в этом письме государя своему председателю Совета министров.

Столыпин отнесся к такому решению совершенно спокойно и не проявил никакой горести. Мне он сказал, что, конечно, он не думал, чтобы вопрос мог получить такое разрешение, так как ему приходилось подолгу излагать государю свои мысли на основании его опыта в Западном крае, и государь ни разу не высказал ему принципиального его несогласия, но он должен удостоверить, что не было и заранее данного общего согласия, которое Столыпин и не испрашивал у государя, хорошо понимая, что по такому щекотливому вопросу нельзя и требовать, чтобы государь высказался заранее, не ознакомившись с представлением Совета министров.

На мою долю выпал за это время очень большой труд. Было бы просто бесполезно перечислять все то, что было исполнено за эти месяцы 1906 – начала 1907 годов. Скажу только, что один бюджет за 1907 год дал мне величайшую заботу. Все ведомства предъявили к казне огромнейшие новые требования, как бы желая показать перед новою Думою их рвение и необходимость всевозможных реформ и улучшений. Столыпин, при всем его благоразумии и сдержанности, оказал мне лишь относительную поддержку в моей работе против обременения казны новыми расходами, так как его ведомство и сам он шли даже впереди некоторых ведомств. Не отставало от него и ведомство земледелия, постепенно становясь, так сказать, вторым модным ведомством в деле всякого рода реформ и улучшений, так как всем было очевидно, что не только крестьянский вопрос вообще, но и перестройка нашей земледельческой промышленности неизбежно встанут, так сказать, во главу угла.

Военному и морскому ведомствам нельзя было оставаться позади этих двух ведомств, и у меня почти не было ни оснований, ни аргументов к сокращению их требований. Сметы этих двух ведомств на 1906 год не содержали в себе почти никаких средств на восстановление расстроенной материальной части нашей армии за время Русско-японской войны, а тем более – на воссоздание нашего погибшего флота. Словом, со всех сторон на меня надвинулись самые настойчивые требования, а положение Казначейства было далеко не блестящее, и оснований к скорому его поправлению еще не было заметно.

Урожай 1906 года был совсем плохой. Продовольственная и семенная помощь населению унесли уже немалое количество десятков миллионов рублей и грозили в следующем году новыми экстренными расходами. Столыпин все это хорошо понимал, несмотря на всю его неопытность в общем направлении государственных дел, и оказывал мне, где мог, все же широкую и даже иногда энергичную поддержку, невольно давя своим примером и на другие ведомства, но обрушиваясь на меня гораздо более решительно по военно-морским расходам, нежели по собственному ведомству. Нужды его ведомства и не требовали, впрочем, еще немедленных расходов, потому что все они были сопряжены с принятием задуманных им преобразований законодательными палатами, и сам он очень скоро понял всю несостоятельность системы условных кредитов, когда судьба тех или иных преобразований зависела, прежде всего, от того, во что выльется будущая Дума и окажется ли возможной с ней совместная деятельность правительства.

Не раз Столыпин в шутку говорил мне, и с глазу на глаз, и в заседаниях Совета министров, что он состоит на службе по Министерству финансов дольше, чем по Министерству внутренних дел, и я не переставал открыто говорить, что без его поддержки я просто не вынес бы моей работы.

Только в одном вопросе чисто принципиального характера мы резко разошлись со Столыпиным, и наша размолвка едва не дошла до моей отставки и, несомненно, кончилась бы ею, если бы Столыпин сам, вопреки настоянию своих сотрудников, не уступил в последнюю минуту и не встал на путь того соглашения, которое с первого же дня нашего разногласия было предложено мною на виду у всех, но почти две недели держало меня в полной неизвестности того, останусь ли я или уйду, о чем никто из окружающих меня сотрудников по Министерству финансов, однако, и не подозревал.

Случилось это в том же декабре 1906 года.

Министерство внутренних дел внесло на рассмотрение Совета министров основные положения реформы губернского управления. Столыпин сразу поставил этот вопрос на всю его принципиальную высоту и дал всем нам почувствовать, что этот вопрос так же близок его сердцу, как и только что проведенный им по 87-й статье закон о выходе из общины. Этого заявления было достаточно для того, чтобы среди министров сразу же выяснилось стремление отнестись сколько возможно благожелательно к внесенным предположениям и как можно менее возбуждать разногласий и споров по отдельным вопросам. На такую же точку зрения стал и я, и предложил моим сотрудникам при предварительном рассмотрении этих основных положений отбросить все второстепенное и сосредоточить наше внимание только на том, что не допускает никаких компромиссов по принципиальным вопросам финансовым и налоговым.

Я применил в данном случае также до известной степени мало похвальный оппортунизм, заявив при начале прений, что должен был бы возражать против многих основных положений, но не стану останавливаться на них, дабы не выслушать упрека в моем вмешательстве в такую область, в которой решающий голос принадлежит, при проведении дела в палатах, не мне. Столыпин просил меня тем не менее высказать ему все, что я имею сказать, и мы сошлись на том, что я передам ему лично то, что мне кажется требующим исправления или переработки, и просил остановиться всего на одном основном положении, которое входит к тому же целиком в область моего ведения и по которому у меня есть совершенно непримиримое отношение.

Мы дошли до пресловутой в то время статьи 20-й внесенных Столыпиным предположений. Она предусматривала совершенно небывалое в летописях какого угодно законодательства нововведение, а именно – «отнесение на счет казны всех необходимых расходов по земствам и городам, для которых собственные средства их оказываются недостаточными». Проект министерства не ставил для этого никаких пределов и не устанавливал никаких гарантий, кроме чисто административного усмотрения, в форме «Признания расходов полезными и необходимыми для местной жизни со стороны губернатора, губернского совета и высшего центрального совета по делам местного хозяйства». Признанные этими административными инстанциями расходы подлежали автоматическому занесению в бюджет, и предварительной законодательной санкции по существу не предусматривалось.

Я заявил резкое несогласие с таким небывалым принципом, привел целый ряд, казалось, неопровержимых доводов: непосильность таких безбрежных расходов для казны, односторонность оценки их исключительно административною властью, полное устранение министра финансов от оценки расходов по существу и даже лишение его возможности довести его мнение до Совета министров, необходимость считаться в первую голову с бюджетным равновесием, принципиальную недопустимость лишать законодательные учреждения права оценки этих расходов по существу, когда все государственные расходы подчинены им, в пределах, установленных сметными правилами, и т. д.

Меня поддержал в Совете министров, хотя и в довольно слабой степени, один Д. А. Философов, сменивший В. И. Тимирязева на посту министра торговли, все же прочие министры, не исключая и государственного контролера, встали на сторону Столыпина, и я очутился в положении почти безвыходном – нести вопрос, притом в такой предварительной стадии, на разрешение государя и – несомненно – встретиться с утверждением им мнения большинства.

Столыпин был возбужден до последней степени и поставил вопрос на совершенно непримиримую точку зрения, давая ясно понять всем, что он не откажется от принимаемой всем Советом его точки зрения. Я стал искать путь возможных соглашений, сколько-нибудь совместимых с финансовою точкою зрения в ее самой элементарной бесспорности. Я предложил вовсе исключить этот вопрос из проекта о губернской реформе и сделать его предметом особого законопроекта, в котором он был бы связан с пересмотром нашей налоговой системы и новым распределением расходов между государством и местными самоуправлениями, так же как и с передачею последним некоторых государственных доходов и введением вместо них новых налогов. Я указал при этом на целый план, уже вполне разработанный Министерством финансов, согласно одобрению Совета, со включением в него подоходного налога, разработка которого настолько подвинулась, что я внес его уже на одобрение Совета. Я предлагал в проекте губернской реформы определенно оговорить об этом и высказать те мысли министерства в пользу необходимости идти на помощь земствам и городам в указываемом мною порядке и силился найти самый оптимальный для Министерства внутренних дел компромисс.

Ничто не помогло. Столыпин не шел ни на какие соглашения, и даже усилившаяся поддержка меня Философовым, ввиду моего явного стремления найти какой-либо путь к сближению, не привела ни к какому результату. Мы разошлись в очень тяжелом настроении, и Столыпин сказал мне на прощанье в несвойственной ему сухой и даже раздраженной форме, что он переговорил со своими ближайшими сотрудниками, но не видит никакой почвы к соглашению и предпочитает передать спор на решение высшей власти. Через несколько дней он пригласил меня к себе и в гораздо более мягкой форме старался уговорить меня уступить ему в этом вопросе и не ставить его в необходимость беспокоить нашими разногласиями государя, ибо он заранее убежден, что государь будет поставлен в крайнее затруднение сделать выбор между нами обоими, так резко ставящими спор на совершенно непримиримую точку зрения. Из этой нашей встречи также ничего не вышло, только была снята острота личных отношений, и Столыпин вместо требовательного тона перешел на совершенно дружеский, сказав на прощанье: «Подумайте только, разве я могу пойти на Совет без вас, когда я от вас имею всегда самую деятельную и дружескую поддержку во всех сложных вопросах».

Я помню хорошо, что, выходя от него – это было на рождественских праздниках, – я просил его сказать мне, было ли какое-либо упрямство или какая-либо предвзятая точка зрения в моих настояниях и разве так говорит человек, ищущий ссор, препирательств и осложнений. На это он ответил мне: «Чем бы ни кончилось наше разногласие, я отдаю вам полную справедливость, что ни в тоне ваших возражений, ни во всей вашей попытке найти сближение между двумя противоположными точками зрения нельзя было подсмотреть ничего иного, кроме открытого и честного заявления того, что составляет ваше убеждение. От этого мне, однако, не легче».

Через два или три дня после этого разговора ко мне приехали вместе Шванебах и Кривошеин, и оба старались убедить меня в необходимости уступить Столыпину, главным образом во имя необходимости сохранить единство Кабинета перед новой Думой. Не стану повторять всего того, что было говорено между нами. Скажу только, что, ставя их на мое место, я спросил их, в какое положение стали бы они, если бы в случае моего ухода кому-либо из них пришлось считаться с решением Совета, принятым в том смысле, которое они признают правильным. Могли ли бы они защитить такую точку зрения перед законодательными учреждениями, и что ответили бы они, если бы их спросили: как может министр финансов допустить подпись векселя, не зная ни суммы, ни срока платежа? Они ответили оба, точно сговорившись: «Ну что за беда, про нас сказали бы, что мы легкомысленны, а зато земские люди были бы нам благодарны, да и рассказ о султане, великом визире и знахаре – очень мудрый рассказ, и им всегда полезно руководствоваться в сложных обстоятельствах».

Закончился этот инцидент тем, что я не вышел в отставку, разногласие в Совете сгладилось тем, что Столыпин в сущности понял невозможность настаивать на его мнении, и Совет принял среднее мнение – предоставить административной власти только оценку потребностей, а испрошение кредитов и их удовлетворение подчинить общему порядку распределения кредитов.

Практического значения этот вопрос, впрочем, не имел, так как проект губернской реформы не был внесен на рассмотрение законодательных учреждений до кончины Столыпина, и отношения наши остались до самой его кончины теми же сердечными и дружескими, какими были в самом начале, если не считать нового осложнения, которое возникло между нами уже позже из-за Крестьянского банка, – о чем речь впереди.

Приблизительно в то же время – в половине января 1907 года – в Совете министров произошел инцидент со мною в связи с окончанием выборной кампании во Вторую Государственную думу.

Министерство внутренних дел, сосредоточившее в своих руках все делопроизводство по выборам и руководившее ими, как это и следовало по закону, делилось время от времени с Советом с поступавшими к нему сведениями об окончательных результатах выборов по губерниям. Доклад по этому вопросу происходил по Главному управлению по делам печати, во главе которого стоял в ту пору А. В. Бельгард.

Его сообщения носили весьма оптимистический характер и давали Столыпину не раз повод говорить, что он имеет надежду, что выборы окажутся гораздо более благоприятными в смысле распределения членов Думы по политическому их настроению, нежели это было в Первой Думе. Параллельно с этим ко мне поступили сведения по состоявшему в моем ведении Санкт-Петербургскому телеграфному агентству, во главе которого находился А. А. Гирс, и рядом с ним в составе управления агентством находился и представитель Министерства внутренних дел, имевший постоянный доступ ко всем донесениям, поступавшим с места от представительств агентства. Этими донесениями я, разумеется, постоянно делился с П. А. Столыпиным и всегда получал от него выражение удовольствия, что он имеет возможность проверять данные, сообщаемые его агентами, другими источниками, не зависящими от Министерства внутренних дел и отдельных губернаторов.

Но так продолжалось недолго. Вскоре между сведениями министерства и Телеграфного агентства стали замечаться крупные разногласия в оценке политической окраски выборов, и мне пришлось не раз в Совете, слушая доклады Бельгарда, указывать на совершенно не согласные с ними донесения представителей агентства, ссылавшихся на те же источники, из которых черпали и губернаторы свои заключения. Почти каждый раз Бельгард, а за ним и министр говорили мне, что мои сведения ошибочны и объясняются только неопытностью наших корреспондентов.

Но когда подошел конец выборной кампании и пришлось выслушать общий итог выборов с распределением их по политическим группировкам по данным Бельгарда и Телеграфного агентства, то разница получилась такая, что вместо благоприятного вывода я должен был огласить сводку агентства самого мрачного свойства, которая оканчивалась общим заключением, что состав Второй Думы не только не лучше Первой, но даже должен быть признан хуже его как по преобладанию трудовиков над кадетами, так и по имеющимся на местах сведениям о характере целого ряда лиц, прошедших в Думу. Это разноречие послужило поводом к весьма бурной сцене в Совете, вызванной резким заявлением Бельгарда о некомпетентности агентства, о полном дискредитировании его служебного положения моею поддержкою агентства и о невозможности для него продолжать службу на занимаемом им посту. Столыпин встал на его сторону, резко нападал на Гирса и его бестактность, обратился ко мне с просьбою заменить его другим лицом в должности директора агентства и закончил тем, что сказал, что до этой замены он не находит возможным оставить своего представителя в составе агентства и немедленно предложит ему прекратить свое участие в его работе.

Я не мог принять предложенного мне решения, и такой неожиданный конфликт обещал разгореться в крупный инцидент, если бы мне не пришло в голову тут же сделать предложение, которое и вывело нас из неожиданного столкновения.

А именно – я просил согласиться на то, чтобы отложить ликвидацию всего вопроса до того момента, когда новая Дума соберется, всего через 2–3 недели, и сама подведет итоги распределению своего состава на политические группировки, причем я обязуюсь пойти навстречу желаниям П. А. Столыпина, если окажется, что Гирс действительно допустил произвольные заключения и не сумел должным образом руководить работою своих подчиненных. Против такого решения было трудно возразить. Затем печальная действительность очень быстро доказала, что агентство было совершенно право, Дума оказалась гораздо ниже по своему составу, чем предполагало Министерство внутренних дел.

Столыпин скоро забыл об этом инциденте, но зато Бельгард долго не мог простить мне моей защиты агентства и даже одно время прекратил всякие сношения со мною и с неохотою отвечал даже на обычные поклоны при встрече. Много лет спустя, уже в беженстве, мы снова встретились с ним на церковной работе, но и тут мне казалось, что у него все еще сохранилась недобрая память о прошлом столкновении со мною, хотя он оказался просто введенным в заблуждение донесением губернаторов, принявших на слово заключения их подчиненных.