Текст книги "Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919"

Глава III

Моя деятельность по Министерству финансов. – Влияние событий на курсы русских фондов за границей. – Репрессивные меры против революционных насилий. – Работа Совета министров. – Аграрные реформы Столыпина и расширение деятельности Крестьянского поземельного банка. – Взрыв на Аптекарском острове. – Вопрос об изменении избирательного закона, солидарность министров и тайна, которой были окружены совещания Совета по этому вопросу. – Резолюция государя на представлении Совета министров о смягчении законодательства о евреях. – Мои разногласия со Столыпиным по вопросу об участии казны в расходах земств и городов. – Донесения с мест о ходе выборов

Все последовавшие затем события хорошо известны, и я не стану на них останавливаться. Отмечу только то, что наложило на меня в эту пору особые заботы помимо участия моего в общей работе Совета министров. Повторяю снова, что я пишу не историю моего времени, а описываю мою личную роль в этом историческом времени.

Положение мое как министра финансов в эту пору было очень нелегко. Я почти не имел возможности, вступив в должность 26 апреля, толком осмотреться, как надвинулись события, поглотившие столько времени и придавшие разом такую нервность всей текущей работе.

Я нашел, конечно, на местах всех моих прежних сотрудников, некоторые встретили меня самым сердечным образом и своим отношением ко мне облегчили мой труд и помогли мне в несколько дней освоиться со всем, что случилось за шестимесячный период моего отсутствия в министерстве. Впечатления были невеселые. Доходы стали выравниваться по мере того, как порядок в стране восстанавливался после ликвидации Московского восстания, но далеко отставали от обычного поступления. Урезанная под влиянием смуты и плохих поступлений конца года смета на 1906 год внушала самые серьезные опасения за поступление доходов. Напротив того, к обычным сметным расходам присоединились экстренные требования на продовольственную и семенную помощь населению, и урезывать ее не приходилось, потому что сведения с мест, не исключая и тех, которые доходили до меня от моих органов, не давали сомнения в том, что средства для помощи потребуются большие.

После первых же дней, последовавших за открытием Думы, к этим заботам присоединилась еще новая – иностранные биржи встретили думское настроение большою тревогою: после первых же хвалебных гимнов по адресу вступления России на конституционный путь стали все чаще раздаваться голоса об опасности начавшейся борьбы между правительством и народным представительством, и сравнительно недолго продолжалось радужное настроение в пользу последнего, сменяясь все сильнее и сильнее указанием на опасность и соблазнительность выкинутых молодым представительством лозунгов.

К чести иностранных корреспондентов некоторых влиятельных газет следует сказать, что предостерегающие голоса многих из них были громче и многочисленнее, нежели демагогические отчеты некоторых их русских собратьев по перу. На биржевые круги же это производило большое впечатление, и все чаще слышались голоса о том, что смута далеко еще не кончилась и правительству предстоит задача, быть может превышающая его силы. Курсы наших бумаг, в особенности на Парижской бирже, начали резко понижаться, и с конца мая наибольшее падение стало замечаться на вновь заключенном займе в апреле 1906 года. С выпускной цены в 88 % он понизился сначала до 75 %, потом до 70 % и даже дошел после роспуска Думы до 68 %. Он стоял даже некоторое время и ниже. Группа, выпустившая заем, стала предъявлять мне настойчивые требования о поддержании курса новой ренты и об отпуске новых сумм на прессу.

Не менее настойчивы были и обращенные ко мне вопросы о том, выдержит ли Россия свое золотое обращение, которое я защищал с таким упорством, и, по мере ухудшения обстоятельств, тон недавних друзей становился все менее и менее дружелюбным. Я вел упорную полемику с моими корреспондентами, уступая им в мелочах, и, ограничиваясь небольшими подачками прессе, настойчиво проводил мою точку зрения о том, что размен будет выдержан, к чему были и некоторые, правда немногочисленные, показатели благоприятного свойства в виде усиления казначейской наличности и накопления кредитных билетов в кассах. Я считал своею задачею выиграть время и выяснить себе, как произойдет роспуск Думы, о котором я, разумеется, не заикался ни одним словом в моей корреспонденции.

Когда роспуск был совершен, то первое впечатление было просто катастрофическое. Нельзя было даже в точности определить, до какой цены упали наши фонды, настолько велико было стремление держателей их освободиться от них во что бы то ни стало, и нельзя даже сказать, до какого уровня дошло бы их падение, если бы оно не встретило фактической преграды в отсутствии покупателей на них. Об этом говорили мне почти истерические телеграммы, которыми я был засыпан, начиная с вечера 10-го числа.

Я отвечал на них ссылкою на полнейшее спокойствие, с которым встретила страна роспуск Думы, и указывал на этот факт как на показатель того, что страна состоит не из одних политиков, стремящихся к государственному перевороту, и что немало в ней людей, которые понимают необходимость роспуска, как меру сохранения порядка и власти. Столыпин все время совершенно ясно одобрял все мои мысли и оказывал мне всю моральную поддержку, предоставляя полному моему усмотрению ссылаться на солидарность со мною всего правительства. В этот момент мне было гораздо легче, чем раньше, в пору председательства Горемыкина, так как он на все мои соображения о необходимости ограждать интересы государственного кредита отвечал самым недвусмысленным безразличием, говоря на каждом шагу свою любимую фразу: «Все это чепуха, и не стоит останавливаться на мелочах, когда главное состоит в совершенно определенном революционном натиске, с которым можно бороться только одним – роспуском Думы, и до этого мы неизбежно дойдем, и тогда только можно будет говорить о настоящей работе». Теперь все резко переменилось.

Видя, что Столыпин, постоянно ссылаясь на свою некомпетентность в финансовых делах, открыто советуется со мною по каждому вопросу, оказывает мне величайшее внимание и ни в чем не противоречит, и даже всегда открыто соглашается со мною, весь состав министров также перешел на иной тон обсуждения вопросов моего ведомства, и я стал самостоятелен во всех делах его, как было и в первое время войны.

После первой недели за роспуском Думы наступило успокоение и на иностранных денежных рынках. Паника стала мало-помалу утихать, держатели русских фондов перестали выбрасывать их массою на рынок, и даже отчасти помогло успокоению то, что должно было породить совершенно противоположный результат. Я разумею Выборгское воззвание[14]14
  Выборгское воззвание – документ, принятый на собрании оппозиционных депутатов Первой Государственной думы после ее роспуска, с политическими призывами к населению страны встать на защиту Думы и оказывать правительству в знак протеста «пассивное сопротивление», например, перестать платить налоги.


[Закрыть]. Как известно, народ не пошел за ним, не перестал платить налогов, и не было заметно никакого приготовления к сопротивлению в несении воинской повинности, но самый факт появления такого воззвания ясно показал более чуткой и культурной заграничной публике, что дело шло, несомненно, к бунту, и правительство не могло не принять мер к самозащите. Пресса не выражала сначала открыто своего мнения, но мои корреспонденты, в особенности из Парижа и Берлина, совершенно недвусмысленно писали мне, что публика начинает понимать правильность действий русского правительства по отношению к Думе, вставшей на путь прямого сопротивления власти, и все время только с величайшею настойчивостью добивались от меня заверения, что мы справимся с таким настроением, и по мере того, как действительность давала мне все более и более оснований к оптимистическим выводам, стало замечаться даже некоторое, хотя и весьма робкое вначале, укрепление русских фондов, и в частности нового 5 %-го займа.

К половине августа это настроение стало заметно усиливаться, и даже решение правительства привлечь к судебной ответственности подписавших Выборгское воззвание встретило резкое осуждение за границею только в органах левой печати, а многие газеты поместили на своих страницах довольно здравые статьи о прямом долге правительства бороться законными путями с призывом к мятежу.

Взрыв на Аптекарском острове[15]15
  Попытка покушения на П. А. Столыпина, произведенная группой эсеров-максималистов, устроивших взрыв на даче премьер-министра в день, когда он вел прием просителей. Сам Столыпин не пострадал, но двое его детей были ранены, 27 человек из числа просителей, сотрудников и окружения Столыпина погибли на месте, еще 33 человека получили тяжелые ранения, некоторые позже скончались в больницах. Всего при взрыве пострадало более 100 человек.


[Закрыть], 12 августа, разом нарушил это улучшение внутреннего положения России и оценку его за границею, но и то справедливость заставляет сказать, что тревога и возбуждение среди населения не были продолжительными.

Заслуга в эту пору Столыпина перед страною бесспорно велика. Он не растерялся под ударом, нанесенным его собственной семье, и с тем же наружным спокойствием и величайшею выдержкою продолжал борьбу с крайними элементами революции. Несколько удачных арестов главарей преступных покушений и дезорганизованность революционных покушений произвели оздоровляющее впечатление на общественное настроение, в особенности когда все увидели, что правительство осталось на своих местах, и не только в столицах, но и в губерниях не было резких проявлений массовых беспорядков, за исключением Прибалтийского края, где правительство приняло, по 87-й статье [Основных законов][16]16
  Статья 87 Основных законов предоставляла императору право в период прекращения заседаний Государственной думы издавать указы, имевшие силу законов.


[Закрыть], ряд решительных мер, направленных против погромов и насилий. Среди них введение военно-полевых судов, встретившее потом во Второй Думе резкое нападение на правительство, имело, бесспорно, центральное влияние в восстановлении порядка и возвращении доверия к власти. Можно различно относиться к принятой мере по существу, можно сваливать ее, как делали потом многие наши государственные деятели, исключительно на Столыпина и Щегловитова, но нужно иметь мужество сказать, что все министры были солидарны между собою, ни один из них, не исключая и министра иностранных дел Извольского, всегда державшегося либеральных воззрений и не пропускавшего ни одного случая, чтобы не приложить к нашим революционным порядкам шаблона западноевропейского конституционализма, – не был против введения этой меры и не остался по этому вопросу при отдельном мнении. Постановление Совета министров, поднесенное на утверждение государя, как того требовал закон, было единогласное. Все отлично сознавали, что без крутых мер нельзя подавить мятежа и оградить ни в чем не повинных людей от неслыханных преступлений.

Первый месяц после роспуска Думы и до взрыва на Аптекарском острове работа Совета министров носила довольно неопределенный характер. Новый председатель Совета был совершенно естественно поглощен главным образом сведениями о внутреннем положении страны и мерами борьбы с эксцессами революционных явлений. Много забот и внимания требовало от него, конечно, и его прямое дело – ведомство внутренних дел, в котором он не был еще хозяином положения и только входил в новую для него область общего государственного управления, для которого его прежняя служба далеко не достаточно подготовила его. Тем не менее два вопроса стали с первого же нашего собрания, так сказать, лейтмотивом наших обсуждений, к которым мы постоянно возвращались в каждом последующем заседании, а именно:

1. Необходимость подготовки к созыву Второй Государственной думы целого ряда законопроектов по наиболее животрепещущим вопросам нашей внутренней жизни, для того, чтобы будущая Дума сразу встретилась с целым рядом приготовленных для нее дел и не терялась в собственном измышлении всевозможных предположений.

2. Очевидная, и прежде всего занимавшая самого Столыпина, мысль о том, чтобы, не дожидаясь созыва Думы и рассмотрения ею внесенных проектов, разработать теперь же и провести по так называемой 87-й статье Основных законов ряд мероприятий самого неотложного свойства, регулирующих крестьянский вопрос, которые шли бы навстречу давно назревшим запросам нашей жизни и показали бы населению, что правительство его величества берет на себя полную ответственность за разрешение этих нужд, проводит свою точку зрения в жизнь и предоставляет законодательной власти внести в проведенные меры всевозможные исправления, не задерживая повседневной жизни, с ее давно назревшими запросами, из-за неизбежных последующих трений законодательного их рассмотрения.

Во главе этих вопросов Столыпин с первого же дня поставил вопрос о выходе из общины и весь этот сложный комплекс земельных правоотношений, который был связан с общинным землепользованием. К этому вопросу Столыпин отнесся сразу с величайшею страстностью, и на самые осторожные попытки указать на неудобство разрешать в таком исключительном порядке, как по 87-й статье, коренные вопросы нашей крестьянской жизни, на предпочтительность направить их нормальным порядком, не ломая создавшихся вековых устоев, в случае несогласия с проведенными мерами со стороны законодательных учреждений, он дал всем нам понять, что этот вопрос составляет для него предмет, не допускающий какой-либо принципиальной уступки.

Был ли это результат давно продуманной им еще в бытность его губернатором программы борьбы с революционным движением, опираясь на крестьянство, подпал ли он с самого своего приезда в Петербург под влияние известных кругов Министерства внутренних дел и, в частности, такого страстного человека, каким был В. И. Гурко, давно уже остановившийся на необходимости бороться с общинным землепользованием и не раз пытавшийся влиять в этом смысле и на Горемыкина, – я этого сказать не могу, но должен только открыто отметить, что с первых же дней после роспуска Первой Думы основные положения закона, проведенного затем, в том же году по 87-й статье и известного под именем «закона 7 ноября», были представлены в Совете министров и сделались предметом постоянного его обсуждения. Уже одна числовая справка о том, что разработка этого проекта началась только в половине и даже, вернее, в конце июля, а 7 ноября, то есть всего через три месяца, проект стал законом и был приведен в жизнь, указывает на то, насколько и само Министерство внутренних дел, и весь Совет встретился с вполне разработанным материалом, и притом настолько хорошо разработанным, что длительное его рассмотрение в Думе третьего созыва, и в Государственном совете, не особенно восторженно встретившем законы, проведенные по 87-й статье, – внесло в него весьма немного изменений и оставило без всякой ломки его коренные основания.

Лично я не играл заметной роли в разработке этого закона. Я всегда был противником общинного землевладения и проявил мои взгляды в этом направлении еще в 1903 году, по должности члена Особого совещания под председательством Витте, по делам сельскохозяйственной промышленности, но активного участия почти не принимал.

Этот вопрос задел меня, и притом в очень острой форме, только потому, что независимо от коренного предположения об облегчении выхода из общины, Столыпин параллельно с ним поставил вопрос о расширении деятельности Крестьянского банка и о более активном вмешательстве его в удовлетворение крестьянской нужды в земле. Здесь с первых же дней сказалось влияние на Столыпина А. В. Кривошеина и желание последнего сыграть решающую роль в организации сельского, или, вернее, земельного, кредита, с выделением его из ведомства Министерства финансов и передачей его в ведомство земледелия.

На первых порах этот вопрос не принял, однако, острого, так сказать, ведомственного характера, и только уже значительно позднее, а именно в 1910 и 1911 годах, он едва не довел – о чем речь впереди – до полного разрыва моего со Столыпиным. И Столыпин, и Кривошеин требовали от меня пока только большей активности в разрешении посреднических сделок крестьян с банком, против которых мне не было ни малейшего повода возражать, за исключением, разумеется, двух оснований, которые не особенно разделяли ни Столыпин, ни, по преимуществу, Кривошеин. Я должен даже сказать, что Столыпин был значительно менее оппортунистичен, нежели Кривошеин, и скорее схватывал так называемую «прозу жизни», тогда как Кривошеин не раз на мои замечания отвечал просто по-обывательски: «Если министр финансов захочет – деньги всегда найдутся».

А министр финансов в эту пору разрешения вопроса о крестьянской земельной нужде говорил только о двух, далеко не от него зависевших, «прозаических» вопросах.

Я указывал на то, что Крестьянский банк готов широко идти навстречу крестьянской нужде в земле, но должен предостеречь Совет министров о трудности разрешения этого вопроса с двух сторон: под влиянием погромов и обострения в отношениях с крестьянами предложение помещичьих земель к продаже крестьянам стало весьма значительным и в некоторых местностях далеко превышало местный спрос крестьян на землю. Банк не только не задерживает совершение посреднических сделок, но зачастую в последнее время не имеет вовсе предложений на покупку предлагаемых к продаже земель, несмотря на то, что владельцы далеко не запрашивают чрезмерных цен за их землю. Отсюда естественным образом напрашивается мысль о необходимости самому банку покупать эти земли в собственный фонд, для распродажи их потом крестьянам по мере выяснения потребности в них для других местностей. Но к этой мысли, тотчас же подхваченной Столыпиным и Кривошеиным, как мысли вполне жизненной и даже необходимой, встречается другое препятствие, устранить которое не в моих силах.

Продавцы земель должны получить расчет за их землю деньгами, так как принимать в уплату закладные листы Крестьянского банка они фактически не могут, по той простой причине, что внутренний рынок не поглощает сколько-нибудь значительного количества листов, предлагаемых к продаже, и всякий новый, а тем более значительный, выпуск понижает курс листов и вызывает только нарекания на то, что Крестьянский банк разоряет помещиков, расплачиваясь с ними обесцениваемыми бумагами.

Обычный, в нормальное время, покупатель листов, в лице государственных сберегательных касс, для которых покупка закладных листов представляла даже выгодное помещение их свободных средств, в описываемое время также не надежен, потому что приток денег в кассы значительно ослабел, и на этот источник была плохая надежда, пока не успокоится рынок и вклады снова не станут заметно превышать их истребование.

Такие прозаические мои разъяснения, конечно, не нравились многим из моих слушателей, и государственный контролер Шванебах пытался было парировать их предложением войти в соглашение с частными банками и даже произвести на них известное давление, в смысле приобретения ими закладных листов Крестьянского банка, но из этого ничего существенного не могло выйти по той простой причине, что положение частных коммерческих банков было также далеко не блестящим. Да и Финансовый комитет, куда я предложил внести этот вопрос с тем, чтобы Столыпин, как председатель Совета министров, принял в нем и личное участие, – решительно отверг такую мысль и внес и со своей стороны охлаждающую струю в обывательские суждения моих партнеров.

Отсюда вскоре и вытекла другая мысль – попробовать создать особый вид не продаваемых на бирже и не котируемых на ней так называемых свидетельств именной записи, с несколько повышенною против закладных листов доходностью, но представлявших возможность для землевладельцев, желавших во что бы то ни стало продать свои земли в фонд Крестьянского банка, получить этот вид облигаций в свое распоряжение в обмен на проданную ими землю и временно сохранить их в своем распоряжении и пользоваться пока только одними доходами по ним. Впоследствии фактически и эти свидетельства все-таки были выброшены на рынок, для скупки их образовался даже особый вид дельцов, постепенно понижавших, по мере увеличения количества выпускаемых свидетельств, цену на них, и через некоторый промежуток времени эта цена дошла даже до 60 % номинальной цены, и землевладельцы, далеко не получавшие от Крестьянского банка сколько-нибудь повышенной цены за их землю, потеряли в действительности до 40 % ее стоимости.

Когда впоследствии порядок в России восстановился, биржа окрепла, и сберегательные кассы снова получили большой приток средств из народных сбережений, и размещение 5 %-х, a затем и 4,5 %-х закладных листов стало снова делом возможным, и даже свободный рынок стал поглощать эти ценности, я прекратил выпуск «свидетельств именной записи» и стал их постепенно заменять простыми закладными листами.

Я упоминаю обо всем этом для того, чтобы сказать, как несправедливы были потом, и в Третьей Государственной думе, нападки оппозиции, и в частности, специализировавшегося на них ковенского депутата Булата, открыто обвинявшего правительство и лично меня в разорении крестьян продажею им по чрезмерно высоким ценам помещичьих земель в угоду землевладельцам, сбывшим крестьянам по не соответствующе высоким ценам свои худшие земли.

На самом деле, если уже кто-либо пострадал, то, напротив того, именно помещики, получившие в обмен на проданную ими землю, по ценам едва справедливым, такие бумаги, за которые они получили в лучшем случае не более 65–70 % их оценки.

О покушении на жизнь Столыпина, взрыве его дачи на Аптекарском острове, я узнал при следующих обстоятельствах.

12 августа было в субботу. Я находился с часа дня в городе для обычного приема посетителей в здании Министерства финансов. По случаю летнего времени посетителей было сравнительно мало, и в четвертом часу я отпустил последнего из них и занимался уже текущей работой перед выездом к себе на дачу.

В самом начале четвертого мне показалось, что я услышал как будто бы отдаленный пушечный выстрел. Я позвал моего секретаря и спросил его, не слышал ли он того же, и получил в ответ, что все слышали то же, но думали, что идет обычная учебная или испытательная стрельба на полигоне на пороховых заводах.

Беспокойства ни в ком не было, и с улицы не доходили также никакие вести.

Приблизительно через полчаса ко мне позвонил по телефону государственный контролер и спросил, что я знаю о взрыве на Аптекарском острове, где было покушение на П. А. Столыпина, и по одним рассказам он убит, а по другим остался невредим, и только разрушена часть его дачи, и ранено много народа около него. На мой ответ, что я решительно ничего не знаю, он предложил мне заехать немедленно за мной, чтобы вместе поехать на Аптекарский остров, а меня он просил тем временем позвонить к градоначальнику и обеспечить нам свободный проезд на дачу, если бы она оказалась оцепленною полицией. Градоначальника я не нашел дома, дежурный же чиновник ответил мне, что он, вероятно, на месте происшествия, что никаких подробностей в градоначальство еще не доставлено, известно только, что председатель Совета невредим, но часть членов его семьи пострадала, хотя, кажется, не особенно сильно.

Мы приехали на место без всякой задержки. Публики было очень мало, стояла цепь городовых, окружавшая полуразрушенный передний фасад дачи; убитые и раненые были уже увезены. Мы прошли в сад, так как вход в дом снаружи был завален обломками, и внутри сада нас встретил вышедший из дома П. А. Столыпин, лицо которого носило явно заметные следы чернильных брызг. В особенности были в чернильных пятнах лоб и руки.

Оказалось, что в минуту взрыва Столыпин сидел у своего письменного стола, и чернильные брызги были произведены сотрясением воздуха от сильного взрыва.

Сохраняя наружно полное самообладание, Столыпин вкратце рассказал нам, как произошел взрыв, сообщил, что в эту минуту его приемная была полна народа, что многие из представлявшихся и часть прислуги при доме убиты и немало раненых, что его маленький сын ранен на верхнем балконе дачи, но, по-видимому, не опасно, зато дочь его Наталья, кажется, тяжело ранена в ногу, и оба они уже отвезены в больницу Кальмейера на углу Большого и Каменноостровского проспекта, куда уехала с ними и мать их, но доктора еще не решаются высказать их мнения о характере ранения.

Столыпин и сам собирался вскоре поехать в больницу, главным образом чтобы успокоить жену, не желавшую даже оставлять его на разрушенной даче, но он не считал возможным выехать до окончания некоторых формальностей по составлению первого протокола об обстоятельствах совершенного взрыва. Я предложил проехать в больницу, чтобы узнать о положении детей и успокоить Ольгу Борисовну, и обещал немедленно дать ему знать все, что мне скажут врачи, если только мне удастся получить от них сколько-нибудь определенные сведения. Вместе со Шванебахом мы поехали в больницу, где доктор Греков сказал мне, что поражения маленького Аркадия незначительны, но дочь Петра Аркадьевича пострадала гораздо серьезнее, и он не может даже сказать, удастся ли спасти ногу или придется ампутировать ее, настолько раздробление пятки представляет собою явление весьма серьезное. Дать знать Столыпину на дачу не было прямой возможности, так как телефонное сообщение было разрушено взрывом, и я собирался было вернуться на Аптекарский остров, как Столыпин приехал сам, получил от докторов непосредственно те же сведения, и мы расстались с ним, условившись, что он примет нас всех в понедельник тотчас после завтрака.

С этого дня, отделенного от покушения всего полутора сутками, наша деятельность по Совету министров возобновилась, как будто ничего особенного и не случилось. Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, и как-то невольно среди нас установилось молчаливое согласие как можно меньше касаться его личных переживаний и не тревожить его лишними расспросами, тем более что после первых, неопределенных дней врачи дали успокоительные заключения и относительно возможности избегнуть ампутации ноги раненой дочери Столыпина.

Столыпин остался короткое время на Фонтанке, а затем по личной инициативе государя скоро переехал в Зимний дворец, где и оставался почти два года, переменяя его помещение на летнее пребывание на Елагином острове, в предоставленном в его распоряжение Елагинском дворце. В этих двух помещениях и сосредоточилась наша общая работа до той поры, когда наступило успокоение, и Столыпин мог опять перебраться в дом Министерства внутренних дел на Фонтанке.

Припоминая все пережитое за эту пору, я не могу не отметить, что личное поведение Столыпина в минуту взрыва и то удивительное самообладание, которое он проявил в это время, не нарушив ни на один день своих обычных занятий и своего всегда спокойного и даже бесстрастного отношения к своему личному положению, имело бесспорно большое влияние на резкую перемену в отношении к нему не только двора, широких кругов петербургского общества, но и всего состава Совета министров и в особенности его ближайшего окружения по Министерству внутренних дел. И до роспуска Думы, и после него наружно дисциплинированное отношение в заседаниях Совета министров было далеко не свободно если и не от не вполне серьезного отношения к отдельным его замечаниям, часто отдававшим известным провинциализмом и малым знанием установившихся навыков столичной бюрократической среды, то, во всяком случае, слегка покровительственного отношения к случайно выкинутому на вершину служебной лестницы новому человеку, которым можно и поруководить и, при случае, произвести на него известное давление.

После 12 августа отношение к новому председателю резко изменилось; он разом приобрел большой моральный авторитет, и для всех стало ясно, что, несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важности огромного государственного дела, в его груди бьется неоспоримо благородное сердце, готовность, если нужно, жертвовать собою для общего блага и большая воля в достижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, Столыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постесняется сказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную ответственность.

С наступлением осени заседания Совета министров в помещении Столыпина в Зимнем дворце приняли совершенно регулярный характер и первое время почти целиком были посвящены земельному вопросу и обсуждению наставлений губернаторам относительно подготовки выборов. С конца октября или начала ноября к этим вопросам присоединился и вопрос о необходимости готовиться к пересмотру закона о выборах, так как не только лично Столыпин, но и большинство министров, пожалуй за исключением одного А. П. Извольского, ясно отдавали себе отчет в том, что повторное производство выборов на основании закона 11 декабря 1905 года приведет только к повторению одного и того же результата – невозможности нормальной работы правительства, отвечающего Основным законам, то есть избираемого императором и ответственного перед ним, а не перед одною нижнею палатою.

Все отлично сознавали, что следующую Думу необходимо собрать по тому же плохому закону, для того чтобы не давать повода к лишним нареканиям на правительство и на произвольность его действий, но для всех нас, входивших тогда в состав правительства, не было также никакого сомнения в том, что добиться пересмотра избирательного закона в законном порядке также совершенно немыслимо, ибо никакое представительство народа не пойдет на умаление избирательных прав, и перед правительством неизбежно предстанет только одна дилемма: либо отказаться от законодательства и самого принципа народного представительства, либо идти открыто, – в силу прямой государственной необходимости, – на пересмотр избирательного закона по непосредственному усмотрению монарха, то есть на прямое нарушение изданного им же закона. Мы все, кроме, повторяю, Извольского, были единомышленны в признании этого начала и считали неустранимым такое закононарушение, во имя устранения еще большего зла, – полного отказа государя от всего, что скреплено его подписями, начиная от указа 12 декабря 1904 года. Да и А. П. Извольский, отстаивавший мысль о необходимости соблюдать законность в таком вопросе во имя устранения отрицательного к нам отношения общественного мнения на Западе, отлично понимал, что правда на нашей стороне, и не только не поставил открыто вопроса о его принципиальном несогласии с остальным составом Совета и не перенес, следовательно, этого вопроса на решение государя, но принял впоследствии самое деятельное участие в разработке нового избирательного закона.

Я говорю все это только для того, чтобы снять со Столыпина всю ответственность за принятое Советом решение по этому вопросу и сказать совершенно определенно, что все министры того времени, и в числе их я, мы были вполне солидарны с председателем Совета министров и несем за это общую ответственность, как и имеем и общую с ним заслугу за то, что имели достаточную решимость посмотреть печальному явлению прямо в глаза и дали стране, во всяком случае, спокойную законодательную работу на долгий срок – до самого бурного периода последней поры перед разразившеюся над Россией катастрофой. Мы должны также снять за это ответственность и с покойного государя, потому что если в самую последнюю минуту, то есть вечером 2 июня 1907 года, ему принадлежало последнее в этом отношении настояние – о чем я скажу в своем месте, – то, что многим неизвестно по существу дела, государь все время после роспуска Думы, да, пожалуй, и до него, слышал от всех нас только одно: что с нашим избирательным законом лучшего результата достигнуть нельзя, и, следовательно, и перед ним все время была все та же роковая дилемма, как и перед всеми нами.