Текст книги "Дайте мне имя"

Глава двадцать вторая. Муки ревности

Иной раз, придя домой, я застаю Рию в обществе безбородого юнца, у которого слезятся глаза от того, что он длительное время, не мигая, смотрит на Рию. Я не могу назвать его красивым – он прелестен! У Рии всегда гости. Больше часа она не в состоянии находиться в одиночестве, поэтому окружена гостями, как сироп пчелами, жужжащими ей на ушко разные похвалы. Я давно заметил, что многие из них при одном только ее появлении теряют дар речи. Ее дар – притягивать мужчин.

Прежде чем войти в дом, я покашливаю, чтобы не испугать Рию и замашками собственника не стать посмешищем у этого пунцовощекого юнца.

Бывает, что мне необходимо неделю-другую заниматься делами вдали от дома. Все эти дни я скучаю без Рии и, покончив с делами, спешу домой, рассчитывая вернуться хотя бы к ночи. И когда ошибаюсь в расчетах, попадаю только под утро.

Итак, я покашливаю. Затем тихонечко зову Рию. Ответа нет. Слышен только крик осла из конюшни. Утро раннее и Рия, видимо, еще спит. Она всегда просыпается поздно и терпеть не может, когда кто-то нарушает ее сон. Осторожничая, я все-таки вхожу и нахожу их спящими. Разметавшиеся по постели молодые тела, уставшие, просто мертвецки обездвиженные, без каких-либо признаков жизни. Только прислушавшись, можно расслышать их молодое дыхание. Только присмотревшись, можно разглядеть, что они дышат. Чтобы не разбудить их, я тихонечко пробираюсь к окну и отодвигаю в стороны занавески: новый день на дворе, дорогие мои, не пора ли встречать рассвет? Ни-ни. Они даже не шевельнулись. И с чего бы вдруг? Даже солнце еще не взошло. Тогда я выхожу из дома и любуюсь восходом. Ведь в жизни нет ничего прекраснее, чем встречать рассвет наедине. Я люблю летние утра прохладно-сизые, солнце в дымке, вершины гор в розовом озарении, дальние домики кажутся кусочками сахара, беспорядочно разбросанными по склонам, зелень деревьев еще черная, а верхушки взялись бирюзой, царствующий над миром пронзительно сверкающий золотистый купол храма. Я бы любовался всем этим вечно, но пора обратиться к действительности: как там мои труженики? Прежде чем выскочить из дому, я уронил на пол глиняный горшок, чтобы он с грохотом разлетелся на части. А сам выскочил на улицу, надеясь, что кто-то ведь проснется от такого грохота. Любуясь рассветом, я думал о тех странах, откуда приходит солнце и старался, чтобы мысли о блаженстве тел, найденных в моей спальне, не помрачили мой разум. Я снова переступаю порог и натыкаюсь на молодого человека, едва одетого и уже готового уйти от ответа. Нет уж, дружок! Я хочу видеть твои глаза, слышать твой голос. Я хочу знать хоть одно из тех достоинств, черточку, штрих, которых Рие во мне так недостает. Насколько он красив, я не могу судить, поскольку физические признаки совершенства мужчин меня не интересуют. Неприязни, между тем, он не вызывает. Мне приятно, что он уже одет, хотя и стоит передо мною босиком и без платка на голове. И даже без бороды, молодая поросль на верхней толстой чувственной губе едва пробилась легким пушком, кудри длинные – до плеч. Я спрашиваю, не хотел бы он чего-нибудь выпить. Он, видимо, немного смущен и не находит, что ответить. Ладно. В руках у него платок, а куда подевались сандалии, он не помнит, ищет их глазами. Я спрашиваю его, кем для меня является Рия, на что он только пожимает плечами. В глазах – насмешка. Это для него не имеет значения. Он и в самом деле немного смущен, а то бы давно запахнул свой халат. Так что все-таки будем делать? Стоять, изучая друг друга глазами – это ли достойное занятие для мужчин? Видимо, он готов уйти босиком.

Рия совершенно не выносит шума, когда спит, даже шепота. Наши голоса ее насторожили. Летая во сне (ей это часто снится), она поворачивается на другой бок и сладко потягивается. Господи, как же она прекрасна! Я беру ее за плечо: пора опуститься на землю, дорогая моя. Ей трудно вырваться из плена Морфея. Это было бы подвигом.

– Ришечка…

Я наклоняюсь и шепчу ей это на ушко: «Ришечка…» Она не открывает глаза, а только руками, словно в темноте, ищет меня на ощупь в постели, рядом, и не находит. Поскольку постель успела остыть, а шепот слышен у самого ушка, она в замешательстве: как такое может быть? И, если такие вопросы возникают в ее головке, она не может не открыть свои глаза: что-то случилось?

Ничего. Все в порядке.

– Здравствуй, – произношу я, – это я.

Она верит. Разве может быть кто-то другой? Она улыбается, тянет ко мне руки, обвивая шею, словно лоза молодого винограда и снова закрывает глаза.

– Почему ты не будишь меня?

Разве можно разбудить мертвого?

Господи, как же она прелестна!

Затем я чувствую, как лоза увядает на моей шее, сползает с нее и, кажется, слышу, как хлопают распахнувшись, точно парус на ветру ее веки и глаза наполняются испугом: надо же… Ты?! Крик, возникший в ее глазах, теперь вырывается из горла: ты?! А кто же, по-твоему, должен быть на моем месте? Вина пропитала воздух спальни так, что даже Рыжик, наш пес, поджав хвост и забившись в угол, смотрит на меня виноватыми глазами. Только теперь я чувствую, что стою на сандалиях молодого человека.

– Вы уж простите, – произношу я, – и пинаю каждую из них ногой. Так, что они летят в разные стороны.

Рия смотрит на меня огромными удивленными глазами, но я не вижу ее. Только делаю вид, что не вижу.

– Вы уж простите, – повторяю я и, кроша осколки глиняного горшка, выхожу на улицу. И, поскольку солнце уже взошло, иду на свою любимую гору, где я всегда бываю по утрам, иду, чтобы к вечеру снова вернуться к Рие.

А что толку бить горшки и орать что есть мочи? Кто орет, того ведь совсем не слышно. К тому же есть дела поважнее.

– Господи, – прошу я, – прости мне мою слабость.

Весь день я хожу в окрестностях города, любуясь их сказочной красотой и думая о своем. Заставляю себя преодолевать крутые подъемы, чтобы унять тревогу в сердце. Делаю, конечно, передышки, чтобы вытереть пот со лба. К вечеру бешено устаю, думая о своем, и возвращаюсь домой до захода солнца. Голодный, совсем выбившийся из сил и счастливый.

– Ри, – произношу я, переступая порог, – ты опять читаешь эти книжки.

И преподношу ей охапку полевых цветов.

– Ах!

От запаха лаванды она сходит с ума.

– Это мне?!

Как сияют ее глаза!

– Где ты пропадал, ужинать будем?

– Я голоден, как гиена.

– Куда же ты исчез на весь день?

Этот вопрос не в стиле наших отношений, поэтому я на него не отвечаю, я спрашиваю:

– Чему ты улыбаешься?

Вместо ответа в уголках ее дивных глаз вызревают крохотные озерца слез.

– Слушай, – говорит она, не стыдясь своих слез и бросаясь мне на шею, – за что ты меня так любишь?

Я только крепче сжимаю любимые милые плечи, ловлю губами россыпи нежного шелка душистых волос и молчу. Я не объясняю, что любить за что-то там невозможно. Или – да, или…

– С таким характером ты попадешь в историю.

Рия права: попаду. Да, у меня достаточно крепкие нервы, чтобы жить в этом мире. Но неужели такой уж несносный характер? Да, я упрям и настойчив. Я просто привык любое дело доводить до конца. Какое дело? И неужели мир уж настолько плох, чтобы жертвовать ради его удовольствия собственной жизнью?

– Слушай, – ору я, стрелой влетая в спальню и падая перед Рией на колени, – мне удалось, у меня получилось!..

В ее дивных глазах бьется испуг:

– Удалось?..

– Да, я флейту…

– Ты флейту…

– Да-да, флейту…

Она вот-вот заплачет.

– А который час?..

– Слушай, слушай…

– А ты знаешь, который час?..

– Да, светает…

– Ты сдурел?!

– Ты послушай!..

– Ты сдурел!

– Нет! Я флейту осилил! Ты только послушай…

Рия не слушает, она плачет. А мне сейчас так нужен слушатель.

Глава двадцать третья. Свадьба

Наконец, свадьба.

Это трудно и требует напряжения. К Рие невозможно пробиться. От нее невозможно отвести глаза. Длинностебельные розы в высоких вазах, в длиношеих амфорах вина, вина, в широкогорлых кувшинах ключевая вода… Гости, гости…

Я – жених.

Я стою и, счастливый, скучаю. Не царское это дело – свадьба…

Рия в свадебном платье кажется ангелом. Легкий, как птичий пух, белый шелк, кружева, оборочки… Воздух пропитан ароматом счастья. Свадьба с размахом, тосты, смех. Я не только жених, я – и царь и, поскольку я царь, то и свадьба царская. В саду танцы, женщины в нарядных платьях, много детей, которые носятся, как угорелые из конца в конец, визжа и радуясь…

Я стою и, счастливый, скучаю.

На столах свечи, столы завалены праздничыми яствами. Сладости, фрукты… Чего тут только нет! Заливные языки, жареные почки… Чего тут только нет!.. На стенах – факелы, которые горят днем и ночью, и днем, и потом снова ночью… Ножи сверкают, как летающие рыбки на солнце. Весь мир ест. У всех свечей не хватает света, чтобы высветить счастье нашей свадьбы. Рыжик тоже рад: хвост трубой, звонкий лай.

Я только что вручил Рие подарок – свадебный жемчуг, белую нитку нежных бусинок, которая теперь украшает ее точеную шею. Я не знаю, о чем говорить, только улыбаюсь. Я люблю Рию с детства, люблю бесконечно. Так любить могут только сумасшедшие. Или святые. Мне кажется: я – сумасшедший. Иногда моя любовь меня пугает. Звон хрусталя, сверкание золотых кубков, в которых, пенясь, кипит густое вино. Весь мир пьет. Белая фата, о которой Рия так долго мечтала, как сотканная из снежинок корона, под которой светятся счастьем две лазурных звезды – глаза Рии. Они завораживают меня своим сиянием, эти глаза. Все слова, которыми можно выразить восхищение Рией, сказаны, сказаны давно. А новых человечество еще не придумало. Я молод, здоров, пришло время жениться, и Рия мне в этом счастье не отказывает. Мы самая счастливая пара на свете. Мне все-таки удается пробиться к ней.

– Ты – умопомрачительная женщина, – шепчу я ей на ушко, – просто чудо.

– Я знаю.

– Ты как солнце – на тебя невозможно смотреть.

– Правда?

– Да. Я боюсь прикоснуться, превратиться в пепел.

– Вот видишь!

Мы танцуем.

Ее платье в танце – как белая грива. Мы впервые танцуем на виду… Вообще впервые. На собственной свадьбе, на глазах у всех, кто любуется нашим счастьем. Вообще, все, что с нами происходит, происходит впервые. Мы, действительно, нежная пара, донельзя нежная и не стыдимся показать это гостям. Жених и невеста, жених и невеста… Сказочные слова. Я не только жених, я еще и царь. Потому-то так весело искрится вино и курится фимиам. И народ мой весел – я хороший царь. Много музыки, смеха, слез… Слез умиления. Я, правда, искренне огорчен, что не явился наш юный друг, который без ума от Рии. Его любовь к ней чиста и безмерна, но я не в силах ему помочь: Рия – моя. Моя невеста и теперь жена. Царица. Это признает каждый, кто может видеть. Даже немые обретают речь, глядя на нее. Мы танцуем, все еще длится ночь, мы танцуем… Сколько прошло времени с начала этого пира, я не знаю. Когда Рия рядом, время останавливается. К утру, конечно, мы выбиваемся из сил, и с первыми лучами солнца я уношу ее в наши покои. На руках. Царицу. Под восторженные крики гостей. Даже первосвященник, хлопая в ладоши, завидует мне. Я вижу, как зависть сочится из его мудрых прищуренных черных глаз тихим светом воспоминаний. А кто не завидует? Таких не сыщешь, призвав на помощь даже солнце, которое вот уже пятый день подряд, засыпая, провожает нас в ночь любви. Пятый? Или шестой? Наш дворец гремит гостями, кубками, смехом… Даже пес устал веселиться.

Итак, свадьба! Она остается за дверями, которые слуги плотно прикрывают, как только мы с Рией (она у меня на руках), проскальзываем в наши покои. Одна дверь, другая, третья… Я только подмигиваю слугам, улыбаясь, и они подмигивают мне в ответ, прыская игривым смешком. И, пока дверь еще не прикрыта, провожают нас завистливыми, я знаю, добродушными взглядами. Я чувствую это кожей спины, а Рия, вручив мне славную легкую тяжесть своего тела, обвив причудливой лозой своих ласковых рук мою шею, тянется к моим губам с поцелуем. Я целую ее, целую, целую и, целуя, укладываю на наше брачное ложе, целуя и целуя. И теперь только мы на всем свете, только мы, двое, одни, царь с царицей, супруги, любовники…

– Ах, мое ожерелье…

– Я подарю тебе новое…

Больше ничего не слышится. Слышно только, как неторопливо распускаются лилии… Уединясь в глубине покоев, в тайне за закрытыми дверями, сбежав от собственного народа и позолоты всеобщего торжества, мы любим друг друга, ликуя и паря над миром, любовники божьей милостью… Потом я ладонью смахиваю все жемчужины на пол и они, прыгая и звеня, и смеясь рассыпаются по полу.

– Что это? – засыпая, спрашивает Рия.

– Рассыпались звезды…

– Правда?..

– Спи…

Проходит неделя. Я вижу это по улыбающемуся рогу луны, который бесцеремонно заглядывает в наши покои, чтобы напомнить, что время не остановилось. А что нужно куда-то спешить? Еще чего! Свадьба на то и свадьба, чтобы сделать передышку в марше по жизни, думаю я, приподнявшись на локте и целуя атласное плечико Рии. Господи, как же она прекрасна! Золотой рог это тоже понимает и прячется в облачко, чтобы не будить нашу тайну. Рия еще спит, что ей снится? Мне тоже не хочется ее будить, но люди уже встревожены. Я слышу, как за окном не поют песен, как не льется в кружки вино, не бьется посуда. Нет музыки! И это на царской свадьбе?! Риечка, пора, моя дорогая, показаться народу. Уж если ты стала царицей… Где же твоя фата?

– Почему ты не спишь?

Даже звуки флейты не могут сравниться с ее голосом.

– Родная моя, – произношу я, – здравствуй!

А она вдруг вскакивает, как крик, резко сдергивает с меня тень простынного шелка и, разрушив мои мысли о народе, набрасывается на меня, как львица, нежная кошечка, чтобы снова и снова терзать мою отдохнувшую плоть.

– Слушай, Ри, – пытаюсь я утихомирить ее, – там люди…

Ей нет дела до людей. Новый поцелуй запечатывает мне рот, и слышны только ее стоны и шумное горячее дыхание, иногда скрип жемчужных зубов и тревожный шепот испуганных простыней…

Это – чудесно, как сотворение мира!

Потом – тишина.

Синий бархат неба усеян звездами, мир спокоен и тих, но ароматом тревоги уже повеяло с улицы. Видимо, нравы моего дома смущают народ. Нужно вставать и идти. Это – царское дело. Выглянуть в окно? Я набрасываю на себя что-то из своих золотистых одежд, подхожу к окну и машу рукой. И этого приветственного знака достаточно, чтобы снова грохнула музыка. Посходили с ума барабаны, снопы синих искр растерзали мрак сумерек. Свадьба, свадьба! Снова пир горой, продолжается счастье…

– Что случилось, – всполошилась Рия, подойдя к окну, – что там?

Там – жизнь.

– Так много людей!

– Вся страна…

– Ладно, – произносит она, – идем к ним. Где мои сандалии?

Она ищет, я жду, она ищет. Кажется, что проходит вечность. Но на то я и царь, чтобы ждать сколько требуется. И вот мы снова идем сквозь строй своего народа. Господи, сколько же их тут! Порядком уставшие, но счастливые, они встречают нас ликованием. Горы еды, реки вина, море песен и смеха, шуток и слез. Никто, конечно, не подает вида, но на этом веселом полотне счастья, как и в сиянии солнца, есть черные тени. Слепые. Я узнаю их по неуверенным движениям рук, напряженным позам, по тому, как они, ориентируясь только на звук, запаздывают с поворотом головы в нашу сторону, когда мы с Рией проходим мимо, сияя улыбками и разбрасывая по сторонам золотые монеты. Они понимают, что им не угнаться за звоном золота и остается только пристыженно улыбаться, будто бы в этом они виноваты. Их глаза – как ночное небо, забранное облаками: ни луны, ни звезд, ни единого светлячка. Слепо верят они только коже, только кожа их поводырь. А когда они слушают песни, мне кажется у них вырастают уши. Так они тянутся к радости и веселью. Вкус мяса их тоже волнует и запах вина и мира, но все это не стоит и ломанного гроша, когда вокруг них царит непроглядная ночь.

– Ришка, – спрашиваю я, – ты счастлива?

Она только крепче сжимает мне руку.

– Ты сегодня выглядишь так, словно у тебя что-то случилось.

– Ты забыл поцеловать мне плечо…

Я целую. Это одна из лучших минут моей жизни.

До царского трона, куда мы направляемся, еще несколько шагов. Не успеет растаять под сводами дворца эхо последнего удара барабана, – и мы упадем в кресла. Последний удар уже грохнул, и эхо его еще живо. Его еще слышит каждое ухо, способное слышать. Можно, конечно, замедлить шаг, и эхо умрет без царского на то повеления. Оно всегда замирало с поднятием моей руки. Это традиция, которой я управляю. Мы восседаем на трон, и я поднимаю руку, и умирает эхо, и теперь – тишина. Кажется, даже факелы перестали дышать, их пламя безвольно застыло, как слитки червонного золота, мраморный пол, кажется, распорот и, все звуки ринулись в бездну ада. Ни одна грудь не вздымается вдохом. Мир замер в ожидании, мухи – и те вымерли. Все взгляды сверлят мне руку. Требуется одно-единственное движение, шевеление мизинца, – и мир оживет. Тишина длится дольше, чем этого требует традиция, и я даю себе в этом отчет. Я умышленно нарушаю традицию ради светлого мига слепых. Мне нужны доли секунды, чтобы свет озарил их души, а глаза прозрели. Всю свою волю я собираю в кулак. Поэтому левая рука так крепко сжимает кисть Рии. Но она не вскрикнет, не выдаст боли. Я об этом даже не думаю, а тихонечко, чтобы ни один зоркий глаз не уловил этого движения (что привело бы ко всеобщему взрыву), направляю раскрытую ладонь правой руки в сторону слепого. Эта царская ладонь источает свет, целительный свет, которого не видит никто. Кроме слепого. Этим светом я всегда переполнен и дарю его тем, кто глух или слеп. Или слабодушен. Лишь на секунду мне нужно закрыть глаза, а когда я их открываю, – вижу ночь, у которой поблекли звезды: его глаза еще не прозрели, но рассвет уже побеждает мрак. Время, кажется, остановилось, да и я выжидаю. В успехе я не сомневаюсь. Просто жду, как ждут рождения ребенка и, когда уже уверен в успехе, когда синь его глаз обласкала меня осмысленным взглядом, я роняю ладонь. Разрубаю воздух. Крик слепого (Я вижу, вижу!) тонет в гаме и шуме толпы. Но я-то слышу этот святой вопль радости. В это чудо невозможно поверить, в него верит только слепой.

– Видишь, – шепчу я Рие, – того слепого?

Она, улыбаясь, кому-то кивает.

– Теперь и он видит, – говорю я.

Она кивает. О чем она думает, когда не слышит меня?

Глава двадцать четвертая. Разгул воображения

Все это я могу себе только представить.

Так, значит, все это мне только привиделось?! И то, что я царь, и Рия – царица, и наша свадьба с белой фатой (Господи, как она Рие к лицу!), и танцовщица со своим белокурым другом, и горящие факелы на стенах… Надо же! Лишь на долю секунды я прикрыл глаза – и такое причудилось. Оказывается, и свадьба не наша, и фата на невесте съехала на бок. И невеста – не Рия…

Теперь я прислушиваюсь: гремит музыка и горланят песни, и радость, и смех… Свадьба есть свадьба, и она продолжается.

– Разве нет вина?!

– Нет вина?

– Нет вина!

Эти крики заглушают музыку. Похоже, что винные запасы хозяев исчерпаны, и они застигнуты этим роковым сообщением, как преступник окриком. Без вина и свадьба – не свадьба, это ясно каждому.

– А в кувшинах – там, у стены?

– Только вода…

Разочарованию гостей нет предела. Даже у музыкантов опустились руки и завяли глаза. Без вина какая ж музыка? Тишина. И вот в этой тишине, когда празднику, кажется, нет спасенья, и жених как-то сник, и потухла невеста, я берусь воскресить царство счастья и смеха, радости и всеобщего веселья.

– Там вино, – произношу я, как только можно тихо, но так, чтобы это слышали даже глухие. Мой указательный палец, проткнув пространство, направлен в сторону кувшинов, где обнаружилась только вода.

– Там… вода…

Чей-то робкий голосок вплетается в скуку свадьбы. Кислая неожиданность вползает в сознание зевак медленно, как тень горя, которого давно ждут.

Все притихли и смотрят на меня с любопытством.

– Вода, я же знаю.

Фома неверующий!

– Иди, пригуби, – говорю я, – и поверишь.

Он медленно встает из-за стола и, скривив лицо в пренебрежительной улыбке, так, чтобы все прониклись его недовольством, чуть передвигая ноги, направляется к стене. Все ждут, подталкивая его своими взглядами: ну-ка, скажи!

И вот он останавливается у стены, берет кружку и, зачерпнув из кувшина, отпивает глоток. Фома. Ну, так что там у тебя в кружке, вода? Первосортнейшее вино! Одного глотка ему мало, он отпивает еще.

– Вино… – шепчут его губы, и шепот этот громче раскатов грома. Но еще выразительнее его глаза. Не веривший еще секунду назад, своими вытаращенными рачьими глазами, он требует теперь веры у всех окаменевших гостей. Проходит секунда, затем еще, затем у каменных статуй оживают глаза, и первые робкие шевеления дрожью прокатываются по каждому телу: чудо? Не верим… Какое же это чудо?

А что же это? Конечно, чудо!

Они облепили кувшины, как осы сироп. Опрокидывая кружки с обезумевшими взглядами, они причмокивают губами, облизывая их языком, пританцовывая и совсем позабыв о свадьбе. Ополоумели. Верить или не верить – вопрос еще так не стоит, но какие у них блаженные лица! Ни за что не поверю, что они смогут поверить. Пляска полоумных длится еще какое-то время, затем кто-то осознает происшедшее, – и все они просто замирают на месте: чудо!

А вы как думали?!

И теперь, глядя в их ясные протрезвевшие очи, и я верю, что они верят. Эта вера не только в чудо, эта вера в меня. Наполненный до краев сосуд преподносят и мне: ты не веришь? Попробуй! Чтобы развеять и мои сомнения.

Искушение свадьбой – что может быть более жестоким? Это удар ниже пояса.