Текст книги "Дайте мне имя"

Глава двадцать восьмая. Нет пророка в своем отечестве

С недавних пор небольшой городок, не держащий за собой никакого славного прошлого, ничем не примечательный в нынешнее время и совершенно не тронутый современной жизнью, стал для меня второй родиной. Здесь меня уже знают и ждут. А от своих, близких и родных, мне пришлось уносить ноги. Когда, осененный духом своего царства, я пришел туда, где провел детство, где каждый встречный приветствовал когда-то меня улыбкой, пришел с искренним желанием утешить сетующих, а вместо плача подарить им елей радости, мои соплеменники накинулись на меня с вопросами.

– Не ты ли тот плотник, кто вчера еще мастерил нам скамейки?

– Да, тот.

– Да разве не сын ты того парализованного старика, которого оставил умирающим?

– Да, сын!

С неумолимой дотошностью они задают свои вопросы, пытая меня недоверчивостью и подозрительностью. Они даже представить себе не могут, что тех знаний, которыми я обладаю, вполне достаточно, чтобы сделать всех их счастливыми. И эти мои знания нисколько не теряют в цене, оттого, что они не знают того, что я знаю. Вот я и пришел, чтобы принести им в дар эти знания. Но они не понимают, как я мог осмелиться учить их чему-то. Глаза их полны гнева.

– Как же ты можешь приписывать себе право называться царем и рассказывать о каком-то неведомом царстве, которое уже наступило? Где оно? И разве нам подвластны народы мира, разве воцарилось и торжествует на земле наше племя?

Родные мои, не об этом царстве я вам рассказываю…

Но они не стали больше слушать меня, выжили меня, вышвырнули за пределы города и хотели сбросить с крутой горы. Мне чудом удалось спастись. А ведь я предлагал им шанс зацепиться добром в истории человечества. Они и зацепились, но злом. Это все, на что они были способны.

Воистину нет пророка в своем отечестве.

Они предпочитают и дальше бесцельно носиться по волнам жизни, вместо того, чтобы добраться до уютной гавани счастья и наполниться там божественным светом.

Что ж, Бог вам судья.

Не взяв с собой ни гроша, ни обола, я ухожу.

И вот небольшой рыбацкий городок, разбросавший свои жилища по северному побережью дивной красоты озера, приютил меня. Отдельные его домики сползли до самых отмелей, так что, засыпая в них, можно слышать шепот прибрежных волн, а маленькие бухточки просто набиты рыбачьими лодками. И городок точно попался в сети – так много их развешано на солнце. Здесь меня уже знают и ждут, а где тебя ждут, там ведь и твоя родина.

И крохотная церквушка, прилепившаяся на крутом утесе и господствующая над россыпью рыбацких домиков – это тоже моя родина.

Глава двадцать девятая. Трепетное старание

Рие я не перестаю удивляться. Ее восхитительная манера выражать удивление, тараща на меня свои дивные большие глаза, приводит меня в восторг.

– Правда?

– Я никогда тебя не обманываю.

– Правда?

– Правда.

Она не боится никакого соперничества. Она знает, что я от нее в восторге.

– А помнишь, когда ты… когда ты сказал, что мы всегда будем вместе?..

– Это и есть правда.

– Расскажи про свое царство, – просит Рия.

Я рассказываю. Я рассказываю так, что она не может сдержать слез. Я не лишен способностей хорошего рассказчика, рассказывать – это мой дар. Я словами, как красками, рисую такие картины, которых нет наяву, и моя любовь озаряет эти полотна, как солнце востока озаряет утреннее небо.

Рия в восторге:

– Как интересно, – шепчет она, – это так неожиданно!

– Да, – говорю я, – неожиданно.

– Слушай, – говорит Рия, – ты у меня просто гений! Ты это понимаешь?

Я только пожимаю плечами: разумеется. Мне ведь не нужно ради какого-то там честолюбивого желания выставлять свой дар напоказ.

– Хоть лепешку съешь, – предлагает Рия.

– Некогда…

В жизни каждого человека есть минута, когда он вдруг обнаруживает в себе дар, нечто ошеломляющее и чудесное, что приводит его в восторг, но повергает в недоумение: не может быть! Может! Нужно сгрести волю в кулак и, сцепив зубы, бросить все, что мешает поверить в чудо, и, проявляя трепетное старание и невероятное усердие, уверенно перешагнуть границу посредственности и тут же начать служить своему дару…

Несмотря ни на что.

Сегодня я в разладе с миром, и мне сейчас, чтобы не сойти с ума, нужно упорядочить жизнь. Каких только тревог у меня нет! Ведь каждый час случается так много, что не умещается в голове.

– Знаешь, – говорит он, – когда меня накрыла пыльная буря, я думал, что мне не выбраться. Был момент, когда я отчаялся и готов был сдаться, но ты пришла и сказала…

Он и в самом деле считает, что без Рии, без ее понимания и повседневной поддержки, он никогда бы на такое не решился: перевернуть мир.

– Знаешь, – говорит он, – у тебя есть одно редкое качество…

– Одно? Редкое? Какое же?..

– Ты готова, не раздумывая, делать то, что мне нужно.

– Не раздумывая?

Он на мгновенье задумывается, затем отвечает:

– Не раздумывая.

Теперь задумывается Рия, затем:

– Верно, есть, – произносит она, – я же тебя люблю.

– Ты лучшая из женщин, которых я знал в своей жизни…

Рия прелестна! Это существо абсолютной гармонии и согласия!

– …богиня…

– Я знаю.

Ее взгляд, устремленный в верхний угол спальни, через секунду падает на кончик ее прелестного носа и, едва задержавшись там, игриво вонзается в его зрачки.

Так она кокетничает.

Глава тридцатая. Золотые россыпи притч

Я всегда знал, что золото – символ власти, а у меня его немеряно: золотые россыпи моих притч. Их у меня – как секунд в вечности.

Мне, вероятно, следует отдохнуть. Проповедовать свои истины в мире зла, которым пронизано человечество, отданое ему в добычу, невероятно трудно. Почему же я улыбаюсь? А потому, что они, находясь в постоянной борьбе со своим эгоизмом и чувственностью, терзаясь от напыщенной гордости, все-таки прислушиваются к моим словам.

– Блаженнее давать, – говорю я, – нежели брать. Научитесь отдавать и сделайте это привычкой. Станьте подобны источнику, дающему жизнь в пустыне. Отдавайте все то лучшее, что приобрели и не бойтесь неблагодарности людей.

Больше всего меня удручает то подслеповатое недоверие, с которым они смотрят на меня. Их глаза полны растерянности, рты вопросительно раскрыты и остановились сердца. Я вижу, с каким неприятием они слушают подобные утверждения, но уже слышу и тяжелый стон, вырывающийся из стесненной груди человечества, освобождающейся от зловония зла. Я помогу им его победить.

Отдыхом для меня являются постоянные переходы по городам и селениям, где я не перестаю повторять:

– …сказано не убивай. Кто же убъет, подлежит суду.

Ошибка в том, разъясняю я, что судят проступок, не задумываясь над тайной, побудившей его совершить. А я говорю вам, что порицать нужно не только свершившееся действие, но даже тайное чувство, которое может привести к преступлению. Гневающийся же подлежит геенне огненной.

Бывает, что кто-то из слушающих мои проповеди, упрекнет меня:

– Ты же свидетельствуешь против закона.

Но если не отрицать своих предшественников, будучи уверенным в несовершенстве тех ложных истин, которыми они заполнили мир, как можно приблизить людей к счастью? К тому же, lex talionis, закон возмездия, уже утратил свою привлекательность. Да и силу тоже.

– Это закон противоречит моему сердцу.

Я произношу это едва шевеля губами, но так, что даже стоящие в последних рядах повторяют за мной каждое мое слово. Так читают молитву. А вскоре тишина наполняется гулом сердец.

– … эти химеры и догмы давно устарели, – продолжаю я, – и вся эта лелеемая и почитаемая вами заскорузлая чушь нуждается в обновлении…

И на берегу моря, и высоко в горах, и на небольшой равнине среди моря хлебных полей, золотящихся роскошью весеннего дня, я не перестаю их удивлять.

– …сказано древними: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем… И кто женится на разведенной, тот прелюбодействует.

Произнося такие простые и ясные слова, я понимаю, что не могу жить без Рии. Стоит ей только прокрасться тайными тропками в мою память, и сердце мое сжимается болью. Боль эту выдает и голос.

– Не клянись вовсе, ни Небом, ни землею, ни головою своей…

Я никогда ни в чем не клялся и не требовал этого от других. Рие я верил с первого дня нашей встречи, когда увидел ее мокрым цыпленком в озере… Но что теперь толку терзать понапрасну память, призывая высветить в глубине прошлых лет блаженные минуты нашего счастья? Злу, которое пришло в этот мир, чтобы разрушить нашу любовь, я не противлюсь.

– …сказано: око за око, зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злу, а покорись ему.

Покориться злу? Они отрывают от меня глаза и шарят взглядами у себя под ногами в поисках камней, чтобы кинуть в меня.

– Борясь со злом, – говорю я так же тихо, – можно подавить его на какое-то время, но не уничтожить. Смирение же его обезоруживает…

Они просто очарованы злом.

– Вы – соль земли. Вы должны помнить: чтобы быть совершенно свободными, вы должны стать рабами моего царства. Мир вас пугает и подчиняет себе, а вы слепы и глухи к моим словам, вы не видите… Вы не слышите…

Я твержу и твержу эти истины в надежде на то, что они найдут в себе силы охватить их умом и сердцем.

– И вот еще что…

– А где начинается грех?..

– Там, где кончается совесть…

И камни выпадают у них из рук. На том дело и кончается.

Я снова не все успеваю сказать.

– И вот еще что: если ни горе, ни радость, ни удача, ни неудача, ни здоровье, ни болезнь, ни счастье, ни несчастье, ни голод, ни сытость, ни одиночество и ни жизнь и ни смерть не лишают вас равновесия, вы – победители жизни. И победители смерти.

Не все успеваешь…

Несильный порыв ветра заколосил пшеницу, и золотые волны, шелестя убежали. Их шелест не заглушил моих слов. Я вижу теперь, что камни им не понадобятся. Я не какой-то там мятежник. Вероятно, у меня несколько суровый вид, но я ведь и сильный. Требуются известная суровость и сила, чтобы прекратить их унылое шествие ложными тропами. И никто не переубедит меня в том, что только те обретут пропуск в мое царство, кто согласится принять иго мое: «А я говорю вам…». Я запрещаю даже втайне предаваться страстям, даже мечтать о них преступно.

– А я говорю вам: любите врагов ваших. Молитесь за обижающих и гонящих вас. Будьте совершенны…

Люди дивятся моим простым и понятным словам. Для них многое внове. Я теперь понимаю, что многого можно достичь одной простотой, которой совсем не осталось в мире. Он загроможден химерами ложных истин, хитроумных сетей мудрствующих книжников и лицемерных фарисеев. Мир наполнен напыщенной помпезной болтовней, надут парами зловонного чванства. Вот я и выбрал жала своих слов, чтобы проколоть этот пузырь самодовольства и сладострастия. Чтобы мир этот лопнул. Поэтому люди и слушают, затаив дыхание, даря меня своим неслыханным вниманием, жуя немыми губами мои слова, которые капля за каплей сливаются, подобно горным звенящим ручьям в единый гулкий поток, устремляя свой бег в глубокое русло, ведущее в море прозрения. Эти потоки жемчужин увлекают их за собой, и кулаки разжимаются, и снова камни, которые у них всегда наготове, выпадают из рук.

Мои слова – как щиты для меня. Но никто не знает, каких мук мне стоит выискивать эти слова среди сора бессмысленных фраз, которыми люди осыпают друг друга в сером каждодневье.

Глава тридцать первая. Что же вы упали духом

Иногда я забываю поесть, и голод не дает мне уснуть. Бывает, устаю так, что не хочется жить. И, когда чувство бесконечной усталости валит с ног, прошу своих друзей увезти меня на восточный пустынный берег озера. Там нет даже деревца, где можно было бы найти прохладу, но для меня гораздо важнее уединение. Проявляя торопливость или даже настойчивость, я вызываю недоумение. Десятиверстной полосой воды я отделяю себя от людей, преследующих меня по пятам. Куда бы я ни пошел, они следуют за мной, как тень. Это-то невыносимее всего. Сегодня у меня с самого утра не все ладится, поэтому я пускаюсь наутек от преследования, которое зло дышит мне в затылок и, вероятно, уже никогда меня не оставит. Мои планы мало-помалу воплощаются, тем не менее я всегда недоволен собой, хотя виду и не подаю. Мне не хотелось бы быть застигнутым своими учениками в полном отчаянии. Медленно, но я все-таки продвигаюсь к своей цели, и хотя промахов за собой замечаю немало, я не стал бы сечь себя плетью. Бывает от досады я плачу.

Послеполуденная поверхность озера под низкими облаками черно-синяя, прибой зол, солнца нет. Ветрено. Я с наслаждением подставляю лицо мягким порывам бриза. Хорошо, сняв сандалии, шлепать по неглубокой воде босиком. Похоже, будет дождь и придется прятаться в пещерах. Не хотелось бы на закате дня встретиться с кем-нибудь из живущих на том берегу отшельников, настоящих изгоев, бесноватых и прокаженных. Раздражают и крики взбесившихся чаек. Я спрашиваю себя, долго ли вот так буду шлепать по воде с сандалиями в руках. Вода мутная и все же приятно погружать в нее ноги. Потом я снова думаю о своих промахах. Полы хитона сплошь вымокли. А вот и моя спасительница. Хотя лодка и жидковата и паруса безнадежно обветшали, я надеюсь, до наступления ночи мы переберемся через озеро. Наконец я забираюсь в лодку. Ее сильно раскачивает и мне, чтобы не упасть, приходится ухватиться за борт. Пожалуй, я все-таки присяду на скамейку и, закутавшись в плащ, подремлю. Чей-то робкий голос, принесенный порывом ветра, заставляет меня оглянуться.

– Я хочу стать твоим учеником…

Боже, в какие лохмотья он нарядился! Кажется, еще небольшое усилие и ветер разденет его донага. Ветер лохматит и его волосы, седая борода, как клок верблюжьей шерсти…

– … но позволь мне прежде…

Ветер крадет его слова, и ему приходится повторять снова и снова.

– … пойти и похоронить отца своего…

– Иди за мной, – говорю я, – и предоставь мертвым погребать своих мертвецов.

И жестом руки приглашаю его в лодку. Таких нужно просто тащить за собой, иначе они никогда не решатся. Я встаю и требую:

– Иди сюда!

Высоко задрав хитон и оголив кривые короткие волосатые ноги, он идет по воде, подходит к лодке и, как мешок, переваливается через борт. Теперь я слышу, как беснуется на ветру парус, словно кто-то хлопает в большие ладоши, затем лодка, вздрогнув, сползает с мели и, набирая скорость, разрубает носом обозленные волны. Ночь густеет, на востоке небо уже фиолетовое и, если присмотреться, на нем можно разглядеть ранние звезды. Большинство из моих попутчиков, а их человек пятнадцать, соблюдая такт, дают мне возможность отдохнуть. Они уже знают мою привычку, закутавшись в плащ, полулежа, дремать на корме, и не пристают ко мне с вопросами. Мы еще успеем наговориться. Ветер усиливается, приходится придерживать платок руками, чтобы его не сорвало с головы. Скрипит мачта, хлопает парус и кажется, что лодка вот-вот развалится на части. Но ко всему этому быстро привыкаешь. Пронзительные крики чаек, размеренный плеск волн, покачивание лодки… Я ни о чем не думаю. Вскоре я засыпаю крепким сном утомленного праведными трудами человека. Я приучил себя спать на корме и на камне, сидя и даже стоя, как конь, когда некуда прислонить голову, под открытым небом, в пещере, а то и зарывшись в песок. Так что спать на корме под убаюкивающую музыку волн для меня высочайшее наслаждение. Мне, как и любому другому, уставшему от забот прожитого дня, достаточно лишь закрыть глаза, и мир оставляет меня в покое… И вот мы летим с Рией, как две птицы, взявшись за руки, летим над синей рекой, следуя за всеми ее извивами, напевая… Я никогда не слышал, как она поет. Мы летим…

Вдруг:

– Спаси!..

Я не понимаю, откуда раздается этот тревожный звук. Секунду-другую я прихожу в себя, затем чувствую боль: кто-то уцепился и больно сжимает мое плечо, пытаясь прокрасться болью в мой сон. Что случилось? Только что мы с Рией…

– Тебя чуть было не выбросило за борт. Мы погибаем, а ты спишь…

И в самом деле, лодку швыряет так, что я едва не валюсь на спину. Если бы не эти крепкие руки, я бы уже барахтался за бортом. Волны встают стеной то слева, то справа, парус распорот, а лица моих попутчиков перекошены от испуга, в глазах – страх. Он едва просматривается сквозь пелену брызг, но не заметить его невозможно. Я впервые вижу их в таком отчаянии.

– Спаси же…

Они в панике. Они не верят больше в собственные силы. И похоже, что я – их последняя надежда. Мне приходится уцепиться за скамью, чтобы удержаться на ней. Ветер озлобился и в бешенстве дорывает парус, лодку бросает из стороны в сторону, как щепку. Я успеваю заметить, что силы многих уже на исходе, их выветренные лица искажены страхом, и они едва удерживаются в лодке, уцепившись кто за борт, кто за мачту. Порывы ветра срывают то и дело рой мелких холодных брызг и швыряют мне в лицо, как пощечину. За что, собственно?

– У меня нет больше сил…

Вокруг только злые, глубокие черные воды, грозящие гибелью. Зловещая пучина моря. Как победить хрипоту человеческой немощи? Я вижу, что друзья мои сломлены стихией и потеряли веру в себя. Слабость, которую они так открыто признают, меня раздражает. Не будь меня в этой лодке, разве они бы не боролись за жизнь? Я их не упрекаю, но мне не хочется быть свидетелями их слабодушия. Придется поупражнять свой голос и я не могу удержаться от проявления гнева:

– Что же вы, – кричу я, – что ж вы упали духом!..

Ветер срывает отдельные слова с моих губ и уносит в мрак ночи. Мой крик звучит, как обвинение не из ненависти к ним, от досады. Ведь не беда, что этот ветер ломает мачты и топит людей, зато он солью свежит лица смелых, треплет и рвет паруса трусливых.

– Что же вы так боязливы, маловеры?!

Я не выношу себя за этот укор, но ничего другого сказать не могу. Потом я буду сожалеть о своем гневе. А пока что, смирив раздражение, взбираюсь на корму, и выпростав обе руки перед собою, сбиваемый ударами ветра, прошу стихию:

– Умолкни…

Так просят ребенка перестать шалить.

И – о, чудо! – ветер тут же стихает. Будто ничего и не было. Будто не было рева волн, треска рвущегося паруса, скрипа мачты, будто не было этих криков о помощи и этого страха, переполнившего их глаза… Ничего. Конечно, для них это все – просто чудо. Чтобы море утихомирить одним только словом – такого они никогда не видели. А еще через мгновение на черной утихомирившейся поверхности воды уже трепетно колышутся жемчужинки золотых звезд отраженного чистого неба.

Когда я снова усаживаюсь на скамью и невзначай бросаю короткий взгляд на своих учеников – они стоят словно каменные. Понятно, что их поразило – чудо. В мгновение ока мне покорилась стихия. Но разве могло быть иначе? Неужели они до сих пор мне не верят? От такого неверия мне хочется поскорее добраться до своей цитадели духа. Мое одиночество уже ждет меня.

Глава тридцать вторая. Вышел сеятель сеять

Даже если я соглашаюсь, споря с собой, что кто-то из них, слушая меня, понимает сказанное, я не перестаю сомневаться. Каждую долю времени мир стремительно шагает в будущее, и страх, что я могу не успеть поселить в их угрюмых душах свои истины, еще пугает меня.

– Слушайте, слушайте же!..

Я прислушиваюсь к собственному голосу и нахожу его прекрасным. Для многих он уже привычен, его металлические нотки, зычность, а, бывает и гнев, приводят их в трепет. Я не снимаю с себя вины за свои промахи, когда слова мои не проникают в их уши, а взгляды выражают растерянность или полное равнодушие. Это, считаю я, моя и только моя вина, когда кто-то, слушая меня, не слышит. Меня трудно обмануть, делая только вид, что понимаешь сказанное: я ведь все вижу, все слышу, все понимаю. Если же кто-либо по неосмотрительности пытается это делать, я не укоряю его. Я предоставляю ему право быть самим собой. Теперь от них требуется испытание собственного духа. Я теперь беспрестанно проповедую свои истины, точно зная, как коротка моя жизнь. Само собой разумеется, что я пекусь только об их счастье.

– Каждый день, каждый час ищите совершенство. И сделайте его средоточием ваших мыслей и чувств. И тогда вся Вселенная будет споспешествовать вам в осуществлении ваших планов.

Право же, им приходится нелегко с моим» А я говорю вам…». И я стараюсь не походить на надменных чопорных саддукеев, я настойчиво и терпеливо разъясняю свои сказы и притчи. И тогда слова текут из меня, как вода из кувшина.

– Вот вышел сеятель сеять…

Что может быть проще и яснее этих слов? Я слушаю их звучание: прекрасно!

Вот перед вами засеянное поле с хлебными всходами… Торные дороги пересекают его вдоль и поперек, бесчисленные стаи птиц тучами накрывают их в поисках живительных зерен. Там участки каменистой почвы, где чахнут хлипкие всходы, а здесь тучные жирные земли, на которых высятся сильные стебли с тяжелыми золотистыми колосьями. А вот плевелы, заглушающие рост…

– Иное упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали зерно…

Наверное, есть среди вас и такие, говорю я, кто схож с придорожной почвой. Я рассказываю вам о своем царстве, но приходит лукавый и похищает, как те птицы зерно, слово мое, посеянное в вас.

– … иное упало на места каменистые и вскоре увяло, не имеющее корня, а другое, упавшее в тернии, заглушено терниями…

Вы слышите мое слово и тотчас принимаете его, укореняете его в себе, но, когда настает скорбь или гонение за мое слово, тотчас отступаетесь от него или же его заглушают заботы богатства и быта.

– Но вот упало зерно на добрую землю и принесло плод.

Я вижу, как у многих на глазах проступают слезы понимания. История маленького пшеничного зерна для них прекраснее истории фараонов. И это воодушевляет меня.

– Добрая почва, – продолжаю я, – это ваши сердца и то, что в них посеяно, вскоре буйно заколосится многократным урожаем. Единственное условие – ваша вера в мои слова. Плодоносен лишь тот, кто слышит и разумеет услышанное. И дело тут не только в семени, но и в готовности почвы. Фарисеи и книжники вряд ли меня поймут…

Итак, я заговорил притчами, завораживающими своей простотой. Какие чудеса прозрения являют мои проповеди! И хотя жемчужины моих слов приводят их в трепетный восторг, я помню, что не жемчужины создают ожерелье, а нить. Каждая притча – это яркая мысль среди множества слов. Она и содержит такую спасительную нить, за нее только нужно уметь ухватиться и она, как нить Ариадны, выведет их к свету из лабиринта тьмы. И пока люди слушают с открытыми ртами, я заливаю их жадные глотки вином своих сказов и притч, и не собираюсь разбавлять его водой. До меня так никто не поучал. Никто с ними так еще не говорил. Посмотрим, что из этого выйдет. Тут все дело в подборе слов. Точная мысль влечет за собой точное слово, и чем прекраснее мысль, тем звучнее фраза. Если ты точно знаешь, что хочешь сказать, то скажешь.

– Старайтесь только о том, чтобы с каждым днем становиться все лучше. И помните: все, что у меня есть – ваше. Приходи и бери.

Я испытываю ужас перед всем мелким и фальшивым, и покамест еще кропотливо корплю над подбором тех слов, которые убивают пустоту и творят красоту жизни. Они творят веру! Я ведь не какой-то там фарисей или книжник, не какой-то мудрствующий саддукей. Простота мне нужна, как правда. Я знаю, чего хочу и это еще пугает их. Мне нужно пропитать их отвращением к заскорузлому знанию книжников, разъяснить тщету всего земного, преходящего, тленного… Поселить в их сердцах дар нищеты духа. Но говорить о счастье, если собеседник то и дело глазеет по сторонам, очень нелегко, поэтому у меня всегда в запасе какая-нибудь шутка, анекдот или притча, какая-нибудь житейская мудрость, которые спасают меня от взрыва негодования. Если и анекдот не спасает, и разжеванное горчичное зерно не горчит, я перевожу разговор на другое, например, рассказываю о собаке, которая, стоит мне лишь похлопать себя по бедру ладошкой, и она уже тут как тут. А о собаках можно говорить вечно. Иногда я рассказываю о достоинствах ослов. И глаза собеседника светлеют. Тут уж он готов и поспорить со мной, и мне приходится соглашаться с его доводами. Или не соглашаться. Мне не жаль времени, которое уходит на спор, но чем чаще я отшучиваюсь, призываю на помощь собак или ослов, тем больше утверждаюсь в мысли, что одному мне не управиться с человеческим счастьем. Может быть, чтобы привлечь их внимание, мне нужно проповедовать голым? Вы думаете, что щедрость моя безмерна? Нет. Запасы души уже истощены. Помните это.

Иной раз мне кажется, что я ищу пустоту. Я оскудел, выдохся… Дни мои стали похожими один на другой, они влекутся теперь лениво и мило, и каждый новый день приносит мне радость. Приносит? А чем заняты мои мысли?

Но что бы ни случилось – нужно работать. Это единственное средство не чувствовать бремя жизни. Но, когда я вижу их вялые пустые взгляды, я понимаю, что моим проповедям уже не хватает сердца. И я снова беру себя в руки:

– Родные мои, – произношу я, и рассказываю новую притчу.

Я не знаю ничего более увлекательного, более глубокого и проникновенного, чем мои притчи. И мне уже не ненавистен мой дар.