Текст книги "Дайте мне имя"

Какой в мире кавардак!

Глава тридцать восьмая. Успехи ума

Моя родина (oikos) – изумрудные виноградники, сизый опал вод Генисарета, пурпурно-розовые, подернутые багрянцем рассвета, верхушки гор… Я вижу, как люди, мои соплеменники, собирают, собирают, собирают камни… Чтобы строить Храм? Моя родина – страна превосходной степени, да! А какие здесь звезды! Заслушаешься! И каждая песчинка этой земли омыта росой моих слез.

Сегодня я впервые подумал о бегстве. Этот смертельный апрель прижал меня к стенке. Стать пасечником? Море солнца, дурман ранних трав, густой янтарь меда… Перелистывая рассветы и закаты, затаиться где-нибудь на краю света…

На это я только улыбаюсь.

Иногда, выбившись из сил, я едва плетусь по дороге, исхоженной множеством ног, плетусь за толпой, шаг за шагом повторяя ее извилистый путь, внимая ее телодвижениям, изучая ее повадки и прихоти. Без этого нельзя. Ведь если хочешь вести людей за собой, нужно всегда следовать за ними. Я иду.

Долгое время как пара они были неуязвимы. Могущественны и непобедимы. Пара – как крепость, как скала. Они ухватились друг за друга изо всех сил и жили душа в душу. Он втайне гордился тем, что был ее избранником. Считая ее удивительной женщиной, сочетающей в себе умопомрачительную красоту и блистающий редкий ум, он редко оказывал ей знаки внимания, которых она была безусловно достойна, и при этом не искал повода усомниться в верности своего выбора. Он был просто помешан на ней. Сомнения появились сами собой, когда она стала ревновать его к работе, которая все больше захватывала его. Внешне эта ревность ничем не проявлялось. Для него одной из самых больших обид было то, что она однажды без всякого прежнего интереса пропустила мимо ушей его рассказ. Он утверждал, что это был шедевр мысли. Потом это подтвердилось. Он ждал ее восхитительного «Это так интересно!», но оно не прозвучало. Это была первая обида, за которой последовали другие, и с этого момента что-то кончилось. Началась осень, дожди… Потом обиды ушли, но то, что кончилось, не вернулось.

Много лет они жили вместе, никогда не говорили о браке, не будучи связаны его узами, и все эти годы были счастливы (редкая удача!). Каждый из них признавался в этом себе… Пока она однажды не назвала это счастье сожительством… Потом у них, конечно, не все ладилось, потом стало, как у всех… И он уже не стал искать новую возможность, чтобы растопить ее ледяное равнодушие.

У него подкашивались ноги, когда он слышал ее «Привет…». И она знала, что по-настоящему счастлива она может быть только с ним. Но считала, что нельзя жить, постоянно глядя на звезды.

Любовь, считал он, это россыпи звезд, и, как звездам, ей не нужны никакие подпорки. И если она предана… Предана не только любовь, предано совершенство. Он обожал кофе из цикория, ей нравились кораллы и пинии, а варенье – из роз. Терпковато-пряный запах сырого каштана сводил ее с ума. Она одарила его вдохновением на многие годы. Как правило, он много работал, и не выносил праздных минут. Он работал не ради славы, но ему нужен был успех. Этого требовало дело, которому он служил, и долг. Даже прикоснувшись к славе и добившись ее, он нуждался в успехе и призывал удачу. Ему нужно было оставить свой рубец на лице мира. У него, как у всякого нормального человека, были сбои. И крушения. Иногда он срывался на крик. Он считал, что этот мир одолеть в одиночку ему вряд ли удастся. И не переставал работать до пота, до кровавого пота…

Он искал себе имя. Ему казалось, что нельзя жить без имени, терять себя в этом мире. У него никогда не возникало мысли о старости, он был молод, красив… Ему претила расхлябанность окружающей его жизни, хаос идей, заскорузлость взглядов. Он ненавидел догмат и к традициям относился уважительно. Он никогда не предпринимал усилий для безбедного существования, обходился самым необходимым и мог сколько угодно долго жить не томясь в своем углу. Как уже сказано, ему совершенно ни к чему был дворец или дом с купальней, он избегал роскоши, а уют находил и в пустыне. С него довольно было и того, что всегда под рукой. Он давно усвоил простую истину: кому и в бедности хорошо, тот богат. Сперва не все его понимали, не все принимали то, что казалось таким очевидным. Это удивляло его, но потом он смирился. Не жалея ни слов, ни подошв, ни огня своего огромного сердца он ринулся к людям со своими притчами… Он был захвачен идеей спасения и тянулся к Небу обеими руками, встав на цыпочки и широко раскрыв свои зеленые глаза.. Прежде всего он ратовал за людей, и были дни, когда музыка в его душе замолкала.

Он никогда не думал о своем доме, теперь ему захотелось его иметь. Это мой дом – какие волшебные слова! Ни у кого нет такого чувства домашнего очага, чувства единой семьи, как у него. Ни у кого его просто быть не может. Потом он мечтал о собственном доме, и они начали его строить, и он строил планы – как он будет много работать в своем кабинете, и как своей работой будет ее восхищать, и как она будет гордиться его успехами, радоваться им… Как они вдвоем, да, вдвоем… Ему всегда была чужда идея накопительства, животного страха перед будущим. Бедность не страшила его. Добывающие свой хлеб в поте лица, люди действия, всегда казались ему угрюмыми, ограниченными, не грозными грузными грызунами, лишенными всякого воображения и полета.

Теперь он уже знал, что жизнь чеканит людей, как монету. Какую цену она им назначит, так они и живут. Его не устраивало достоинство монет и он предложил свою матрицу для чеканки. Каждый день он жил в доме, стены которого были из простого, чистого и прозрачного, как слеза, хрусталя. И каждую ночь. Он понимал, что желающих получать огромное множество и искал среди них желающих дать. И среди них – опору.

Если хорошенько покопаться в его биографии, можно отыскать совершенно пустые, утерянные годы. Но даже невооруженным глазом видно, что все эти дни и месяцы, время отрочества и первой зрелости, все эти годы были насыщены трудной работой ума. Если же нежно тронуть цепь последующих событий, то станет ясно, как днем, что он не только не терял эти годы, но не мог позволить себе терять ни минуты… Говорят, он много путешествовал. Его влекли острова человеческой мудрости, восхищали успехи ума. Он был хорошим учеником, впитывал знания, как губка воду, а затем щедро делился всем, что узнал… Знания он добывал с киркой в руках.

Оказалось, эти знания ей не нужны.

Глава тридцать девятая. Молитва души

Боже, как мне опостылела эта работа! Как громок шум суеты, как зычны голоса зазывал страсти. Я измучен. Один день так похож на другой, что, кажется, время остановилось. Бывает, что меня настигают полная опустошенность и ужасная скука. Я заболел от неверия в человечество! Люди, у которых есть потребность в святости, в красоте так редки, что порой меня охватывает отчаяние. Надо быть совсем сумасшедшим, чтобы взвалить себе такое на плечи. Как счастливы те, кто не мечтает стать Богом! Да, проще стать торгашом, полководцем или правителем и жить себе припеваючи, чем произнести хоть одно слово правды. Я мечтаю, чтобы мир забыл обо мне. Ожесточась против самого себя, я с корнем вырываю все человеческое, стараясь обуздать свою плоть и дать волю сердцу. В реальную жизнь я должен погружаться не выше щиколоток. Нельзя горячиться из-за мелкого, наносного, ветхого, смертного. Я подчиняюсь воле Неба и это приносит свои плоды. Я становлюсь крепче, увереннее, сильнее. Я матерею. Я твердо усвоил, что цель всех трудов состоит только в том, чтобы трудиться. Иногда я чувствую себя измотанным до мозга костей. Мне кажется, что мой мозг болтается в черепе, как высохшее семя миндаля в скорлупе. Хочется оглушить себя шелестом стружки, звоном топора…

С первыми лучами солнца в театре моей души начинается душеспасительнй спектакль. У меня есть свой давно облюбованный природный алтарь – небольшой каменистый пятачок, откуда открывается дивная панорама рождения нового дня. Здесь я хотел бы жить вечно. Голый, совсем голый, настолько, что, кажется, даже без кожи, я тянусь, встав на цыпочки, тянусь вверх, лицом и руками, словно хочу врасти ладонями, как ветвями, в высокое небо. Я распахиваю глаза и устремляю свой взор в невызревшую раннюю синь, точно хочу разглядеть там Бога. Здесь расположена дверь в Небо. Подойди, постучи – и откроется. Я стучу. Еще мгновение и, кажется, я взлечу, оторвусь от грешной земли и воспарю над нею, как жаворонок. Мой рот открыт, словно в крике, но из него не вырывается ни звука, я даже задерживаю дыхание, чтобы прислушаться к тишине, приветствующей восход юного солнца.

В мире нет ничего, только мир и покой.

Сначала я впускаю в себя тишину. Погружаясь в тесто собственной плоти, я вижу, как там бродит закваска добра и щедрости. Я вижу, как в моих венах циркулирует кровь, как эти красные шарики сгустились и толпяться в устьях моих артерий, как они прислушиваются к командам моей селезенки и моего костного мозга, как они безукоризненно подчиняются ритму моего сердца… Исправно вершат свое дело и другие органы. Они с радостью мелят трудные зерна повседневности, превращая их в отборную муку жизни. Зреет, вызревает сдоба нового мира. Я вижу, как все эти клеточки, все эти кости и связки, вены и нервы, все эти жилы жизни улыбаются моему будущему. И сердце мое наполняется светом. Прежде я требовал права на лень и она была первой моей любовницей, а теперь нужно все хорошенько обдумать и неутомимо трудиться. Я понимаю, что вот так просто, с наскока, так сказать, с кондачка, с пылу, с жару этот мир голыми руками не возьмешь… Ни угрозами, ни уговорами, ни притчами или проповедями… Даже слезы бессильны. Нужен поступок, это я уже понимаю.

Счастье не застает меня врасплох, и это не удивляет меня, я ведь старался, как мог. Я вырвал, выцарапал его у сатаны, отвоевал в изнурительной битве за жизнь. И вот, победоносно торжествуя, я отрываюсь от земли, оставляя внизу все страсти и жалкую суету людей, и их смерть, и любовь… И любовь? И любовь! Я хотел бы вознестись к Богу с Рией, но как мне вырвать ее из плена угрюмой повседневности?

Сердце мое сейчас открыто для всех, я вдыхаю все ветры мира. И мне уже тесно в собственном теле. Я понимаю: чтобы удержать душу в узде, сперва нужно остановить бег плоти. Это непросто. Пока душа напряженно выжидает, готовая к прыжку в поднебесье, мышцы моего тела лениво размышляют. Требуется усилие воли, чтобы победить эту лень. И только, когда плоть уже скована цепями смирения, можно потихонечку высвобождать душу: лети. Я отпускаю свою душу на волю, и теперь она парит, истерзанная и уставшая, парит над миром, вырвавшись из моего тела, как птица из клетки. Я даю ей глоток свежего воздуха, но ни минуты передышки: душа должна быть всегда занята. И трудиться, трудиться… Сказано же – обязана!..

У меня кружится голова и меня немного шатает. Какое-то время я слежу за ее полетом, вижу счастливые взмахи ее белых крыльев и, когда она тает в бездонной синеве, я медленно опускаю руки и медленно опускаюсь на колени, а взгляд устремляю на восток, где солнце уже побеждает царство тьмы в кровавой схватке восхода. Еще мгновение – и золотые лучи вонзятся в мои глаза, я жду и, когда солнце вскоре ослепляет, я сажусь на собственные пятки, а лоб роняю на колени и в этой коленопреклонной позе раба замираю. Опустошенная плоть просто каменеет, сливается с твердью алтаря и теперь мы, как единое целое. Обласканная первыми солнечными лучами, кожа еще не чувствует их тепла, глаза упали в пропасть тьмы, а уши точно залиты воском. Даже волосы не ощущают нежного трепета раннего предрассветного ветерка. Ничто, никакие потрясения не способны нарушить этот благоуханный покой. Я, конечно же, дышу, и этот живительный воздух вершин необходим мне для поддержания жизни моего мозга, который теперь всеми своими мыслями обращен к Небу. Как меч, выдернутый из ножен для победы, он обнажен для восприятия гласа Вселенной. Дышать становится все трудней. Вдохни глубоко и задержи дыхание. Теперь медленный выдох. Так я напитываю себя воздухом Неба. Каждая попытка изменить положение рук или ног отдается болью, сердце стиснуто, точно чья-то рука сжимает его, как когтистая лапа, подбородок упал на грудь… Все еще примешивается чувство страха: ведь я не настолько стар, чтобы не бояться умереть. Чем выше я поднимаюсь, тем мельче становятся дома и деревья, тем длиннее ленты дорог, а люди, люди… Они – как муравьи, ползающие по земле в суете сует…

И вот двери моей души захлопываются перед полчищем земных страстей. Прорывая пространство, она устремляется к Небу и находит себе приют в доме Отца. Теперь я на земле и на небе, я один, и нас двое. В том-то и штука, что земные дела приковали меня к граниту, а душа устремляется ввысь с беспримерным желанием остаться там навсегда. Я лечу, я спешу так, что дух захватывает, и затем растворяюсь в бескрайних просторах, как облачко в небе, теряясь, как песчинка в пустыне. И сливаюсь с бесконечностью. Чтобы наполниться живительной силой ее величественного Духа. Так бесконечно жалкая, дрожащая от страха навсегда быть затерянной капелька ртути стремится к густой питающей материнской массе, безмятежно и властно покоящейся в лоне лени. Меня переполняет нежное чувство детской влюбленности в своего Отца. Слезы радости и почтительного уважения вызревают в моих глазах и, переполнив глазницы, орошают поля Вселенной. Это плач почитания и благоговения, от которого нельзя удержаться.

«Отец мой, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на Небе…»

Тонкая шелковая вязь этих нежных слов переполняет меня. Их немая мелодия слышится теперь на просторах Вселенной, и если есть у Вселенной уши, способные их расслышать, они слышат. Я прошу Отца своего наполнить душу мою безмерной любовью, чтобы низвергнуть эту любовь на землю могучим дождем и всю до последней капельки раздать тем, кто обделен ею. Я жажду Воли Небесной, чтобы напитать ею совесть людей. Я хочу, чтобы само Небо упало на землю! Это молитва моей души. Отец слышит ее и наполняет меня любовью. Пора нести ее людям. Я не расшаркиваюсь в почестях, как это делают саддукеи и книжники, я благодарю молча, будто немой. Ему ведь не нужны громкие слова, ему нужна вера. А веры у меня – море. Я просто весь соткан из золотых ее нитей, пропитан ею насквозь.

Потом я снова превращаюсь в тело. И вот, собравшись с духом и сбившись в плотный увесистый ком, я несусь к земле. Все солнца Вселенной, провожают меня, а Млечный путь указывает дорогу домой. Будто бы я мог ее забыть. Я спешу. Чтобы горсточка моей бренной плоти, ждущая на горе одиночества, не превратилась в горсточку праха. А вот и наше Солнце! Слой нежных, белых, как чаячий пух, облаков…

Здравствуй, земля! Здравствуй, здравствуй!..

И мне не жаль, что я вернулся в этот край, где даже в небе нет солнца, в эту страну мрака и огненной пыли, где даже ветер весны не освежает. Не жаль… Вскоре и душа моя возвращается. Я чувствую, как она, наполненная до краев любовью Неба, втискивается в увядшую плоть, оживляя ее члены и вдыхая в них жизнь. Какое-то время я выжидаю, затем радуюсь гулким ударам собственного сердца и, выслушав нежный шепот утреннего ветерка, продолжаю:

«Хлеб наш насущный дай нам…»

Не отрывая лба от колен.

«Прости нам грехи наши…»

Здесь, на земле, я повторяю эти слова молитвы, чтобы… Разве я могу их забыть? В молитве находят убежище и мои мечты, которые не всегда могут воплотиться в суете сует. Не успеваю я появиться на окраине этого тихого селеньица, как меня тут же окружают люди.

– Где же ты был? Тебя все ищут!

Они уже жить без меня не могут.

– Идем, все тебя ждут…

Они и представить себе не могут, что я могу не пойти с ними. Они хватают меня за рукава, за подол, подталкивают в спину. Находятся и такие, кто ищет под ногами камни. Но у меня свои планы.

– Я должен идти в другие деревни…

– Какие «другие», у нас еще полно больных…

Здесь нужно проявить настойчивость, непреклонность воли, может быть, даже жестокосердие. Исцелять больных – это ведь не единственный мой дар.

– Прощайте…

Я ухожу.

– Куда же ты?..

Этот бедняга сведет меня с ума.

– Почему ты уходишь?

Только не жестокосердие!

– Много, много еще работы…

И так – изо дня в день.

Не могу же я безжалостно бросить в пропасть произвола других, слепых и бесноватых, худогрудых и горбатых, кривых… Несчастные, они без меня пропадут. Я и спешу к ним, чтобы ткать с ними новые узоры жизни.

И хотя я и не Христос, я – Иисус.

Глава сороковая. Прощаются тебе грехи

Этот приветливый крепкий дом под красной черепицей не может вместить всех желающих. И я ведь не могу приказать хозяину запереть двери, чтобы защитить меня от толпы. Мне едва удается пробиться сквозь нее, но не успеваю я зайти в дом и присесть на табурет, давая отдых гудящим от усталости ногам, как раздается скрип двери.

– А скажи, учитель, правду ли говорят, что?..

Я встаю с табурета и, улыбаясь, жестом руки приглашаю застывшего на пороге грешника – входи. Войдя, он тут же падает на табурет, и теперь вопросы сыплются из его рта, как песок из воронки, не давая мне возможности на них отвечать. Дверь снова приотворяется, и в проеме появляется голова, только голова, на которой сбившийся на бок головной платок, а черная борода, кажется, поддерживает ее, чтобы она не рухнула на пол. Черные блестящие глаза немо спрашивают: «Можно и мне?» И не ожидая ответа, голова втягивает в комнату тело нового грешника. После него дверь уже не закрывается, и вскоре комната наполняется людьми с их грехами. Они окружают меня со всех сторон, как пчелиный рой окружает матку и, жужжа своими вопросами, берут меня в плен, обдавая жарким дыханием в надежде выведать все тайны жизни. Через несколько минут становится нечем дышать, и я прошу распахнуть окна, но никто не обращает внимания на мои просьбы. Плотное кольцо сжимается под напором входящих, и вот уже те, что в первом ряду не выдерживают напора всей животрепещущей массы и просто наползают на меня, виновато улыбаясь, мол, теснят же, давят со всех сторон, кто плечом, а кто грудью, и мне уже кажется, что я слышу, как похрустывают мои косточки. Мои, устрашающе выставленные в стороны локти, выпрямляют, прижимая руки к обмякшему телу, невозможно шевельнуться, и я чувствую, как оно повисает в воздухе, ноги теряют опору и теперь болтаются, как плети. Никогда я не ощущал себя таким беспомощным. На какое-то время, на долю мгновения, во мне просыпается огромная силище, вдруг клокочет крепкий сгусток дикой энергии негодования и, наверное, ненависти, ненависти к самому себе, беспомощному и беспощадному к этой беспомощности. Я готов разметать в стороны всех этих жалких людишек, затерявшихся в собственных заблуждениях. Еще секунда и мною овладеет состояние яростной агрессии, которое, стоит мне ему поддаться, разрушит весь мой трепетный дом, так старательно созидаемый мною с тех самых пор, когда я впервые заглянул в глаза Богу. Что это, происки сатаны? Да. Я зажат втиски настоящего, живу в нем и совсем позабыл о завтрашнем дне. Я призываю всю свою волю и, разорвав цепи, приковывающие меня к этому миру, даю крылья всепобеждающему духу. Ненависти никогда не прокрасться в мое сердце. Вот и это чувство преодолено, и я, улыбаясь, стоя, что называется на краю земли, едва касаясь ее носочками, кончиками, так сказать, пальчиков, даже летя, обращаю свой взор к небу: помоги, Господи! Когда рушится кровля, и с потолка сыплется сначала какая-то крошка, а затем в образовавшуюся дыру летит черепица, от которой едва успеваешь увернуться, я принимаю все это, как жест дружелюбия. Я понимаю, что все это не привиделось мне, это и не сон – я вижу сквозь дыру вечернее небо, а затем через эту самую дыру опускают постель, да-да, опускают на крепких веревках постель с тем расслабленным, которого так и не смогли внести через дверь. Все головы теперь задраны вверх, и толпа застыла в оцепенении. До меня ей нет никакого дела. Зато стало легче дышать. Больной опускается прямо на головы обезумевших людей, что называется, лезет напролом, и им приходится расступиться. Для него находится место, и теперь никто не задает своих назойливых вопросов. Все смотрят то на меня, то на разбитого параличом несчастного, лицо которого выражает смертельный испуг. Такой способ вторжения его, конечно же, устрашил и теперь, занемев, он ждет своей жуткой участи. А кому же такое понравится: свалиться с неба на голову? Все ждут от меня решительных действий, но я не знаю, на что я должен решаться. От меня требуется лишь одно – исцелить больного. На мой взгляд падение с неба, этот дерзкий поступок, обнаружил непоколебимую смелость веры. Безупречно отважная и напористо смелая, она подкупает меня. Мне нравится этот напор, с которым она пробивает себе дорогу к праведности. И я, как только могу, помогаю ей в этом.

– Дерзай, – произношу я, – прощаются тебе грехи твои.

Я ведь не только словом могу исцелить, я тот, кто имеет власть и грехи прощать. До сих пор никто такой власти не имел. Никто!

– Вставай, вставай же! Смелее…

Вся жизнь их течет в постоянных колебаниях, в недостаточно решительной воле. Недостаточно ясная мысль сбивает их с толку. Я требую от них уверенности в себе и смелости, смелости. Ведь если ты в мыслях свободен от страха, ты преодолеешь любое препятствие на твоем пути. Любую болезнь.

Смелее же!

И вот он зашевелился на своем лежбище.

– А теперь бери свою постель и иди домой.

И он действительно, к изумлению всей толпы, встает, берет свои жалкие лохмотья и, не отрывая от меня своих полных недоумения и восторга глаз, пятится к двери, как рак, сквозь расступающуюся толпу. Слышно только шаркание его подошв по шершавому каменистому полу. И как только он исчезает за дверью, комната потихоньку опустошается, все следуют за ним, как слепые за поводырем, с выпученными от удивления глазами, все еще не веря в случившееся. Забыв о своих вопросах, оставив здесь свои тайны. То, что они увидели, потрясло их, и они забыли, зачем сюда пришли. Когда я выхожу из дома, чтобы извиниться перед хозяином за разрушенную и по моей вине крышу, они все еще стоят небольшими отдельными группками, шушукаясь и то и дело оглядываясь. То тут, то там только и слышно:

– Никогда такого еще не было.

– Чудные дела…

– Такого мы еще не видели…

Смотрите же!

– Такое мог сотворить только мессия…

Я и есть мессия.

– Не верим… не верим глазам своим…

Так верьте! И смело просите у меня, всего, чего пожелаете, ведь ничего чужого вы у меня не просите. Я научу вас радоваться потерям, чтобы потеряв в этой жизни все и даже все остальное, вы стали счастливыми. И вот еще что я должен вам объявить: не осмелясь впустить меня в свое сердце, не вверяя мне свою жизнь от корней волос до кончиков ногтей, сомневаясь в моих словах и прислушиваясь только к земным мудрецам, вы разрушаете себя, просто уничтожаете… Живя же со мной в обнимочку – созидаете. Саморазрушение или созидание – выбор за вами. И пока вы со мной – мы вечны, а главное – совершенны… И я снова и снова рассказываю, что солнце висит в небе не только для того, чтобы освещать землю и выращивать капусту, а вода – чтобы стирать грязное белье, что сердце не только для того, чтобы выскакивать из груди в приступе страха…