Текст книги "Дайте мне имя"

Глава тридцать третья. Ловцы человеков

Можно было бы, как многие мои предшественники, изложить свои мысли на пергаменте или на папирусе, выдолбить на камне или выжечь раскаленным металлом на дощечке… Да мало ли способов оставить свой след в истории! Я не пишу, не выдалбливаю, не выжигаю… Мне больше по душе работа скульптора. Берешь глину, сырую глину… Помню в детстве я лепил из глины воробышков, которые в моих руках оживали и, выпархивая из ладоней с веселым звонким «чик-чирик», уносились в небо. От счастья и восторга у меня перехватывало дыхание. Пора детских радостей прошла и теперь моей глиной стало все человечество.

– Я пойду за тобой, куда бы ты не шел!

Вот тот комочек, из которого будет создан краеугольный камень нового храма. Я всегда знал, что они не безлики, что они не овцы, что каждый из них – целый мир в скорлупе, в коконе. Надо только уметь простучаться. Я вижу их сердца, полные ожидания чуда. Однажды на рассвете, любуясь тем, как величаво и важно парят в небе орлы, я закрываю глаза и, опустив голову, стою некоторое время в раздумье, а затем, повернувшись лицом к своим спутникам, вдруг произношу:

– Ты и ты, и ты, и ты…

И указательным пальцем тыкаю в грудь каждого из них.

– Пришло время, – говорю я, – осознать себя во Вселенной.

От неожиданности они делают шаг назад. Я стучу.

– И вы, сыновья Ионны…

– Мы?..

Возможно, кое-кто не готов к этому.

– И я?

Я ничего не говорю, только смотрю на него.

– Но позволь мне прежде…

– Нет-нет, – произношу я, – никаких «позволь».

Он не понимает меня, стоит и смотрит своими черными глазами, открыв рот, и молчит. Металлические нотки, звучащие в моем голосе, отметают все его возражения.

– И вы, сыновья Зеведея, и ты, мытарь.

Они ходят за мною повсюду по пятам целой дюжиной. Среди них – мои братья.

– Итак, – говорю я, – раз, два, три…

Я называю их апостолами. Это та глина, которая вскоре станет гранитом.

– И ты, сын Симона из Кариота. Смелее, Иуда! На тебя я надеюсь и полагаюсь.

– Я не подведу.

– Я знаю.

Этот рыжебородый с опрокинутым ртом и кривым прищуренным глазом мне особенно необходим. Нужен больше, чем все папирусы мира. И этот скромный, даже застенчивый мытарь, не расстающийся со своей книгой учета податей, и исполненный божественной нежности Иоанн мне нужны не меньше, чем угрюмый Иуда из Кариота. Это мои Ксенофонты. Что до Иоанна – я его нежно люблю. В нем я нахожу удивительное сочетание силы и кротости, подвижности ума и блаженной созерцательности. И отсутствие всякого страха перед будущим. А ведь будущее их ждет незавидное. У меня нет любимчиков, никому я не отдаю предпочтения, разве что Иакову. И Иоанну. Эти громовы сыны так и рвутся в бой. И, конечно же, Симон. Симпатия к нему так велика, что я готов сделать его первым среди первых, хотя иметь любимчиков не в моих правилах. Я называю его Кифой и готов отдать ему ключи от своего царства. Сколько же их набралось?

– … девять, десять, одиннадцать…

Я – двенадцатый.

– А я? – обижается Иуда.

– Ты, – говорю я, – тринадцатый…

И расточаю самые хвалебные слова, какие приходят мне в голову. Тук-тук. Иуда, не отводя взгляда и ни разу не моргнув, слушает, слушает, затем произносит:

– Я – первый…

Я соглашаюсь: первый, так первый.

– А ты?

– Хочешь, – говорю я, – я буду третьим. Или седьмым. Хочешь – тринадцатым. Мне все равно.

– А колен сколько израилевых?

– Ты же знаешь – двенадцать.

– Знаю-знаю. Хорошо, – соглашается Иуда, – буду первым.

– Первым так первым.

Мне кажется, что больше пользы, чем все книги мира, все пергаменты и дощечки принесет человечеству мой живой голос, моя жизнь с ними бок о бок изо дня в день. Они должны видеть и слышать меня, тереться о меня, черпать из меня…

Итак: тринадцать, чертова дюжина. А ведь это им спасать мир. Мои апостолы, конечно, признают за мной превосходство над ними. Они не проявляют зависти, но после того, как я дал им право творить чудеса, в их отношеннии ко мне что-то изменилось. Они перестали преследовать меня и слепо верить в мое могущество, стали больше доверять себе и своим способностям и, как только ощутили в себе новые силы, многие из них своими действиями потребовали независимости. Но я ведь ни кого ни в чем не ограничиваю. Вам нужна независимость, полная свобода? Пожалуйста! Вы ведь знаете, что вам я отдаю всего себя, всего без остатка. Вы мне – как дети, а кто же не пожертвует собою ради благополучия собственных детей? Мне нужно, чтобы окрепли их души. Правда, есть и такие, кто стал вдруг непринужденно говорить со мной о своих необыкновенных способностях, которые он обнаружил у себя с детства, но вот-де не было повода их проявить. На это я молчу, но, если требуется, останавливаю хвастуна, обрывая на полуслове сияющий блеск его пустозвонства суровым замечанием, а то и требованием прикусить язык. Мне, разумеется, со стороны видней, кто чего стоит, поэтому среди них появляются, без всякого на то моего участия и желания, появляются любимчики, к которым я предъявляю не меньшие требования, чем к самому себе. Такт предписывает мне помалкивать о недостатках, но иногда я, не сдержавшись, могу ткнуть хвастунишку лицом, так сказать, в его собственную грязь, когда мы наедине и так, чтобы не оскорбить его достоинства. Эти уроки воспитания всегда идут им на пользу. Еще не было случая, чтобы кто-то из них, получивший такой урок, вскоре не высказал мне свою благодарность. Поначалу они, конечно, приходят в замешательство и ведут себя так, будто что-то в их жизни не в порядке, но проходит некоторое время, и жизнь их снова упорядочивается. Бывает, что мы подолгу не видимся и скучаем друг без друга, а при встрече бросаемся друг другу в объятия, как самые родные люди. Я знаю, что на таких я могу положиться во всем. Я не требую от них чинопочитания и поклонения,

но если поклонение им, так сказать, по плечу, я принимаю его.

До сих пор мне казалось, что они похожи друг на друга, как овцы в загоне, но они ведь такие разные. Скажем, тот же Иуда с его цепляющимися за каждый динарий пальцами. Или тот же Матфей, старательно, с кончиком языка в углу рта, что-то записывающий. Как он ловит каждое мое слово! А кипятящийся по каждому поводу Симон! А застенчивый Иоанн! А Фома… Ловцы человеков! Они так много обещают миру в недалеком будущем! Надо бы хорошенько к ним присмотреться. Ловцы-то они ловцы, но и каждый из них – парус… Я хочу, чтобы они стали перьями моих крыльев, которые вознесут меня к Небу. Надо бы хорошенько к ним присмотреться… Простучаться… Тук-тук.

Глава тридцать четвертая. Соберите плевелы

Нередко, уединившись, я разговариваю вслух сам с собой, говорю себе и вслушиваюсь в сказанное, точно хочу расслышать самого себя, рассказывающего себе о себе, будто могу сам себя рассказать. Со стороны это выглядит смешно или даже плачевно, но я не перестаю время от времени практиковать такие уроки самопознания. Затем несу их людям.

– … дни приходят и уходят, – говорю я, – а семя растет. Вы спите или бодрствуете и не задумываетесь над тем, как оно растет. Вы просто знаете, что к известному сроку вызреет плод, который вы с нетерпением ждете и никогда о нем не забываете, занимаясь повседневностью, ждете этого часа и, когда он приходит, спешите в поле с жаром в руках и косите, улыбаясь и радуясь, смахивая время от времени капли пота со лба, собираете потом скошенные колосья в житницу и наслаждаетесь сытым будущим. Не давая себе отчета в том, как из крохотного зернышка наполняются пшеницей ваши закрома. Так и мир прорастает моими словами. Нужно только научиться их слышать. И, если кто-то кинул среди зерен пшеницы горсть семян лебеды или чертополоха, не выдергивайте их ростки из земли, а дождитесь жатвы и соберите прежде плевелы, и свяжите их в связки, чтобы сжечь. А потом уберите пшеницу в житницу…

Мне нравится аромат моих слов, которые просветляют их головы. Скучные часы их жизни я наполняю вином моих притч, в которых каждое слово серебрится мечтой о счастливом будущем. Если они вдруг понимают, что понимают сказанное мною, они сперва стыдятся своей непонятливости, а затем разражаются таким смехом, таким гоготом!

– Ну, да! Дадада…

– Теперь-то конечно…

Мне нравится, как они, встав на цыпочки, тянутся ко мне, ко всему новому. И я отдаю им себя, не жалея ни волоса, ни кровинки. Такое непрерывное и напряженное внимание необходимо им, как дыхание. Ведь в груди у них только разгорается нежное пламя веры, которое может погаснуть едва зародившись.

Затем я еще раз рассказываю о горчичном зернышке, из которого вырастает пятиметровое дерево, где вьют свои гнезда птицы небесные, и о закваске, что вызывает в тесте брожение, которое уже никому остановить не удастся, рассказываю и о скрытом сокровище, и о драгоценной жемчужине, и о полном неводе…

– Для чего притчами говоришь с ними?

– Потому, – отвечаю я, – что видя, не видят и слыша, не слышат. И не разумеют сказанного. А на вас надеюсь.

Легкий ветерок запутался в гуще моих слов, но ему не удастся их выкрасть и унести в пустоту. Я вижу, как мои избранники горят желанием постичь их. В такие минуты мой ум отдыхает.

– Вам я предлагаю узнать тайны царства моего. Ведь свеча приносится не для того, чтобы поставить ее под сосуд, а чтобы светить вокруг. Наблюдайте, как вы слушаете и, расслышав, – светите. Купите поле с сокровищем, продайте все и купите жемчужину, переберите рыбу в неводе и оставьте хорошую… И станьте ловцами человеков…

По выражению их глаз я вижу, как им не терпится закинуть свои сети в человечество. Я им помогу это сделать.

Моя родина (oikos) – бурые равнины, скалистые грозные горбы гор, черные сырые ущелья, Мертвое море, бурая река, чертополох, хамзин, едкие запахи серы, камни, камни…

Глава тридцать пятая. Каторга по душе

– Что у тебя за странная тяга, – произносит однажды Рия, – прозябать в нищете?

– Это не тяга, – говорю я, – это дар. Разве тебе не нравится беззаботная веселая бедность?

– Богатство ведь не постыдно.

– А разве я беден?

Если ты счастлив, то никакого значения не имеет, какая над твоей головой крыша: из камыша или золота. Если ты счастлив. К тому же, невозможно быть бережливым, когда ты и в грош не ставишь все эти земные мертвые ценности. Нищ ведь не тот, у которого ничего нет, а кто жадно стремится иметь еще больше. И в богатстве не видно правды. Блаженны нищие и нищие духом…

Это я ей уже говорил.

– И эта каторга тебе по душе? – Рия застыла в ожидании ответа.

– Это не каторга, родная моя, это дар и судьба, понимаешь?

– Ага, – отвечает она, позевывая, – понимаю. Идем домой…

– У нас теперь нет дома, – говорю я, ласково трепля загривок собаки, – правда, Рыжик?

Пес скулит, а Рия удивлена.

– Как так «нет дома»?..

– Понимаешь, – говорю я, – мой дом теперь – весь этот мир.

– Что ты такое несешь!

Рия огорчена.

– Я ведь пришел в этот мир…

– Не трать время на объяснения…

– Пришел, чтобы…

– Тем более – на оправдания…

Рия разочарована.

– Ты только говоришь, что любишь меня, но ведь ты ничего для меня не делаешь.

Я живу для тебя! Как можно этого не видеть?

Бывает, что Рия не в себе, и тогда мне приходится туго.

– Здесь все твои обещания… Забирай!

– Ты так щедра! С чего бы это?

– Потому, что ненавижу тебя! И не хочу никогда больше видеть.

Ненавижу – это шаг вперед?

Ненавижу!

Вот и это пришло. Это потом забудется. Все плохое забывается…

Я понимаю, что все дело во мне. И ничего не предпринимаю, чтобы себя изменить. Рия в бешенстве.

– Я люблю тебя, слышишь, слышишь!?.

– Ты потерпи… Это пройдет…

Она не произносит больше ни слова, но громче и выразительнее всех слов на свете говорят ее поникшие плечи. Нужно, наконец, взять себя в руки, решаю я, чтобы не стать добычей собственной страсти. Страсть плохо ладит с долготерпением, которого требует мое ремесло.

Глава тридцать шестая. Паломничество мечты

Я как всегда в своем белом хитоне. Собравшиеся на берегу рассматривают меня с любопытством. Кто знает меня, приветствует улыбкой и подниманием руки. Кто-то сидит на камне, остальные стоят небольшими группами. Соседние лодки тоже забиты до отказа. Столпотворение, которое не обременяет меня. Я сижу в лодке, оперевшись обеими руками о скамейку, а двое моих друзей, рыбаки, стоят по пояс в воде слева и справа от меня, чтобы удерживать лодку от раскачивания, когда я встану. Люди все идут и идут. Они ходят за мной теперь толпами, утомленные и больные, блуждающие подобно стаду без вожака, и бывают минуты, когда я готов бежать от них, куда глаза глядят, чтобы побыть в одиночестве. Многие хотят прикоснуться ко мне. Когда мне удается тайком убежать от них куда-нибудь в горы, я всю ночь провожу в молитве, и с первыми лучами солнца снова спешу к людям, чтобы жить с ними в радости. Итак, я сижу в лодке… Те, кто пришел пораньше, даже забрели в воду. Они и пришли пораньше, чтобы быть поближе ко мне. Солнечно. Ветер гонит по воде зыбкие буруны, белые гребни которых пестрят на темно-синей поверхности моря, как перистые облака в небе. Лодка, как трибуна не очень надежна. Она слегка раскачивается и слышно, как вода плещется за бортом. Волна за волной. Пахнет морем, рыбой, иногда ветер с берега занесет запах жасмина. Много женщин. Они тоже приходят теперь послушать мои речи. Многие просто в восторге, им трудно оторвать от меня взгляды. А когда я произношу «Блаженны плачущие…», в их глазах зреют тихие слезы и они, я это вижу, готовы броситься мне на шею. Видимо, им трудно жить без слез, которые все время нужно носить в себе. Сейчас они стоят в некотором отдалении, сбившись в тесный кружок и заговорщески перешептываются. Иногда все разом, повернув головы, исподлобья смотрят на меня. Затем тихо смеются. Вдали со всех сторон видны горы, замыкающие горизонт. Снежные вершины самых высоких сияют ярким серебристым светом. Когда-то вулканы нарушали тишину этих мест, извергая из огнедышащих жерл потоки лавы и разбрасывая щедрые горсти огромных камней, застывших повсюду глыбами черного базальта. Сейчас тихо. Я не перестаю любоваться этим морем, этими горами, этими глыбами. Это – совершенно! Я не перестаю любоваться этими людьми, которые так тянутся к совершенству. Кажется, весь город пришел на берег, чтобы погреться на солнышке и послушать меня. И, когда кто-то, не в состоянии больше сдерживать себя от томительного ожидания, произносит вдруг какое-то громкое слово (нетерпение всегда выдает себя возгласом), я встаю. Теперь я вижу, что не только жители этого городка высыпали на берег, но и множество людей из окрестных селений, прижавшись друг к дружке, широко раскрыв глаза, с жадностью ждут моей проповеди. Я понимаю: пришла настоящая весна моей жизни, надо ее встречать. Такая жадная тяга людей к знаниям никогда не обременит меня.

– А есть ли еще в этом мире миры?..

Это хороший, лобовой вопрос. Среди хаоса бессвязных признаний, среди потока недоверия и даже вражды, встречаются всплески здравомыслия и зачатков веры. Это хороший знак. В эти дни торжества злобы и недоверия приятно встретить редкие ростки любопытства.

– Есть, кажется, есть…

Где-то в забытых Богом уголках Вселенной, говорят, существуют комочки грязи, где вызревают зерна разума, но где это и сколько им лет, и какая там жизнь?.. Не помню. Ведь расстояние до них не сотни и не тысячи километров – тысячи лет…

Проповедовать свои истины среди тех, кто знает и любит меня – проще простого. Но когда-то ведь нужно пробираться и в логово заскорузлого догмата, к этим книжникам и саддукеям, фарисеям и седовласым старейшинам – фанатичным почитателям и ревнителям Закона. Все зло от них, лицемеров и умников. Я должен заглянуть в лицо этому злу, в его глаза. Мне нужно сказать им все, что я о них думаю. Это им вряд ли понравится, ведь ничто не вызывает у людей такого страха и ужаса, такого негодования и ненависти, чем правда о самих себе. Я помню, когда однажды в Храме я поучал их, будучи ребенком, как они были поражены! Как выпадали у них глаза из орбит, а лбы не умещали всех складок, выражающих удивление! Как в один миг они немели, теряя дар речи. И молчали, изредка лишь мыча.

Иерусалим – вот место паломничества моей мечты.

Люди теперь не дают мне проходу. Они всегда тянулись к справедливости и добру. Наверное, я недостаточно добр, настаивая отказаться от привычного образа жизни, зато я надежен. И заметно щедр: я отдаю себя всего без остатка, и это им нравится. Хочется все, что задумал – успеть. Распахать эту жизнь, вывернуть ее наизнанку, чтобы она сияла на солнце всеми своими жилами, каждой косточкой, каждой капелькой крови… Чтобы каждый видел и знал свое прошлое и настоящее, свое будущее. Свое несокрушимое, блистательное вечное будущее, что во веки веков.

Я произношу простые слова и поэтому самые точные, те слова, что содержат всю глубину моей мысли. И все же я понимаю, что главное – это промежутки, паузы между словами, та пустота, что звенит в тишине, где сосредоточено знание жизни, где высится пик совершенства. Пустота – как ядро, сгусток истины. И им хочется укусить эту пустоту.

А сейчас я боюсь, что могу вспыхнуть от нетерпения, воспылать, как сухая трава. И откуда у меня этот лихорадящий жар? Я просто брежу Иерусалимом, так мне хочется поскорее схлестнуться в схватке со своими врагами. Разве у меня есть враги? Есть ученики, друзья, подражатели, завистники… И вот появились враги. В Храме – доме моего Отца. С какой такой стати они заграбастали этот дом? Загадили своим присутствием, завоняли. Я с детства, с тех самых пор, когда впервые оказался там (это ведь и мой дом!), ощутил этот затхлый запах вторжения незваных гостей. Что им здесь нужно? На что они рассчитывают, перелистывая обслюнявленными кургузыми пальцами шершавый пергамент толстенных мудрых книг и причитая поучения с выпученными глазами? На подчинение и почитание? На поклонение? Я их проучу! Мне сейчас позарез нужен успех, и я решительно, чересчур решительно настроен на штурм цитадели неверия. Я уговариваю себя: не спеши! Все ли готово для штурма? Не пренебрегай мелочами и возьми, возьми себя в руки. Ведь побеждает тот, кто обуздывает себя. Жить страстями – не наше дело. Я никогда не придавал большого значения паломничеству, бесчисленному столпотворению пришельцев со всех концов мира, принесших с собой свои надежды и нужды. При таком жутком скоплении народа невозможно ведь оставаться наедине с собой. Почему люди не хотят понять, что превыше всего – оставаться свободными?

На этот раз мне не удается пройти незамеченным. Я вдруг осознаю, что укрыться от людей, спрятаться за чью-то спину или, скажем, убежать от них в горы, мне уже никогда не удастся. Я понимаю: и стремиться к этому не нужно. Я теперь принадлежу только им.

Пейзаж безотрадно-унылый, природа бедна, долины безводны. Когда идешь – под ногами только сухая каменистая крошка и, чтобы не поскользнуться, нужно то и дело поглядывать на дорогу. Нашествие паломников так велико, что стены города не вмещают всех прибывших. Соседние поселения и предместья Иерусалима тоже запружены людьми. Иные живут просто в палатках, сооруженных из веток кедра или кипариса, другие – под открытым небом. У каждого – свой караван-сарай, свой уголок отдыха на этой святой земле. Здесь теперь и мое логово. И сегодня я не чувствую себя неуверенным, а как раз напротив. И меня уже не остановить в моем порыве наброситься на этих законоприслужников с жуткой яростью…

Глава тридцать седьмая. Гнев нетерпения

Какое-то время, забравшись на гору, я стою, ни о чем не думая, стою и любуюсь городом, восстанавливая дыхание после быстрого подъема. Город бел, он прекрасен. Он передо мной – как на ладошке. Небо над горизонтом уже пылает рассветным заревом, но крыши домов еще сонно дремлют. Я не чувствую никакой усталости и готов, видит Бог, готов уже ринуться вниз, наброситься на эти крепкие стены, дворцы и башенки, и купола…

Крушить и крошить.

Я хочу разрушить цитадель неверия и возвести светлый храм новой веры. Чтобы, прорастая этой верой, как весенняя земля всходами, люди собирали полные житницы светлой радости и любви. Если не думать о том, что таит в себе это великолепие дворцов и башен, ни у кого не возникнет даже мысли о разрушении храма. Ведь все стремятся сюда, чтобы хоть раз в жизни поклониться ему, принести свою жертву на священный алтарь. Это место избрано самим Богом, и нет в мире ничего более святого для моего народа, чем эти стены, эти портики с колоннами белого мрамора, эти плоские крыши, которые уже схвачены заревом рассветного пожара и кажутся золоторозовыми. Отсюда видны узкие улочки и дворы, где уже снуют в праздничной суете паломники. Там и сям мелькают их серенькие фигурки. Ни единого голоса не слышно, тишина, листья масличных деревьев даже не шевелятся. Повсеместное ожидание праздника. И я чувствую себя счастливым, когда думаю о том, что сегодня впервые за столько лет отшельничества снова окажусь в доме своего Отца. Нет ничего более прекрасного и трогательного, как после долгих дней разлуки вернуться домой.

Вместо того, чтобы опрометью броситься вниз, я все еще стою у старого масличного дерева, которое уже нельзя назвать деревом, так как его величавые, изъеденные временем останки напоминают окаменевшее пламя. Это даже не пламя, а огромная иссохшаяся кисть с натруженной ладонью, пальцы которой устремлены к небу, как в молитве. И из этих вот омертвевших пальцев тянутся вверх молодые побеги с нежнозеленой кожицей, увенчанные пышными кустиками почти прозрачных белесовато-зеленых листьев. Их жизнь только начинается. А вокруг каменистая почва усеяна цветами, розово-зеленовато-желтый ковер, где то тут, то там угнездились колючие стебли шиповника. Справа и слева одинокие стройные кипарисы. Беспорядочно разбросанные по склону горы, выбеленные солнцем дырчатые камни. Природа замерла в ожидании праздника. Прежде, чем ринуться вниз, удивить или даже смутить этих наивных детей, живущих в предвкушении встречи с божественной благодатью, необходимо помолиться. Молитва – мой верный друг, поводырь и пастырь. Я молюсь, а история ждет.

И вот я уже мчусь, лечу вниз, как на крыльях. Плащ мой вздулся, как парус, а сандалии, бедные мои праздничные сандалии! Они едва находят свободные от камней участки склона, но я не сбавляю скорости, даже не смотрю под ноги. Мой взгляд устремлен вперед. Вскоре ко мне присоединяются ученики и мы уже кого-то обгоняем. Затем рассекаем как ножом небольшую группу паломников, которые с испугом разбегаются в стороны, а мы клином врезаемся в толпу, собравшуюся у крепостных стен. Мое дело срочное и не терпит отлагательств, поэтому-то я и спешу. И хотя я не глазею по сторонам, тем не менее замечаю, с каким любопытством смотрят на меня люди. Слухи о моем прибытии, видимо, уже дошли до них и они ждут меня. Я знаю: остановись я хоть на мгновение и мне трудно будет выбраться из плена вопросов и просьб, требований и угроз. От быстрой ходьбы становится жарко. А, может быть, жарко от того, что я горю огнем предстоящей схватки. Ведь без стычки с этими лицемерами теперь не обойтись. Внезапный крик восхищения рвется из моей глотки и мне уже кажется, что я излучаю свет. Даже камни стены в арке светятся, когда я проскальзываю сквозь открытые настежь ворота. Я несу в Храм лучшее, что у меня есть – мои мысли и мои дела. Меня ждут! Иначе зачем же так широко распахивать их? Ворота ведут в портик Соломона и двор язычников. Я вхожу. Людей здесь видимо-невидимо, народ теснится в галереях храма, как рыба в сетях. То и дело на кого-нибудь натыкаешься. Приходится пускать в дело локти, даже останавливаться. Люди снуют взад-вперед без всякой цели, шумно и беспорядочно. Это меня раздражает. Сначала я, насколько могу, держу себя в руках, стараясь не обращать на них внимания (я ведь знал, куда шел). Стараясь не слышать гула толпы, я любуюсь белыми мраморными колоннами, резной крышей. Порой меня даже охватывает скука. К человеческим голосах теперь примешиваются блеяние ягнят и мычание волов. Быки и коровы, бараны и овцы, целые стада жертвенных животных, запрудивших проходы и источающих невообразимую вонь. Ряды лавок торговцев с плетеными клетками, набитыми воробьями и голубями, столы менял, звон монет… И все это воет, стонет, гудит, ревет… Разом!

Меня охватывает ужас! И никто не протестует против этого произвола! Ни народ, ни смотрители, ни стража. Из дома моего Отца сделали како-то вертеп. Все заворожены жаждой наживы. Впервые в жизни меня наполняет страх. Ведь меня могут просто не расслышать среди этого гула и блеяния, рева и мычания. Я в растерянности. Мой голос не настолько силен, чтобы заглушить крики менял и ослов, и еще не настолько певуч, чтобы соревноваться со звоном меди и серебра. Я в растерянности: что предпринять? Я даю себе время на раздумывание, которое не длится и двух шагов, поскольку прямо передо мной в окне какой-то жалкой лавчонки оказываются какие-то веревки, висящие, видимо, для продажи. Отмахиваясь от этого кромешного ада, они, кажется, тянутся ко мне всеми своими нитями и подсказывают верное решение. Да! Другого и быть не может! И вот в венах моих закипает кровь моих предков, кровь царей, Божья кровь. Я, что называется, свирепею. Ни секунды более не раздумывая, я хватаю эти толстые прочные взволнованные веревки и что есть силы дергаю вниз, срываю их с какой-то ниточки, и под удивленными взглядами пораженных учеников плету их, сплетаю в крепкий грозный бич, настоящее орудие пыток, с огромным узлом на конце. Теперь держитесь!

Но прежде, чем пустить его в дело, я иду вдоль рядов менял и торговцев, толкая их столики и руша палатки, громя и круша все, что попадается на пути. Я не улыбаюсь при этом и глаза мои не сверкают гневом. Ни один мускул не дрогнул на моем лице, оно хранит достоинство Бога. В стороны летят люди, напуганные моей уверенностью, и столики, и ветхие навесы, летят так, что медные и серебряные монеты, сложенные стройными столбиками, разлетаются, как брызги дождя, и раскатываются по выстеленному огромными камнями прохладному полу. Весело звеня и смеясь. А я иду дальше, громя и круша, грозя своим смелым бичом и не глядя в их опустошенные испуганные очи своими добрыми зелеными глазами. Ни слова не произнося, не исторгая ни звука. У меня просто жар под кожей! Меня впору вязать за такое, но никто не осуждает меня, не хватает за руки. Весь запас злости, который я вдруг обнаруживаю в себе, выплескивается из меня посредством мускулов моих рук, когда я раскидываю по сторонам весь этот торгашеский хлам, и мускулов ног, которые уверенной поступью несут меня вперед, и спины, и шеи, и даже мускулов губ, из которых от напряжения не вырывается даже злого шепота. А когда я вдруг вижу перед собой жирные задницы менял, которые, горбатя спины, бросаются на поиски своих монет, ползая на коленях по каменистому полу, тут уж я даю волю своему бичу: секу их, хлещу по этим спинам и задницам, хлещу что есть силы своим бичом правосудия, восстанвливая справедливость и веру в святость владений моего Отца. Затем я разрушаю пута волов и быков, и коров, и баранов, выпускаю из стойл, даря им свободу и спасая от заклания. Кому нужны эти жертвы? Никому. Выпускаю из плетеных корзин голубей и воробьев, которые награждают меня аплодисментами своих крыльев за неожиданное освобождение. Крики, гвалт, сумотоха и всеобщее ликование.

Пока все превосходно.

Я вижу только смятение какой-то женщины. Мне тоже не все ясно в моих действиях, но я поступаю так, как поступаю, и ничего не предпринимаю, чтобы остановить себя. Разве я в чем-то неправ? К тому же, я ни в ком не встречаю сопротивления. И люди, и животные, и птицы принимают мой гнев и мое возмущение святотатством, как иссохшаяся земля принимает свежесть дождя. Ливень моих бичеваний упоителен, а гнев мой священен…

– Убирайтесь, уматывайте, – густо и жестко говорю я, – выметайтесь…

В моем голосе нет злобы, в нем только решительное требование. Я требую, чтобы все торгаши и толстосумы очистили святые места. Грозно звеня словами, я стремительно наступаю.

– Заберите весь этот хлам и не делайте дом моего Отца местом торгов.

Теперь я вижу, как горят глаза паломников, которые с восторгом приветствуют мои слова. Жалкий ропот и неуверенное злословие торгашей и служителей только подстегивают меня. Ведь никто из них, униженно повинуясь, не смеет остановить меня. Нет, не смеет. В мире нет ничего бессильней виноватой совести. И пороку никогда не устоять перед напором добродетели. А что же священники? Они в замешательстве, они не знают, одобрять или порицать меня. Придя в себя, они требуют от меня хоть какого-то знамения в доказательство моего права поступать так, как я поступаю. Хоть какого-то знамения. Я все еще держу бич в руке, и руки мои так и чешутся хватить этим бичом по согбенным спинам и задницам.

Итак, вы ждете знамения? Пожалуйста.

– Разрушьте этот храм, – произношу я, едва сдерживая себя, чтобы не накинуться на них с кулаками, – и я в три дня воздвигну его.

Вот вам мое знамение! Я произношу его громко, зычно, чтобы голос мой заглушил гам вертепа, в который они превратили мой дом. Конечно же, я ознаменую эту минуту не тем, что начну по камню растаскивать храм, для постройки которого в течение полувека потребовались тысячи подвод и еще тысяч десять рабочих. А сколько пота и крови! Смешно даже думать об этом. Разрушать мраморный фундамент, жечь благовонный строевый лес, распарывать шитые пурпуром и серебром золототканные завесы… Смешно даже думать об этом. Я надеюсь на их понимание.

– Храм я выстрою в ваших душах…

Эта фраза меня опьяняет.

– Но он строился почти полвека – и ты в три дня воздвигнешь его?..

Господи! Они просто слепы и не видят дальше кончика своего носа. Они ничего не поняли. Но я им это прощаю, я знаю: результат достигается любовью.

– Ваши души, – говорю я, – пока еще…

Они не слушают. Они боятся совершенства, как огня, как смерти.

– Не бойтесь, говорю я, – вы его никогда не достигнете.

Они не слышат. Пыль базара заложила даже самые чуткие уши.

– И в три дня ты…

Если бы весь мир надо мной смеялся, я бы не испытывал более сокрушительного стыда, чем тот, что обуревает меня сейчас. Стыд бессилия. Когда вот так, впустую, тратишь себя, отдаешь свой ум, нервы, силы, выдыхаешься, отдаешь по сути всю свою жизнь, – чувствуешь себя совсем раздавленным. Представить себе мой Храм, куда я их зову, они попросту не могут. Пока они не в состоянии осилить мои слова. Это же против всей римской философии! Закутавшись в лохмотья земной жизни, невозможно ощутить тепла Неба. И это мои и только мои промахи. Что ж, я подожду. Я еще усерднее, еще настойчивее буду строить этот Храм в ваших душах! Я буду наполнять чашу ваших сердец росами звезд, и дождусь вашего прозрения. А потом – милости прошу в мое Царство.