Текст книги "Постой, паровоз!"

Вчера Зиновий получил первую передачу от мамы. Сало, печенье, конфеты – все это, конечно, порадовало. Но самое большое удовольствие доставили сигареты «Прима» – россыпью, в целлофановом пакете, но количеством, как говорится, «завались». Ох, и накурился он вчера на радостях! Так накурился, что на предложенный сегодня «БАМ» с фильтром смотреть не хотелось. Но все же Зиновий взял сигарету. Закурил. Нервы шалят.

– В камере освоился? – спросил Горбунцов.

– Да так, – неуверенно кивнул Зиновий.

– Обижают?

– Нет.

– Уже нет. А первые три дня обижали, так? Сортир заставляли чистить.

– Вы откуда знаете? – не смог сдержать удивления Зиновий.

– Ну, есть информация. Признаваться будем? – спросил, как выстрелил, Горбунцов.

– В чем?

– Сам знаешь, в чем.

– Но я никого не убивал.

– Да? А в камере ты говорил другое.

И снова следователь его удивил. Зиновий понял, что в камере у него есть свой информатор, то бишь стукач.

– Так то в камере, – жалко пожал он плечами.

– Что, авторитет хотел свой поднять?

– Да нет...

– Ну что нет, если да. Не знаю, поднял ты свой авторитет или нет, но блатные не любят, когда их водят за нос. Вот ты сейчас откажешься от убийства, а завтра твои сокамерники узнают, что ты их обманывал. Угадай, что с тобой после этого будет?

– Плохо будет, – затравленно кивнул Зиновий.

На части его не разорвут, но в «очко» мордой ткнуть могут. Или в родное «очко» кое-что ткнут. И тогда жизнь снова превратится в сущий ад, из которого его уже никакая сила не выдернет...

– Не то слово. Пойми, терять тебе все равно нечего. Твоя вина доказана на все сто процентов. Присутствие на месте преступления, отпечатки пальцев на орудии убийства. Осталась только чистая формальность – твое чистосердечное признание.

– Еще одна формальность осталась, – вспомнил Зиновий. – Адвокат его зовут...

– Будет тебе адвокат, – кивнул следователь. – Обязательно будет, но поверь мне на слово, он скажет тебе то же самое.

С общественным защитником Зиновий встретился на следующий день. Это был пухлый мужчина с толстыми, как у хомяка, щеками и маленькими, как у мышки, глазами. Он внимательно выслушал его, немного подумал и заявил, что высшей меры наказания можно избежать в одном-единственном случае – если сделать чистосердечное признание. А умирать Зиновий не хотел. Поэтому в конце концов взял убийство капитана Шипилова на себя.

И только после этого с ним встретился человек, который оставил в его памяти неприятные воспоминания. Человек, который хватался за оружие, когда узнал, что Зиновий убил сотрудника уголовного розыска. Якобы убил... Майор милиции Лебяжный, матерый волкодав. Зиновий с опаской входил в помещение для допросов. Ведь он уже сознался в убийстве Шипилова, значит, его уже можно рвать на части. Но оперативник не стал набрасываться на него. Поздоровался кивком головы, молча показал на привинченный к полу табурет.

– Вопрос такой, – мрачно изрек он. – Кто убил капитана Шипилова?

– Я.

– Ты сам в это веришь?

– Нет.

– Тогда кто стрелял?

– Я.

– Ты же говорил, что ничего не помнишь.

– Говорил.

– Значит, стрелять мог кто-то другой?

– Кто?

– Наталья Слюсарева, например.

– Исключено.

– Она утверждает, что находилась в ванной в тот момент, когда все произошло. А потом якобы испугалась и убежала из дома.

– Если она утверждает, значит, так оно и было.

– Не могла она убежать. Нервы у нее крепкие. И в преступном мире она своя в доску. Она была любовницей вора в законе.

– Может быть.

– Не может быть, а точно. Именно этому вору и мешал Шипилов. Именно этот вор и поручил ей расправиться с ним. Тебя подставили, парень. Тебя капитально подставили!..

– Я не знаю.

– Да знаешь ты все. Наташу свою выгораживаешь. Пойми, ты же сам себя на полную раскручиваешь. Вину на себя взял. Тебя же к высшей мере наказания приговорят. Расстреляют тебя!

– Что же делать?

– Скажи, кто в Шипилова стрелял?

– Но я не знаю... Я не видел... Я спал... А если это Наташа?

– Так она и стреляла!

– Но я не видел... Говорю же, спал я...

Зиновий не мог обвинить Наташу в убийстве. Она действительно могла застрелить опера, она действительно могла подставить его самого. Но ведь он не видел, как она убивала. И он достаточно сильно ее любил, чтобы обвинить в страшном преступлении. Тем более, что иногда ему начинало казаться, будто это он сам и застрелил Шипилова. Случаются же у людей провалы в памяти. И с ним такое же могло произойти. Может, нельзя было ему пить в тот день, а он выпил и потому потерял контроль над собой. Может, и видел, как Шипилов пользует Наташу, может, и вышел за ним на кухню с пистолетом...

– Точно спал? – пристально посмотрел на него Лебяжный.

– Не знаю. Но точно ничего не помню...

– Может, и в самом деле по пьяной лавочке стрелял?

– Может быть.

– Темное дело, парень. Очень темное. Даже не знаю, чем тебе помочь...

– Никто не может мне помочь.

– Никто. Разве что только Наташа. Если признается в убийстве. Но поверь, она этого никогда не сделает.

– Потому что не убивала.

– Потому что исчезла она. Уехала куда-то. А может, и в земле где-то лежит.

– Что?! – встрепенулся Зиновий.

– Не буду утверждать, но ее могли убить. Тот же Черняк. Чтобы следы замести. Но не советую тебе сваливать вину на нее. Это лишь усугубит твое положение.

– Да я и не собираюсь.

– Да, дела. Попал ты, парень. Крепко попал. Одно я могу для тебя сделать. Пожелать удачи. Но это вряд ли тебе поможет...

Зиновий согласно кивнул. Слишком хорошо он знал тяжесть взятой на себя вины, чтобы надеяться на чудо.

Глава 8

– Встать, суд идет!

Суд не просто шел, он подходил к своему логическому завершению. Суд возвращался с совещания для вынесения приговора.

Все уже решено. Приговор уже составлен, осталось его огласить. Зиновий содрогался от мысли, что сейчас оправдаются его наихудшие ожидания. Его обвиняли в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Хотя в нем еще теплилась надежда, что судья одумается в самый последний момент и назначит ему наказание по статье сто четвертой. Ведь он мог убить капитана Шипилова из ревности, то есть в состоянии сильного душевного волнения...

Да, председатель суда и народные заседатели должны были одуматься. Ведь они же обычные люди, такие же смертные, как и все, кто находится в этом зале. У них есть семьи, есть дети, налажен семейный быт, а значит, им не чужды такие понятия, как душевность и сострадание. Они должны понимать, что Зиновий – не какой-нибудь мерзавец и негодяй. Они должны понять, что его подставили, что из него сделали козла отпущения. Они должны были понять.

Но суд не понял.

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... девятнадцатого января одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года Судебная коллегия... приговорила Нетребина Зиновия Валентиновича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью 2 статьи 102 УК РСФСР и назначить высшую меру наказания... Приговор может быть обжалован...

Дальше Зиновий не слушал. Даже если бы хотел, не смог бы услышать. В ушах колокольным звоном отдавалась страшная мысль. Не оправдались его надежды. Все-таки высшая мера... Это расстрел, это смерть... А ведь так хочется жить.

– Не-ет! – хватаясь за голову, завыла мама.

Зиновий заплакал. Ему было жаль себя. Но еще больше было жаль маму. Теперь она совсем одна осталась. Ни мужа, ни сына, ни здоровья... Как же она все это переживет?

– Мама, прости! – хватаясь за прутья решетчатого ограждения, навзрыд крикнул он.

Но мама его не слышала. Она была в обмороке, кто-то совал ей под нос пузырек с нашатырем. А может, она умерла. От разрыва сердца...

– Мама! Мама!

Наконец-то мама пришла в себя, услышала его, протянула к нему руки. Но он при всем желании не мог подойти к ней. Его, как опасного зверя на привязи, выводили из зала суда.

– Мама, не убивал я! – закричал он.

И в этот момент встретился взглядом с майором Лебяжным. Он стоял в проходе между креслами, смотрел на Зиновия и осуждающе качал головой. Казалось, майор осуждает его не за убийство коллеги, а за то, что взял на себя чужую вину. Кого-то другого должны были казнить, а расстреляют его. Расстреляют!

Зиновий не хотел уходить, как будто там, сразу за дверью, его ждет взвод солдат с автоматами и бездушный старшина, который командует расстрелом. Зиновий упирался, но конвоиры и не думали с ним церемониться. Вытолкали за двери зала суда, и тут же болезненный удар по почкам привел его в чувство. Он перестал сопротивляться и покорно залез в автозак, который должен был доставить его обратно в тюрьму, где его ждала камера смертников...

В фургоне он находился один. Его запихнули в особую клетку, чтобы у него не было возможности смотреть в окно. Как будто ему было не все равно, куда его везут. Поговаривали, что где-то за городом есть специальная тюрьма союзного значения для смертников. Хотя и в том изоляторе, где он дожидался суда, тоже существовал такой же блок. Но там не приводили в исполнение приговоры. Куда-то вывозили. Может, потому и родилась легенда о загородной тюрьме. А вдруг и не легенда это вовсе...

Машина ехала долго – не в пример дольше, нежели от СИЗО к зданию суда. Даже трепещущим в страхе сознанием Зиновий уловил разницу во времени. И еще он заметил, что машина где-то останавливалась и простояла минут пять, прежде чем прошумел товарняк и она снова продолжила путь. Но все это – всего лишь ничего не значащие путевые заметки вычеркнутого из жизни человека. Какая разница, куда его везут? Все равно ведь расстреляют...

В конце концов автозак прибыл к месту назначения. Одни ворота, вторые, остановка, голоса конвоиров, заливистый лай собак. Но собак он не увидел. Едва спрыгнул с подножки, как конвоиры набросились на него с двух сторон, схватили за руки, задрали их вверх так, что голова низко прижалась к земле. В таком положении куда-то повели. Темные коридоры, скрип сапог, лязг железных засовов...

Его завели в какую-то комнатку, заставили переодеться в полосатую робу смертников.

– Номер нашьешь в камере, – сказал вошедший в каморку человек.

Зиновий автоматически перевел на него взгляд, и тут же тяжелый кулак опустился ему на голову.

– Не смотреть! Ни на кого не смотреть! Голову – вниз!

Дальше в камеру он шел сам, с низко опущенной головой. В изоляторе во время перемещения при каждой остановке арестанту следовало просто поворачиваться лицом к стене. Здесь же и без того сгорбленного смертника ставили буквой «зю». По команде «марш» Зиновий лишь чуть-чуть разгибался, отлеплял прижатую к стене голову и на полусогнутых продолжал путь. А остановок было несколько, через каждые три-четыре метра – дверь-перегородка.

Разогнуться ему разрешили только после того, как впихнули в камеру. Это был небольшой закуток метра три на два. Стены под колючей «шубой», жесткая кушетка, свернутый матрац с начинкой из одеяла и комплекта белья, небольшой столик, табуретка с закругленными углами – все намертво прикручено к полу. В углу – печально знакомая «чаша Генуя»; вместо унитазного бачка – выходящий из стены ржавый кран: и смывать, и умываться. Крохотное оконце под потолком – решетка, реснички, все как в обычной тюрьме. Тусклая лампочка под потолком – в решетчатом абажуре...

Но прежде всего внимание Зиновия привлекли бурые пятна на стенах, на потемневшей от времени столешнице. И еще в стене напротив двери он заметил несколько небольших отверстий, грубо замазанных алебастром. Что это все значит?

Зиновий присел на краешек кровати. Уши сдавила глухая, но вместе с тем звенящая тишина. Жуткое ощущение. Как будто в могиле находишься. Как будто заживо погребен. Двигаться надо – разгонять могильную тишину.

Он встал, застелил и заправил постель. Прошелся взад-вперед и обессиленно повалился на кушетку поверх одеяла. И тут же, как гром среди ясного неба, резкий голос надзирателя:

– Лежать запрещено!

Такое ощущение, будто голос доносился с того света. Но все было как раз наоборот. Голос исходил из мира живых, чтобы встряхнуть мир мертвых. Мир, в котором оказался теперь Зиновий. Говорили с ним через маленькое окошко над «кормушкой» на уровне головы среднестатистического человека. Удивительно, но Зиновий не слышал, как оно открылось.

– Только сидеть. Только на табурете. Только спиной к двери. Подъем-отбой по команде.

Голос уверенного в своем особом могуществе человека. Никакой грубости в нем, никаких угроз. Но можно не сомневаться, что в случае ослушания расправа последует незамедлительно. Зиновий не просто вне закона, он уже вне жизни. С ним можно делать все, что угодно. Никто и слова не скажет надзирателю, если он в наказание сыпанет в камеру хлорки и плеснет поверх водой. Или, чего доброго, пустит в ход специальную дубинку...

Зиновий покорно сел на табуретку, спиной к двери. Почему спиной к двери? Почему окошко открывается бесшумно? Может, петли солидолом нарочно смазывают? Зачем? И что это за бурые пятна? И что это за отверстия в стене? И тут до него дошло...

В изоляторе он общался с людьми, он слышал различные домыслы и о смертных наказаниях. Одни утверждали, что смертников расстреливают по старинке – ставят к стенке в тюремном дворе, расстрельная команда дает залп, и на этом все. Другие говорили, что приговоренного ставят на колени в дальнем тюремном коридоре, палач приставляет пистолет к затылку и... Были и другие варианты, из чего Зиновий сделал вывод, что на самом деле никто не знает точно, как приводится в исполнение смертный приговор. Это ужасное таинство было покрыто могильным мраком. Точно так же никто не может сказать, существуют ли рай или ад. Миллиарды людей побывали на том свете, но никто из них не вернулся обратно, чтобы рассказать правду о царстве мертвых. Так и смертная казнь. Никто не выжил после общения с палачом, некому рассказать, как убивают. Выживают, конечно, сами палачи, но они никому ничего не рассказывают...

Можно было только догадываться, как приведут приговор в исполнение. Но догадаться об этом способен лишь тот, кто уже перешагнул роковую черту. Зиновий – один из таких несчастных. И он догадался...

Убьют его внезапно. Он будет сидеть на табурете лицом к стене, бесшумно откроется специальное окошко, через которое тихо просунется рука с пистолетом. Грянет выстрел, и одним смертником на свете станет меньше. Теперь он знал, что это за пятна на стене. И зачем замазываются алебастром пулевые отверстия...

Но почему он сразу попал в расстрельную камеру? Почему его поместили сюда сразу? Ведь он подаст апелляцию в Верховный суд, еще месяц-два ждать пересмотра. Это хоть и хлипкая, но все же надежда на благополучный исход – смертную казнь могут заменить двадцатью годами особого режима. Тоже не сахар, но ведь не расстреляют же. Но его уже, считай, посвятили в жуткое таинство смертной казни. Его уже определили в камеру, откуда никто не выходит живым... Неужели нет никакой надежды на отмену приговора? Неужели уже сегодня ему могут выстрелить в спину?..

Зиновий сидел на табурете, сжавшись, как мокрый воробушек на холодном ветру. Он не хотел умирать, он хотел жить. И как сокрушительно больно было осознавать, что право на жизнь он уже потерял. И не повернуть время вспять, не отсчитать назад дни до того момента, как он познакомился с Наташей! Может, и не она убивала Шипилова, но из-за нее все его беды! А ведь предупреждала Люда, что не доведет она его до добра! Так оно и оказалось – под расстрельную статью подвела его Наташа...

Пусть Люда и некрасива, пусть она будет скандальной, но уж лучше жить с ней там, на свободе, чем дожидаться рокового выстрела здесь, в камере смерти. Работал бы электриком, менял бы лампочки в гостинице, после рабочего дня и по выходным крутил бы музыку в эфире. И зэков бы на этапе развлекал. Как тогда, когда ставил им пластинку Розенбаума...

 
И будет завтра ручеек журчать другим,
И зайчик солнечный согреет стены снова,
Ну а сегодня скрипнут сапоги,
И сталью лязгнут крепкие засовы...
 

Нет, окошечко откроется тихонько, незаметно. И выстрел прозвучит громом среди ясного неба. А в остальном все как в песне. В этой ужасной страшной песне. Знать бы тогда, что вся жизнь пойдет под откос по шпалам-нотам этого жуткого пророчества...

Окошко открылось шумно. Зиновий вздрогнул, словно получил пулю между лопаток.

– Ужин! – звонко пронесся по коридору чей-то голос.

Звонко и даже весело. Черное какое-то веселье. Не убили до ужина – счастье. Проснулся утром, считай, что заново родился. Чтобы тут же умереть...

Страшное окошко было закрыто. Оказывается, это «кормушка» открылась с шумом. Минут через пять в камеру просунулась рука, но вовсе не с пистолетом. Миска с горячей кашей, алюминиевое блюдце с хлебом, куском масла и жареной рыбы. Ничего себе!.. Зиновию бы радоваться, что можно сытно поесть. Но есть совершенно не хотелось. К тому же в столь обильном ужине он увидел страшный знак. Тюремное начальство не поскупилось на сытный ужин. И все потому, что этот ужин – последний в его жизни...

 
А за окном алеют снегири,
И за решеткой иней серебрится,
Ну а сегодня не увижу я зари,
Сегодня я в последний раз побрился...
 

После ужина Зиновий попросил у надзирателя бритву. Побриться бы перед смертью. Белье на нем чистое, сегодня получил. Осталось растительность сбрить.

Бритву ему выдали. Вместе с надзирателем. Он вошел в камеру, поставил его спиной к себе в полусогнутом положении, в котором он находился до тех пор, пока не соскоблил щетину тупой, оттого и безопасной бритвой. Мучение, а не бритье. Долго и нудно. Но все равно заняться нечем.

За все время, пока он приводил в порядок свое лицо, надзиратель и слова не вымолвил. Стоял за спиной как каменное изваяние и внимательно наблюдал за тем, чтобы он не вскрыл себе бритвой вены или даже горло. Видимо, такое внимание предписывалось ему инструкцией. Глупой инструкцией. Зиновий не считал себя атеистом, но и в бога не особо верил, а в церковь ходить не был приучен. Но все же был крещен в младенчестве, все же он являлся православным христианином. И знал, что самоубийство – страшный непростительный грех. Да и какой смысл было самому сводить счеты с жизнью, если в любой момент это может сделать за него кто-то?..

Надзиратель стоял за спиной и молчал. И в его молчании Зиновий улавливал жуткий смысл. Молчит – значит, одобряет его желание побриться. Значит, все случится уже сегодня...

После вечернего туалета Зиновий снова сел на табурет спиной к двери. И снова сжался в комок, ожидая убийственного тычка под левую лопатку. Сейчас, сейчас... Но вместо выстрела пронзительно прозвучал звонок под потолком. Команда «Отбой».

Он с головой накрылся одеялом. И затих в ожидании конца света. Вот-вот это должно было произойти...

Но так ничего и не случилось. Если не считать, что проснулся он в могиле... Открыл глаза. Темно и жутко. Воздух густой и тяжелый, как земляной спуд... Он понимал, что находится в тюремной камере. Но все равно было стойкое ощущение, что его погребли заживо. А что? Вдруг на нем опробовали новый вид казни?..

Но пронзительно-разрушительный звонок и вспыхнувший вслед за этим свет развеяли это ощущение. Не погребен Зиновий. Жизнь продолжается. Жуткая, искривленная и лишенная всякого смысла, но жизнь. Только вот чувства облегчения не наступило. Ведь он так и остался в этой камере, так и остался доживать в ней последние дни, а может быть, и часы своей жизни...

Зиновий заправил постель, совершил утренний туалет, вымыл пол. Тишина в камере. Никто не суетится вокруг, никто не мешает. И взрывоопасной блатоты бояться нечего...

Но очень скоро Зиновий понял, что общая камера предпочтительней одиночной. Там хоть какая-то жизнь теплится, а здесь такое ощущение, будто время остановилось. Могильная тишина, гробовое спокойствие, мертвецкий холод от стен. И поговорить не с кем. И письмо на волю не напишешь – не положено. Запрет на газеты, книги. Единственное, что позволили, – направить апелляцию в Верховный суд. Необходимая, но, судя по всему, бесполезная формальность...

Прогулка на свежем воздухе полагалась раз в неделю. Когда Зиновий узнал об этом, у него возникло спонтанное желание познакомиться с кем-нибудь из своих соседей-смертников. Пусть это будет закоренелый убийца, подонок и негодяй, но хотя бы парой слов с ним перекинуться – хоть какое-то, но общение. С надзирателями не поговоришь. Но когда его вывели в тюремный дворик под решетчатым потолком, он понял, что его надеждам не суждено сбыться. Он вынужден был прогуливаться в одиночестве. Но хоть глоток свежего воздуха, в буквальном смысле. Еще бы глоток воздуха в переносном, глоток свободы. Хотя бы письмо из дома передали. Но смертникам писем не пересылали. О свиданиях и говорить нечего...