Текст книги "Томагавки кардинала"

Мысли Шамплена текли размеренно – неистовый грохот воды почему-то действовал на него успокаивающе.

«Нам нужны люди, – думал он, – много людей, которые поселятся здесь навсегда и пустят корни. И тогда дети и внуки этих людей уже будут считать Новую Францию своей родиной и будут за неё драться с кем угодно. Мы берём в жёны индеанок, но дети от этих браков – в том числе и мои собственные сын и дочь – они всё-таки не французы, и кто знает, куда позовёт их голос индейской крови? Ведь ирокезы помнят слова своего пророка и тоже претендуют на титул единственных хозяев этих мест – кто скажет, как лягут карты судеб? Новая Франция должна быть заселена тысячами и тысячами французов – только тогда она станет неотъемлемой частью Франции старой и надёжной её опорой! Неужели там, в Париже, этого не понимают? Король Людовик XIII не богат умом – у него в голове ещё слишком много мальчишеской дури. Остаётся надеяться на нового «первого министра», кардинала Ришелье, – говорят, он дальновиден, энергичен и дьявольски хитёр».

Самуэль Шамплен вздохнул, стёр с лица водяную пыль и повернулся к своим людям.

Надо было идти – генерал-губернатора Новой Франции ждали дела: много дел.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОЛЯ КАРДИНАЛА

1633 год

…Сон «красного кардинала» был тревожен. Сорокавосьмилетний Арман дю Плесси всегда спал неспокойно – сказывалось нервное напряжение, в котором Ришелье находился ежеденно и ежечасно, – но в эту ночь с ним происходило что-то необычное. Это был даже не сон, а какое-то странное состояние пребывания между сном и явью, когда иррациональное и реальное переплетены и спаяны в неразделимое целое. И в зыбком тумане этого полубреда-полусна размеренно и отчётливо звучал Голос.

«Ты необычен, человек. В отличие от огромного большинства обитателей твоего Мира, управляемых всего лишь набором примитивных инстинктов, твой разум позволяет тебе ставить перед собой серьёзные цели. И ты способен добиваться своего – ты облечён властью, и поэтому можешь влиять на судьбу твоего Мира в гораздо большей степени, чем многие тысячи других людей. И поэтому я с тобой говорю – слушай…»

И сын обедневшего дворянина Арман-Жан дю Плесси дю Шиллу, двадцати двух лет от роду принявший сан епископа Люсонского, ставший в тридцать семь лет кардиналом, в тридцать девять – «первым министром» короля и вошедший в историю под именем грозного дюка де Ришелье, лежал и слушал, удерживаясь на ускользающей грани между сном и явью.

«Ты мечтаешь о величии Франции, твоей страны, и хочешь, чтобы она была первой. Это возможно. Но запомни: твой враг на этом пути – Англия, все остальные державы тебе не помеха. Мощь Англии – корабли, уничтожь их – и она падёт. Ваш Мир правильнее называть не Землёй, а Водой – вы живёте на островах, больших и малых, – и владеющий морями будет владеть всем этим Миром. Первой страной вашего Мира станет та, у которой будет лучший флот. И поэтому – строй верфи, создавай арсеналы, развивай науки и ремёсла: это называется «промышленность» – запомни.

«Запомню» – подумал первый министр короля, уверенный в том, что его незримый собеседник прочёт эту мысль.

«В твоём Мире вызревает грозная сила, несущая гибель тому, за что ты борешься: монархии и власти аристократов. Сокрушить эту силу, не уничтожив при этом великое множество людей, как виновных, так и непричастных, невозможно; обуздать – невероятно трудно. Но этой силой можно управлять, как управляет умелый кормчий мощью ветра, заставляя ветер нести его корабль туда, куда ему нужно. Присмотрись повнимательнее к третьему сословию – ты умён, ты поймёшь, о чём я говорю».

Не открывая глаз, кардинал медленно кивнул головой, уверенный, что его незримый собеседник увидит этот жест.

«И ещё одно: землям за океаном – Америке – суждено сыграть очень важную роль в истории вашего Мира. Если ты хочешь, чтобы Франция была первой и правила всеми и вся, Америка должна стать французской. Заселяй эти земли – пошли туда поселенцами всех, кого можно. Избавь Францию от ненужных людей – они пригодятся там, за океаном. Уличный сброд, крестьяне-бедняки, искатели приключений – пусть они начинают новую жизнь на новом месте. И протестанты: ты смирил их, но они подобны спящему вулкану, извергавшему лаву во время религиозных войн прошлого века. Гугеноты с вожделением посматривают на Англию и Нидерланды, и готовы бежать туда, унося с собой свои знания, умения, энергию и накопленные богатства – деньги. Так пусть всё это послужит Франции, а не врагам Франции – дай протестантам шанс. Отправь их осваивать Америку, кардинал».

– Я сделаю это… – прошептал первый министр, уверенный в себе и своих силах.

Неведомый Голос смолк, и Ришелье провалился в сон – в тёмный сон без сновидений.

^{Кардинал Ришелье}

* * *

– Вы действительно считаете такой шаг нужным и полезным для блага Франции? – король Людовик XIII внимательно посмотрел на кардинала, силясь разгадать его мысли.

– Несомненно, ваше величество, – почтительно, но твёрдо ответил Ришелье. – Пожар погашен, но искры тлеют. Гугеноты ничего не забыли и ничего не простили, начиная с ночи Святого Варфоломея и кончая осадой Ла-Рошели. Протестанты подобны кровоточащей язве на теле вашей державы, и пройдёт много лет, прежде чем эта язва зарубцуется. Гной из раны надо удалять, вот я и хочу его удалить… в Америку. Пусть она станет для гугенотов землёй обетованной, тем более что они сами лелеют эту мысль. Адмирал Колиньи[13]13
  Де Колиньи – вождь французских гугенотов, убитый в Варфоломеевскую ночь.


[Закрыть] ещё девяносто лет назад отправлял в Бразилию корабли с поселенцами, и об этом гугеноты тоже помнят. И они будут благодарны вашему величеству за оказанную милость.

Король, насупившись, молчал. Ришелье прекрасно знал, что все сплетни о том, что Людовик XIII всего лишь марионетка в руках своего первого министра, лишены оснований. Король был упрям и своенравен, и единственный способ добиться от него желаемого – это убедить его, а ещё лучше – внушить ему, что мысли первого министра – это на самом деле мысли его величества, совпавшие с мыслями кардинала. Ришелье был мастером придворной интриги – он превосходно ориентировался в гадючьем клубке Лувра, опережая на два хода заговорщиков, с унылым постоянством появлявшихся снова и снова, и мастерски лавировал между самолюбием короля, амбициозной истеричностью королевы-матери Марии Медичи и оскорбленными женскими чувствами королевы Анны. Ришелье исподволь убеждал короля и побеждал, убеждая.

^{Английские и французские владения в Северной Америке}

– Наилучшим местом для основания нашей новой колонии будет южное побережье Северной Америки к востоку от испанской Флориды, на юг от Великих озёр, – кардинал с шуршанием развернул заранее приготовленную карту. – А затем мы снарядим экспедицию из Канады, которая, пройдя по ничейным территориям и присоединив их к владениям вашего величества, закончит свой путь на побережье Мексиканского залива – там, где уже будут наши новые поселения. Таким образом, – ладонь Ришелье описала над картой полукруг, – мы опояшем испанские, английские и голландские колонии нашими землями и перекроем всем другим странам доступ на запад североамериканского материка. А потом…

Король молчал, но Ришелье видел, что Людовик потрясён грандиозностью замысла своего первого министра, причём настолько, что уже считает его идеи своими. «Убеждая – побеждай» – с иронией подумал кардинал.

– Но для осуществления этих планов нужны люди. Пройти по неведомым землям сможет и горстка смельчаков, а вот удержать их – для этого потребуются тысячи поселенцев, ваше величество. И мы, отправив за океан гугенотов, а также людей второго сорта, висящих веригами на шее Франции, решим сразу две задачи: избавимся от нежелательных элементов и закрепим за собой огромные новые территории, заселив их и освоив.

– Как бы эти новые территории не стали чересчур новыми… – задумчиво проговорил Людовик. – Тысячи людей, живущих вдали от власти короля и его святейшества папы…

– Не беспокойтесь, ваше величество, – губы Ришелье тронула змеиная усмешка, – вы дотянетесь до гугенотов и через океан. Колония есть колония: она будет зависеть от товаров, привозимых из метрополии, и от военной мощи метрополии, и власть короля Франции будет там незыблемой. А призрачная независимость – пусть они ею тешатся. Пираты Тортуги тоже считают себя независимыми, но так ли это на самом деле?

– Послушайте, монсеньор, – в голосе короля прозвучали доверительные нотки, – я всегда поражаюсь широте вашего ума. Как вам всё это пришло в голову?

– На меня снизошло откровение свыше, сир, – ответил Ришелье и снова улыбнулся: так, что было не понять, шутит он или говорит серьёзно.

* * *

1637 год

Большой галеон тяжело раскачивался на океанских волнах. Корабль был грузным и неповоротливым, но вместительным: в его объёмистых трюмах хватало места и для груза, и для пассажиров. И сейчас большую часть места в этих трюмах занимали люди: сотни людей, плывущих в неведомое.

Манон, свернувшись в комочек, сидела в углу, прислонившись к пиллерсу. Её мутило от качки и духоты – пушечные порты, то и дело захлёстываемые волнами, были задраены наглухо. Путешествие за океан нельзя было назвать приятным: день за днём непривычные к морю переселенцы проводили на батарейных палубах, в тесноте и смраде, довольствуясь тухлой водой, солониной и заплесневелыми сухарями, и с тоской ожидая, когда же всё это кончится. Хорошо ещё, что крысы бегали по нижней палубе и не забирались на среднюю, где спала Манон. И всё-таки девушка была довольна: худшее, как она считала, уже позади. А «худшего» в её жизни хватало…

Всё началось с того, что солдаты короля, посланные на подавление крестьянского восстания «кроканов», походя разграбили и сожгли её родную деревушку, не утруждая себя поисками правых и виноватых, и между делом изнасиловали саму Манон – впятером. Когда всё кончилось, и когда истерзанная шестнадцатилетняя девчонка пришла в себя, она узнала, что её родители убиты, братья и сёстры куда-то пропали, а от убогой хижины, где ютилась семья Манон, остались одни головешки. Жизнь Манон была далеко не сладкой, но хотя бы привычной, а теперь эта привычная жизнь рухнула в одночасье – девушка благодарила Деву Марию за то, что вообще осталась жива. В опустошённых родных местах ей больше нечего было делать, и она побрела в Париж, расплачиваясь собственным телом за еду, ночлег и даже за то, что ей просто показывали дорогу.

В Париже ей повезло (хотя везением это можно было назвать только по сравнению с тем, что девушке уже пришлось испытать). Она устроилась служанкой «за еду и крышу над головой» в грязный трактир в предместьях города: чистила посуду, мыла полы, заблёванные посетителями, и, конечно, спала с хозяином, а также с гостями – за деньги, которые хозяин заведения у неё отбирал, оставляя Манон сущие гроши.

«Везение» было недолгим. В один прекрасный день в трактир заявились королевские мушкетёры, и один из них, статный и черноусый, сказал, заметив Манон:

– Собирайся. Пойдёшь с нами.

Хозяин было заартачился, но мушкетёр холодно посмотрел на него и бросил коротко:

– Разве ты не слышал о королевском эдикте? Или ты собираешься противиться воле его преосвященства?

Хозяин трактира моментально сник и забормотал что-то невразумительное, а Манон пошла с мушкетёрами. Она и слыхом не слыхивала ни о каком эдикте, и только потом узнала, что его величество король Людовик XIII повелел отправлять за море, в Америку, «преступников, пожелавших раскаяться; людей, имеющих в себе силы начать новую жизнь; а также гулящих девиц, дабы они могли стать добропорядочными жёнами и матерями». Ещё в эдикте было сказано, что «в милости своей его величество соизволяет предоставить преимущественные права переселенцам-гугенотам», но это Манон уже не интересовало: за неполный год она потеряла счёт мужчинам, удовлетворявшим с ней свою похоть, и установила, что все они одинаковы – что протестанты, что добрые католики. А через месяц девушка оказалась на борту этого галеона, который теперь несёт её в неведомое.

…Из мутной полудрёмы Манон вывели тяжёлые шаги и грубые руки, схватившие её за плечи. Она открыла глаза и увидела человека в матросской куртке, до глаз заросшего бородой.

– Побалуемся? – деловито предложил бородач, осклабился и, не дожидаясь ответа, повалил Манон на палубу (острые стыки досок больно врезались в спину девушки) и задрал ей юбку. Соседи, сидевшие рядом, отвернулись, делая вид, что ничего не происходит.

Манон не сопротивлялась – ей было всё равно, – только подумала с горечью: «Вот тебе и новая жизнь – опять всё то же самое…».

– Гийом! А ну-ка… – раздался негромкий, но властный голос.

Матрос поспешно отскочил, придерживая расстёгнутые штаны. Манон села, натянув задранный подол платья на свои обнажившиеся коленки.

Перед ней стоял офицер – это было видно по его камзолу и длинной шпаге.

– Ты не знаешь приказа господина Гиттона? – процедил офицер, глядя на матроса, и взгляд его не предвещал Гийому ничего хорошего. – Эти женщины не для блуда – они будут матерями будущих детей Новой Франции. Не путай эту девушку с портовой шлюхой, Гийом. Пошёл прочь, негодяй!

Бородач втянул голову в плечи и полез наверх по трапу, бормоча что-то себе под нос, а офицер посмотрел на Манон. И она смотрела на него, как смотрят на что-то такое, чего не может быть в этой злой жизни. Их взгляды встретились и никак не могли разойтись…

Манон показалось, что минула целая вечность, хотя на самом деле прошло меньше минуты, прежде чем она услышала:

– Пойдёмте со мной, мадемуазель.

И она пошла, слыша за спиной завистливый шёпот: «Повезло потаскушке…».

* * *

Каюта была маленькой, но после трюма, переполненного людьми, она показалась Манон дворцом. Девушка осторожно присела на краешек узкой койки, покрытой суконным одеялом, а хозяин каюты, притворив двери, достал из деревянного резного шкафчика кусок сыра, сухой хлеб, пару мочёных яблок и бутыль тёмного стекла, заткнутую пробкой.

– Бургундское, – пояснил он, ставя бутылку на стол, занимавший почти треть каюты. – Бокалов, правда, у меня нет, но есть оловянные кружки. Прошу вас к столу, мадемуазель. И прошу прощения – я не представился. Меня зовут шевалье де Грие.

– Манон Леско, – ответила Манон. – Спасибо вам, – она запнулась, выбирая, как ей правильнее будет обратиться к нему, – ваша милость.

– Меня зовут де Грие, – повторил де Грие, – просто де Грие. Ешьте и пейте, Манон.

И Манон ела, и пила вино, и смотрела на своего спасителя, чувствуя, что тает, словно свеча, упавшая в огонь, – ощущение, какого она раньше никогда не испытывала. Де Грие было лет тридцать; он был красив суровой мужской красотой, подчёркнутой шрамом на его левой щеке, и Манон не понимала, что он в ней нашёл, и почему он обратил внимание на неё, на простую девчонку с плохой репутацией, – на корабле ведь были и другие женщины, более подходившие дворянину. «Наверно, – подумала она, – ему нужно от меня то же, что и всем мужчинам. Что ж, я согласна платить: хотя бы за то, что он ко мне добр. И… он красив, да…». И Манон, допив вино, спросила:

– Мне раздеваться? Или вы так будете меня… это самое…

И покраснела – неожиданно для себя самой.

– Всему своё время, – жёстко и в то же время ласково ответил шевалье. – И оставьте вы эти привычки парижского дна, Манон. Там, – он повёл рукой в сторону носа галеона, – вас ждёт новая жизнь, достойная человека: не надо тащить в неё старую грязь.

^{Манон Леско}

Они сидели и говорили, и Манон узнала историю де Грие, приведшую его на корабль, плывущий в Америку. Молодой шевалье был гугенотом, и отчаянно дрался на стенах Ла-Рошели, осаждённой войсками кардинала. После сдачи крепости Ришелье явил милость – никто из защитников Ла-Рошели не был казнён или сослан на галеры, – и де Грие продолжал жить прежней жизнью. К несчастью, два года назад он убил на дуэли дворянина-католика и попал в Бастилию, а всё его имущество было конфисковано. Де Грие спас случай: его нашёл Жан Гиттон, бывший мэр Ла-Рошели, руководивший её обороной и запомнивший отважного шевалье. Гиттон возглавлял партию переселенцев, отправлявшихся за океан, и предложил де Грие стать его помощником и плыть вместе с ним – попытать счастья на новом месте. Выбор у осуждённого шевалье был невелик, и он с радостью согласился.

Манон слушала, и вдруг поняла, что она любит этого человека, и что скорее бросится за борт, чем расстанется с ним. Она рассказала ему свою историю – всю, без утайки, – с ужасом ожидая, что де Грие с презрением от неё отвернётся и отошлёт её обратно в трюм, однако он только горько улыбнулся и сказал:

– Старая земля искалечила много судеб. Забудьте о прошлом – будущее будет иным. На новой земле мы будем жить новой жизнью, угодной богу, а не злым людям – мы будем счастливы, Манон.

Время любви пришло, когда наступила ночь, и над океаном загорелись яркие звёзды. И Манон поняла, что она ошибалась: когда любишь, не все мужчины одинаковы. И засыпая в объятьях де Грие, она думала о счастье, которое ждёт их в Новой Франции.

Большой французский галеон, грузно качаясь на волнах, плыл на запад.

* * *

1640 год

Крупный бобр выбрался из воды. Огляделся, поводил по сторонам усатой мордочкой и, волоча плоский хвост, осторожно двинулся к невысокому тонкому дереву, склонившемуся над протокой. Инстинкт подсказывал зверьку: это дерево – подходит; если его подгрызть по кругу, оно упадет, и тогда его можно использовать для насущных бобровых надобностей. Но тот же инстинкт предостерегал и предупреждал об опасности: бобр чувствовал в воздухе еле уловимый запах человека. Двуногие всегда были для бобров существами неприятными, так как имели дурную привычку бить строителей запруд дубинками по голове и снимать с них шкурки, и потому пожиратели ивовых побегов предпочитали с ними не встречаться. К тому же в последнее время (то ли из-за того, что похолодало, то ли по какой ещё причине – этого бобры не знали) людям стало нужно гораздо больше шкур, чем раньше, и это обстоятельство серьёзно осложнило в общем-то безмятежную бобровую жизнь. В хатке бобра ждала супруга с детёнышами, бобр сознавал свою ответственность за семейство и не хотел попасть в сеть или в хитрую ловушку, поставленную человеком.

Грохнул выстрел.

Бобр подпрыгнул, кубарем скатился в воду и, лихорадочно загребая всеми четырьмя лапами, нырнул, торопясь укрыться в густых подводных зарослях, тянувшихся вдоль берега протоки.

Бобру повезло – не повезло человеку, выслеживавшему бобра.

Индеец упал ничком, лицом в воду; из его простреленной головы вытекала кровь, расплываясь в текучих водяных струях клубящимся облачком.

Из кустов выскочили двое других индейцев. Они выглядели хищно: волосы на их бритых головах были собраны в скреплённый жиром высокий гребень, тянувшийся от лба до затылка, что говорило об их принадлежности к племени мохоков – к одному из пяти племён союза ирокезов. В руках у ирокезов были ружья, и ствол одного ружья ещё дымился.

– Хороший выстрел, брат мой Оскаленный Лис, – сказал один из них.

– Гурон, – сказал второй, перевернув убитого лицом вверх, вытащил нож, быстрым движением обвёл лезвием голову застреленного индейца – железные ножи бледнолицых режут куда лучше кремнёвых – и сдёрнул скальп. Лук и стрелы убитого гурона воина-мохока не заинтересовали – он небрежно отодвинул их носком мокасина, – и оба ирокеза бесшумно исчезли в лесу: так же стремительно, как и появились.

В стране лесов трещали выстрелы и свистели пули – на всем северо-западе Северной Америки шли «бобровые войны», людей в которых гибло немногим меньше, чем бобров. Европа хотела мехов, и торговцы – французы, англичане, шведы, голландцы – сколачивали компании и шли на риск, чтобы сорвать заветный куш. Шкурки бобров добывали индейцы, однако земли племён, готовых торговать с кем угодно, неумолимо сокращались: грозные ирокезы, до зубов вооружённые французами Канады, подминали под себя соседей. И тогда голландцы – по примеру англичан, вооружавших наррангасетов, и шведов, снабдивших ружьями саскуеханнок, – стали продавать мушкеты алгонкинам, чтобы те хоть как-то смогли сдержать напор Лиги Пяти и сохранить свои бобровые охотничьи угодья. Огнестрельное оружие расползалось по стране лесов, собирая щедрую дань жизнями – в основном жизнями индейцев: пока ещё.

* * *

– Они сожгли наши хижины вместе с женщинами и детьми, – индеец-пекот говорил с трудом: его щека была разорвана мушкетной пулей, – там не было воинов. Инглизы убили всех, кого застали в селении на Колдовской реке, – мы пришли уже на пепелище и никого не успели спасти. Инглизам нужна наша земля – мы на этой земле им не нужны. Пекоты под рукой пяти племён – мы приносим ирокезам шкуры бобров. Защити остатки моего народа, вождь мохоков.

Глэйдэйнохче, седой как лунь, медленно встал с мягкой медвежьей шкуры, вытащил из-за пояса томагавк, переделанный из французского абордажного топора, и с неожиданной силой всадил его в раскрашенный деревянный столб.

– Война! – хрипло выкрикнул старый сашем. – Смерть инглизам!

* * *

– Индейцы!

«Странно, – думал Джон Мэсон, бывший лейтенант армии короля Англии, а ныне капитан милиции Коннектикута, рассматривая беженцев из Массачусетса. – Какие индейцы? Кто они, откуда взялись? Пекотов мы вроде перебили – неделю гоняли по лесам тех, кто избежал резни на Колдовской реке».

От беженцев ничего толком узнать не удалось – они были перепуганы, на их усталых и закопчённых лицах лежала печать ужаса. «Это какие-то лесные дьяволы, – говорили они, – нападают неожиданно, режут всех без разбора и пропадают, прежде чем успеешь зарядить ружьё». Все фермы поселенцев-англичан к северу и к западу от Плимутской колонии, в Род-Айленде, Коннектикуте и Массачусетсе, были сожжены – со стен форта видны были далёкие столбы дыма, поднимавшиеся над лесами.

Кое-что сумел объяснить завзятый авантюрист Джон Андерхилл, капитан милиции Род-Айленда, на пару с Мэсоном уничтожавший деревню пекотов.

– Судя по всему, это мохоки, – угрюмо сказал он, поправив на плече мушкет, – их петушиные гребни ни с чем не перепутаешь. Да и манера боя… – он махнул рукой. – Гореть мне в аду, если это не они. Не пойму только, какого чёрта? Земли ирокезов далеко на западе!

«Ну, в аду мы с тобой будем гореть на пару, – подумал Мэсон, – много у нас грехов, а вот почему и зачем пришли ирокезы – это мы скоро узнаем».

Зачем явились «римляне лесов», действительно скоро выяснилось. К двум капитанам подошёл Ункас, вождь магиканов и союзник англичан.

– Мы уходим, – заявил он без обиняков.

– Почему, краснокожий? – спросил Мэсон, опустив традиционное «брат».

– Потому что ирокезы, – лаконично ответил индеец.

Неудовлетворённые его кратким отвётом, два Джона учинили магикану нечто вроде перекрёстного допроса, и общая картина события стала для них более-менее ясной.

– Значит, пекоты были данниками ирокезов, – произнёс Андерхилл.

– И сюзерен пришёл на помощь своему вассалу, – подытожил Мэсон.

Тем не менее капитаны, сорокалетние мужчины, всякого повидавшие в своей жизни, были далеки от того, чтобы предаваться унынию: сказывалось их англосаксонское презрение к «дикарям». Форт Касл, построенный на стыке новорождённых провинций Новой Англии, прикрывал Плимутскую колонию – зародыш пуританских поселений в Северной Америке. В форту скопилось несколько сотен хорошо вооружённых людей, имелись четыре пушки, и два Джона не без оснований полагали, что его бревенчатые стены будут не по зубам неистовым «римлянам лесов».

^{Плимутская колония}

Ночь прошла спокойно, и наступивший день не принёс ничего нового – в окрестных лесах не было заметно никакого подозрительного шевеления. Поселенцы изнывали, стоя у бойниц, и только окрики капитанов поддерживали среди них какое-то подобие дисциплины. Ближе к вечеру Мэсон решил отправить разведку из добровольцев-охотников, но выполнить своё намерение он не успел.

Воздух разорвал воинственный клич, и сотни индейцев-ирокезов высыпали из леса. Они были отлично вооружены – по брёвнам палисада часто защёлкали пули, высекая щепки, и кряжистый поселенец, стоявший рядом с Андерхиллом, охнул, выронил ружьё и повалился на помост, тянувшийся вдоль стен по всему внутреннему периметру.

Англичане не дрогнули: стены форта густо раскрасились клубами порохового дыма ответных ружейных выстрелов, громыхнула пушка, и чугунное ядро взрыло землю в самой гуще нападавших. Атака индейцев захлебнулась в считанные минуты – ирокезы отступили.

– На вылазку! – скомандовал капитан Мэсон.

Однако вылазка окончилась неудачей. Около сотни поселенцев у опушки леса попали под обстрел засевших там индейцев и, потеряв несколько человек, тоже отступили. Мэсон был ранен в руку, у Андерхилла пулей пробило шляпу. Обстрел леса из орудий ощутимых результатов не принёс, хотя стрельба с опушки прекратилась – ирокезы отошли в чащу. Кое-кто из горячих голов хотел ринуться за ними в погоню, но Андерхилл остудил их пыл.

– Вам что, надоело носить свои скальпы? Ловить этих дьяволов в лесу, да ещё ночью, – Джон показал на темнеющее небо, – это занятие для самоубийц!

Англичане вернулись за стены форта.

Бой кончился вничью.

Непосредственная угроза Плимутской колонии миновала, однако Мэсон был мрачен.

– Ирокезы не испугались, – сказал он капитану милиции Род-Айленда, морщась от боли в раненой руке, – они просто правильно оценили обстановку. Они хорошие воины, друг мой Джон, и у них у всех, насколько я успел заметить, были хорошие ружья. Ирокезы унесли с собой своих убитых и раненых, но на поле боя мы нашли вот этот мушкет. – И с этими словами он протянул соратнику трофей.

– Французский мушкет, – отметил Андерхилл, осмотрев ружьё.

– Не просто французский, и не просто мушкет, – уточнил бывший офицер английской армии, – а новейший французский мушкет. Кремнёвый – эта военная новинка только-только поступила на вооружение лучших европейских армий, а ею уже владеют местные дикари! И мы, и голландцы, и шведы – мы продаём индейцам старые фитильные мушкеты, а французы оказались щедрее. Кремнёвый мушкет гораздо надежнее и удобнее, особенно в лесу, – о чём это говорит, Джон?

– Это говорит только о том, – задумчиво произнёс Андерхилл, – что мы ещё будем иметь с ирокезами большие неприятности. Очень большие, Джон…

В ответ капитан милиции Коннектикута лишь витиевато выругался.

* * *

1642 год

В покоях дворца Пале-Кардиналь в Париже витал запах смерти.

Людовик XIII, стоя возле постели Ришелье, смотрел на него сверху вниз.

– Вот мы и прощаемся, – еле слышно произнёс кардинал. – Покидая ваше величество, я утешаю себя тем, что оставляю ваше королевство на высшей ступени славы и небывалого влияния, к чему я приложил все свои силы. Я смирил гордыню дворянства и вырвал с корнем гугенотскую заразу, упорядочил законы и учредил академию, отражал врагов и строил флот для защиты интересов Франции в отдалённых землях. И всё это – ради вас, ваше величество, и ради величия Франции. Единственно, о чем я осмеливаюсь просить вас, ваше величество, за мои труды и мою службу, это продолжать удостаивать вашим покровительством и вашим благоволением моих племянников и родных. А я дам им своё благословение лишь при условии, что они никогда не нарушат своей верности и послушания и будут преданы вам до конца.

Голос умирающего пресёкся, но Ришелье собрался с силами и заговорил снова:

– Своим единственным преемником я вижу кардинала Мазарини. Он иностранец, но будет служить вам и Франции лучше многих французов. И ещё, ваше величество: будущее Франции – на морях. И за морями – в Новой Франции. И заставьте хозяев денег служить вам, ваше величество. Запомните это… и передайте… вашему сыну…

Кардинал закрыл глаза. По его лицу медленно растекалась восковая бледность.

Король повернулся и вышел. Он ещё не знал, что переживёт своего первого министра всего на полгода.

* * *

1643 год

19 мая 1643 года в битве при Рокруа армия принца Конде нанесла сокрушительное поражение испанцам. Испания потеряла элитные полки ветеранов, а вместе с ними – славу своей пехоты, считавшейся доселе непобедимой. Эта битва стала концом эпохи испанского доминирования в Европе.

Ришелье совсем немного не дожил до триумфа французского оружия на суше.

Но кроме суши, было ещё и море.