Текст книги "Алые всадники"

Сонечка

Ровно в пять пришла Сонечка.

Маленькая, розовая, как яблочко-ранет, в белой меховой шубке, черноглазая, с дивным темным пушком над яркой верхней губкой…

– Ого! – насмешливо пропела она, оглядев Илью. – Откуда ты, прелестное дитя?

Илья покраснел дочерна. Проклятая низкорослость! «Дитя»… Рывком передернул на ремне кобуру, строго сказал:

– Хотел бы поступить. Что требуется?

– Да ничего, – пожала плечами Сонечка. – Идемте, я вас оформлю.

В крохотной стеклянной, похожей на диковинную птичью клетку комнатушке, каким-то чудом прилепившейся к лестничной площадке, записала фамилию, имя, год рождения, партийность и выдала Илье два листа серой оберточной бумаги.

– Мольберт выберете сами, – опять-таки не сказала, а пропела Сонечка. – А пистолет у вас настоящий?

Илья расстегнул кобуру, показал.

– Вон вы какой! – удивилась Сонечка. Голос у нее был, как у иволги.

Старик Валиади

Человек десять за складными мольбертами ломали угольки о шероховатую, со щепочками бумагу.

Освещенный двухсотсвечовой лампой, на помосте сидел давешний гражданин с двумя монархическими бородами – завхоз. Десять подобных ему волосатых стариканов понемногу обозначались на десяти серых листах, прикрепленных к мольбертам канцелярскими кнопками.

Было тихо, хорошо. Скрипели угли. Мягко шлепали тряпки, сбивая с бумаги неверные штрихи.

Потрескивала золотисто-оранжевая от жары железная печка. Стеклянная стена с наступлением темноты сделалась сине-черной. За нею совершали медленный путь созвездия северного полушария, перемешиваясь с тусклыми, неподвижными огоньками запушенных морозом городских окон.

Человек с глазами Льва Толстого похаживал между мольбертами. Иногда сдержанно, вполголоса басил, посмеивался хрипловато. Рокотал, останавливаясь возле рисующего.

Это был художник Валиади.

Он велел Илье рисовать вздыбленную лошадь.

– Непременно, непременно обратите внимание на голову и ноги. Общая ошибка: голову почему-то преуменьшают, мельчат, а ноги делают тоньше. Но ведь не арабский же скакун, помилуйте, – простая деревенская коняга. Глядите, какие у нее крепенькие… – Он постучал широким желтым ногтем по гипсовым ногам лошади. – Да, да… Строже соразмеряйте пропорции. Алгеброй, так сказать, гармонию…

Илья чуть было не брякнул, что плевать ему на всю подобную чепуху, и на гипсовых в том числе лошадок. Что не для того он приехал в Крутогорск. Что искусству нашему революционному ни на черта не нужны ни эти подозрительные старики с двойными буржуйскими бородами, ни эти гипсовые лошадки…

Что надо писать грандиозно! Во славу Революции! На брандмауэрах домов! На белокипенных стенах златоглавого собора! На мостовых, наконец!

Широко и плакатно!

Агитировать против старорежимной сволочи – кулачья, попов, Черного Барона!

Против многоглавой гидры контрреволюции!

Ах, как хотел сказать все это… Даже, может быть, крикнуть по-митинговому.

Да вдруг оробел чего-то. Потерялся.

И вот сидит, кончиком карандаша перед глазом измеряет пропорции дурацкой лошадки: голова, ноги, летящий по ветру хвост…

Видел бы Николай!

Вот именно – в полете!

Но нет, знаете ли, это уж форменная дурь!

Уверенными, энергичными линиями строит Илья на сером листе мощный и вместе с тем легкий корпус прянувшей лошади. Сердито, закусив губу, слегка откинувшись назад, прищуривается, проверяет – так ли?

Так!

Вся в прыжке, в стремлении вперед и ввысь.

– А-а! – рокочет за спиной Валиади. – Отлично… отлично! Теперь хорошенько проработаем мускулатуру. Глядите, как вкусно прочерчиваются эти бугры – от холки к груди… и дальше – к колену… Ах, интересно!

В его восклицаниях – детская непосредственность, простодушие, как бы ребяческое увлечение игрой. Но еще и какая-то алчная плотоядность. Он удаляется, причмокивая, словно облизываясь на сладкий кусок.

«М-м… мускулатура…» – Илья сосредоточенно морщит лоб. Ему жарко. Он с треском отстегивает ремень с кобурой, скидывает кожушок. Все это валит на пол, возле табуретки. На мгновение мелькает мысль: застиранная рубаха, заплата на плече…

Э, черт с ней, с заплатой!

«Мус-ку-ла-ту-ра!» – скалит Илья мелкие злые зубы.

Не в мускулатуре дело, товарищ. И не в буграх на груди. Подумаешь – вкусно! Совершенно не важно, что эта лошадь – лошадь, домашнее животное, что ходила по лужку, щипала травку… и прочее. Важно и значительно то, что она – в буревом движении. В полете… Да, да, вот именно – в полете!

Да-е-о-о-шь!

Как песня, нечаянно сложилось, вычертилось то, чего, сказать по правде, и сам Илья не ожидал: в клубящемся пространстве летел огнедышащий конь.

Простая крестьянская коняга – крепкие косматые ноги, тяжелая крупная голова (пропорции, пропорции, товарищ Валиади!), тощая репица, свалявшийся хвост…

Но ведь летит… Летит!

– Да-ё-о-шь!

Летящего на серой бумаге коня всадник оседлывает так стремительно, как вряд ли и взаправду оседлал бы. Приподнявшись на стременах, весь вперед, в атаку устремленный, с клинком, занесенным над головой…

– Да-ё-о-шь! Рубай гадов!

Крошится уголь. Льняной чуб треплется над глазами, мешает. Кажется, даже ветер степной свистит в ушах.

Рука с клинком нехороша: вывихнута.

Шлепает по бумаге тряпка, сбивает угольную пыль. От бумаги – темные облачка, словно шрапнельные разрывы. А рука опять не на месте. Уголь рвет бумагу. Черт с ней, с рукой! С анатомией! С пропорцией! Не до того.

– Да-ё-ошь!

Пайки

– Нет, вы только поглядите, товарищи, что он тут натворил! – пропела над головой звонкая иволга.

Вокруг Илюшкиного мольберта – шумная молодая ватага. Вихрастые головы. Хохот. Одобрительные восклицания.

– Лихо, братишка!

– Вот это врезал!

– – Д-дал, п-понимаешь, гип-п-су жизни! – Ангелоподобный мальчик смеется, слегка заикается. У него глубоко открытая, белая с голубизной, по-женски нежная шея. На щеке – синенький, под татуировку, чертик.

– Б-берендеев Вадим…

Очень все хорошие, простецкие, кажется, ребята.

Берендеевский чертик озадачил немного: зачем? Что-то в этой синей закорючке – буржуйское, эстетское. Не наше, одним словом.

Хотя – черт с ним, с чертиком. Чем бы дитя не тешилось…

– Ну, давайте же, давайте знакомиться!

Каланча в солдатской трепаной-перетрепаной шинели, в залихватской буденовке – Лосев. Молчалив, серьезен, даже как будто суров.

Братья Петровы – близнецы, оба черненькие, невелички, оба в кожаных курточках, не отличить – где Иван, где Ювеналий (тоже имячко!).

Дубянский Валерьян – гривастый, басовитый, с удивительно мечтательными глазами (похоже, из семинаристов).

И совершенно невероятная, ослепительная красавица – золотая корона грандиозной, как башня, прически, косы уложены в три яруса, томный взгляд синих глаз, вся белая, пышная, мучнистая, как свежий ситник.

– Капитолина… – Лениво, словно спросонья, словно позевнув, протянула скучно и церемонно. Рука была вялая, пухлая, пахла духами. Все говорили, смеялись, а эта – хоть бы что, как мертвая.

«Мусенькин вариант, – сердито подумал Илья. – Да еще, может, и пострашнее…»

Валиади сияет своими толстовскими, изнутри горящими глазами. «Интересно! – причмокивает. – Ах, как интересно!»

Один завхоз молча, равнодушно, с некоторым даже презрением расчесывал свою буржуйскую бороду. А когда шум поутих, сказал ворчливо:

– Нуте, пожалуйте-с. А то пока отпущу, пока что, глядишь – и ночь на дворе.

Засветив огарок, по темным лестницам, по сводчатым таинственным переходам повел художников в подвал. Бурчал, ни к кому не обращаясь:

– Вчерась вот так-то запоздал, подхожу к дому – фу, батюшки! – двое: «Сымай полушубок!» Спасибо, патруль подвернулся…

Брякнув тяжелым замком, открыл низенькую дверь. Включил тусклую лампочку. Мутно, красновато обозначились полки с хлебом, какие-то банки, бумажные кульки, бочонок, весы. Остро запахло селедкой.

Воздев очки на хрящеватый нос, полистав какую-то замызганную тетрадь, сказал:

– Пожалуйте, Николай Николаич.

Единственно, кого он тут уважал, – это Валиади. За то, что академия, которую тот окончил, называлась не как-нибудь, а императорская.

А что касается Ильи, то его, конечно, в списке не было. Однако пару тощих ржавых селедок и полбуханки похожего на глину хлеба получил и он.

– Имей в виду, кавалер, – объяснил ему завхоз. – На неделю.

Метель

На улице, буянила метель.

Сперва шли толпой. Вадим Берендеев орал:

 
Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет…
 

Горланя стихи, он не заикался.

За Капитолиной зашел какой-то чудной, весь в коже, в ремнях, с крошечным браунингом, опасной обольстительной игрушкой на поясе. Низко надвинутая на глаза ушастая кепка и шнурованные сапоги придавали смешное сходство с героями американских боевиков – Джекки Черная Рука, Шериф из Огайо или что-то в этом роде. Высокомерно кивнув ребятам, подхватил под руку рыжую красавицу и сразу отделился от всех, исчез в метельном дыму. «Ох, эта Капка! – мрачно сказал Лосев. – Чекиста, толстомясая, завлекает…»

Но вот растаяла орава. У Петровского сквера Илья и Сонечка остались одни. Им оказалось по дороге.

Ухала метель, белым облаком клубилась, плясала вокруг поседевшего от снега Петра. Выкатив медные глаза, стоял огромный царь, опираясь одной ручищей на якорь, другую простирая во мрак.

На Большой Кручиновской – темно, мертво. Сорванный с купола кладбищенской церкви, гремел железный лист: дрым! дрым! Ни фонаря, ни светящегося окошка, ни собачьего лая.

Пустынно, мрачно. И Сонечкина иволга умолкла.

Нападение

Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:

– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!

– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!

Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.

– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!

Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…

– Ша, братва! У его – пушка-а!

Три безобразный тени как бы разорванные на клочья пляшущими столбами снега, провалились во тьму.

– Негодяи! – всхлипнула Сонечка. – Ах, какая низость!

Она в изнеможении опустилась на ступеньки подъезда, плакала, стучала кулачком по обледенелому камню.

– Ну, ничего, ничего, – успокаивающе бормотал Илья. – Ничего… Смылись, подлюки… Плохо вот только – хлеб уронил…

Ходил, вглядывался во взрыхленный ногами снег, искал пайковую краюху.

– Сперли, значит, – сказал задумчиво. – Ну, ладно, и это черт с ними, селедки остались.

– Как же ничего? – жалобно отозвалась Сонечка. – Я и подумать не могу, как завтра одной идти…

– Еще чего скажешь – одной. А товарищ Рябов на что?

– Какой товарищ Рябов?

– Ха, какой! Илья Алексеич. Я тебя провожать буду, все равно по дороге.

Дяденька заговорил

На Монастырской, над рекой, буран гулял без удержу.

Улица зачиналась огромным садом бывшей барыни Забродихи. Он тянулся далеко, похожий на лес. Буераками, вверх, вниз, вилась пешеходная тропинка, протоптанная под деревьями. Дальше, за садом – древний монастырь: полуразрушенная каменная ограда, одинокая угловая башня с разоренной кровлей. А еще дальше – поле, мутная тьма, волчья степь.

Теткин дом безмолвствовал. Он стоял в глубине двора, окруженный покосившимся забором. Илья кулаки отбил, стучась в приземистую калитку. «Ну, черти, спят!»

Наконец, охая, бормоча «Да воскреснет бог и да расточатся врази его», вышла тетка. Спросила заспанным голосом:

– Хтой-та?

Войдя в комнату, зажгла красный, перевитый золотой вязью огарок церковной свечки.

– Вот тута спать будешь, – указала Илье на сундучок, покрытый домотканой тряпичной дерюгой.

И ушла в заднюю комнату, унеся с собой свечку.

– Он что ж, эдак кажну ночь будет шляться? – злобно зашамкал за дверью дяденька Положенцев.

«Ишь ты, разговорился…» – усмехнулся Илья.

Таблица элементов

В губкоме Николай узнал, что назначен председателем губчека. И смутился. Опустил глаза.

– В чем дело? – почувствовав его замешательство, спросил предгубкома, седой, хотя еще и не старый человек.

– Боюсь, товарищ Замятин, – сказал Николай. Откинув прядку светлых волос, упрямо набегавших на лоб, прямо, открыто поглядел в глаза.

– Да ты что, товарищ Алякринский? – удивился предгубкома. – В самом деле? Серьезно? Вот уж чего никак не ожидал от тебя.

– Да нет, – улыбнулся Николай. – Вы, очевидно, не совсем правильно меня поняли. Не трудностей, не опасности боюсь…

– Теперь и вовсе не понимаю.

Пристально, поверх железных очков, уперся взглядом в Алякринского. Дышал тяжело, сипя бронхами.

– Объяснись.

Николай нахмурился, покусал губу.

– Наворочать боюсь.

– То есть?

– Горяч бываю. Прорывает иногда. А должность – вон какая. Как бы не вышло чего.

– Ну-у! – весело рассмеялся Замятин. – Это, дорогой товарищ, несерьезно. Коммунист – хозяин своих эмоций. Верно?

– Да верно, конечно, но…

– Ну и нечего об этом толковать. Ты, я слышал, мечтаешь со временем посвятить себя науке? – неожиданно спросил председатель.

– Так это когда еще будет, – сказал Николай.

– Химия, если не ошибаюсь?

– Откуда вы знаете? – изумился Николай.

– Мало ли… Такая моя должность. Ну вот, я что хотел тебе сказать-то… Таблицу элементов, конечно, наизусть помнишь?

– Ну, еще бы… А что?

Николай недоумевал: куда клонит этот седой, быстрый в движениях человек?

– А вот что… – Предгубкома перегнулся через стол к Николаю и, понизив голос, почти шепотом, заговорщически: – Как только почувствуешь, что эмоции одолевают, что теряешь власть над рассудком, сию же минуту мысленно читай менделеевскую таблицу… Понял? Как «Отче наш»… Ей-ей, поможет!

Подмигнул, хитренько, крепко пожал руку. И со словами: «Иди, иди, товарищ предгубчека, принимай дела!» – ласково, но решительно выпроводил Алякринского из кабинета.

Конторская папка

И вот на столе – серая конторская папка.

«Дело».

Давно упраздненная «ять» нахально таращилась на лохматом картоне, многозначительно намекая на то, что революция-то, дескать, революцией, а она – царская, старорежимная – вот она!

То есть одно дело на бумаге, в декрете отменить, а другое – как оно есть, фактически.

«By компрене?» – ехидно попискивала мадам Ять.

И ведь действительно, фактически, несмотря на декрет, она существовала. Как существовали, затаясь в своих особняках – в чуланах, в мансардах, в угловых комнатушках, на уцелевшей от уплотнения жилплощади, – известные городу бывшие бакалейщики братья Шкурины, бывшие владельцы маслобойных заводов «Сучков и сыновья», бывший махорочный фабрикант Филин.

Как существовали два пулемета, найденные недавно при обыске в благопристойной, интеллигентной, сугубо статской квартире бывшего присяжного поверенного Фабиева.

Как существовали (и существуют) прижукнувшие в тараканьих щелях темные личности, прописанные по липовым документам или вовсе даже не прописанные… И так далее и тому подобное.

Грязная, мутная пена на бурлящем потоке Революции.

Конторская папка заключала в своих недрах историю одного русского мужика. Одного из тех миллионов, что шли в четырнадцатом, запыленные, топали по булыжным мостовым городов, по бархатной пахучей пыли проселков, под вой и причитания жен и матерей, шли в тяжелом молчании или под разухабистую песню – с присвистом, с гиком…

А дальше были красные вагоны, незнакомые названия станций, золотые с ржавчиной поля, стремительно проносящиеся навстречу. И три года войны, долгие годы ужаса, крови, боли, отчаяния и страданий – за что? про что?

Было непонятно, но кто своей башкой допер, кому серые листочки «Окопной правды» пояснили что к чему.

И вот – семнадцатый.

И вот закружило!

Сперва – к чертям «ваше благородие», а запросто, по-человечески: «господин штабс-капитан», «господин полковник». Оклемавшись маленько, взялись с господ генералов погоны золотые рвать, а то так и к стенке, на распыл. Случалось.

С красными бантами на беспогонных кителях – оратели, новая напасть. Лозунги пошли: «До победного конца», про Учредительное собрание и прочие. Однако не поддавались, стояли на своем, потому что лозунг солдату выходил единственно такой: к чертовой матери!

И – айда ко двору.

А дома…

Ну, тут разное бывало. Кто, озверев от фронтовой канители, от бесполезного сидения в окопах, кинулся к земле, к хозяйству, махнул рукой на все – пропади она пропадом, эта, так ее и растак, политика! Тут сарай завалился, баба без мужика извелась в отделку, пашня неухожена, зачерствела, ребятенки пообносились, голые…

И уходили по колени, по пояс, по грудь – в землю, в деревенские заботы, в мужицкие дела, зачуравшись от всего, не глядя за околицу – что там за нею.

А кто, приветствуя новую жизнь, сообразив, что не на блюде с расшитым рушником преподнесут ее блага, наскоро залатав крышу избенки, рассохой подперев завалившийся угол сарая, шел в военный комиссариат, верстался в молодую Красную Армию, дабы собственной рукой строить новый мир.

B числе последних был и тот, о ком рассказывали собранные в папке документы.

Иван Распопов

Собственно, это была только внешность жизни крестьянина Зареченского уезда Комарихинской волости села Старая Комариха Распопова Ивана Павловича.

Жизни, отраженной в казенных бумажках – актах, справках, донесениях, протоколах допросов по делу об убийстве старокомарихинского предкомбеда и четверых бойцов из продотряда товарища Попешко.

Кроме того тут были две фотографии Ивана. На одной – солдат царской действующей армии: руки по швам, грудь колесом, два Егорья на тесной куцей гимнастерке. На другой – лихой боец, рубака, островерхий шлем со звездой, кавалерийская шашка меж колен и руки гордо положены на эфес. Орден на банте украшает могучую грудь.

Герой!

Справка-характеристика из воинской части, где служил: «Дисциплинирован, исполнителен, в боевых действиях находчив и отважен».

Донесение волостного милиционера: «Какового числа побиты до смерти предкомбеда т. Шишлянников и четверо продотрядчиков бойцы Вакуленко, Смирнов, Приходько и Самусенок. После чего селяне посидалы на коней и прибыли в волость, дэ произвелы расправу над секретарем волисполкома т. Черных и ходилы по хатам, шукалы коммунистов з целью побить же. Атаман ихой преступной шайки некий крестьянин села Старая Комариха Распопов Иван, по батюшке не знаю, быв. боец Кр. Армии приехавши на побывку и стал во главе. О чем доношу».

Над картой

Николай склонился над картой.

Крутогорская губерния таращилась на него круглыми, как бы испуганными зрачками двенадцати уездных городов.

Капризные очертания уездных границ, напоминали разное: скорняжью шкурку, кривой огурец, горбатого монаха.

Синими набухшими жилами обозначились реки. Редко-редко – зеленые пятна лесов, а то все – поля… поля… поля… Плоская просторная равнина.

Южные уезды губернии граничили с Областью Войска Донского.

А вот и Зареченск – сонный, пыльный, с огромным, не по городу, каменным острогом, с густым басовитым перезвоном трех монастырей.

И вот она – волость Комарихинская, где большие богатые села – высоко, на глинистых, на меловых кручах Дона, где звонкий, веселый говор – полурусский, полуукраинский. Где испокон веков куркули плодились что мухи на падали…

Там нынче бурлило.

Письмецо

Часы на камине аккуратно проиграли приглашение к танцу. Кавалер в чулках, оттопыривая каляные фалды голубого кафтана, отставил ножку и судорожно покивал париком. Дама нырнула в фижмы, присела. После чего тоненький колокольчик прозвенел пять раз.

С последним звоночком Розенкрейц просунул голову в приоткрытую дверь и спросил:

– Можно?

– Входи, входи! – Николай отодвинул карту. – От Чубатого никаких вестей?

Дня три назад начальник внутренней охраны Василий Чубатый с десятком бойцов был откомандирован в Комариху для ареста Распопова и его так называемого «штаба».

Розенкрейц вертел в руках карандашик, молчал. Были у него такие пренеприятные манеры – не сразу отвечать на вопрос, жутко сводя глаза к переносью, скучно молчать, а то уставиться куда-то в сторону, подрагивая подбородком вместо улыбки или, вот как сейчас, играя карандашом, делая вид, что глубоко в себе, что не слышит.

– Ну?

– Никаких, – сказал Розенкрейц. – Ровным счетом ничего. А вот это – прочти.

Положил на стол грязный, замусоленный листочек голубоватой бумаги. Чье-то письмо: «Дорогой Толечка! Извини, что долго не писал, были причины…»

Заботливые вопросы: как поживает, удобно ли съездилось к дяде Саше и как тот принял. Няня здорова ли? А задержался с письмом потому, во-первых, что не знал точно, когда соберутся родственники, и, во-вторых, еще не был приготовлен сувенир. Теперь сувенир дожидается бесценного Толечку, а родственники обещали быть к двадцатому ноября. И все с нетерпением ожидают его приезда и, кажется, готовы всемерно помочь милой нянечке в ее бедственном положении…

– Шифр, как будто?

– Глупейший причем. – Розенкрейц оскалил лошадиные зубы, достал трубку, выгреб из кармана френча горсть табака. – Но, заметь, ни конверта, ни имени адресата. Вот прямо в таком виде и изъято из шапки.

– Из… шапки?

– Ну да. Слушай. Милиционер в Слободке увидел – идет лошадь, вожжи кинуты, волочатся, в санях мужик лежит. В обнимку с граммофоном. «Что за черт, уж не мертвый ли? И откуда граммофон?» Остановил, давай расталкивать, а человек пьян до бесчувствия. Ну, повез в отделение, сани обыскали. В соломе сумка с деньгами, много что-то, разные – царские, керенки. В кармане полушубка – справка из сельсовета – кто такой. А в шапке – вот это письмецо.

– Каким сельсоветом выдана справка?

– Да в том-то и дело: Комарихинским.

– Ин-те-рес-но…

– Еще бы не интересно!

– Допрашивали мужика?

Розенкрейц возился с трубкой, мучился, хлюпал, с трудом раскуривая сырой табак. Сплюнул попавшую в рот горечь, болезненно скривил губы.

– Что мужик? – с нетерпением повторил Алякринский.

– А ничего… – Розенкрейц сердито поглядел на трубку, сунул ее в карман. – Говорит: знать не знаю, ведать не ведаю. Приезжал на базар, продал сала с полпуда, часть обменял на музыку с трубкой, часть на одеколон, напился. Ничего, говорит, не помню, и шапка не моя. Часа четыре бился с дитем природы… Жуть!

– М-м… Не говорит, значит, откуда у него это письмецо? – Алякринский задумчиво растушевывал на клочке бумаги какие-то круги, квадраты, треугольники, творил какой-то геометрический хаос. – А жаль, что не говорит… Это, кажется, кончик нитки от комарихинского клубка.

– Ска-а-жет! – Розенкрейц хлопнул ладонью по столу. – Чтоб я так жил – скажет!

И, скосив глаза, задрожал подбородком.