Текст книги "Прохор и студенты"

Черное пятно все увеличивалось, фигура Чубарова все умалялась, расстояние между ними уменьшалось. Наконец, они сошлись. Чубаров потерялся в группе, но зато вся группа остановилась. В ней поднялось какое-то движение, послышался отдаленный рокот голосов. Через минуту группа двинулась опять, но движение это происходило как-то неровно, с остановками. По временам Чубаров, который вместе с одним из новоприбывших составлял центр двигавшейся живой тучки, клал на землю свой кулек и начинал жестикулировать с размашистостью горячего и, притом, выпившего человека. Очень вероятно, что приснившийся Прохору рокот надвигавшейся грозы отчасти объяснялся гулом смешанных голосов, и в особенности могучей, несколько осипшей октавой Чубарова. Она то и дело выносилась из кучки студентов, которая, между тем надвинулась почти вплоть к тому месту, где лежал Прохор. Спор был горячий. Главный оппонент Чубарова, Семенов, пытался прекратить неожиданно завязавшийся диспут, но неудачно. Это был молодой человек, с русою небольшою бородкой, одетый в длинный черный пиджак, застегнутый на все пуговицы, и в простом суконном картузе. Вся эта темная, некрупная фигура не имела в себе ничего выдающегося и представляла резкую противоположность с размашистою и широкою фигурой Чубарова. Между тем как в Чубарове резко выступали характерные черты студента, – Семенова на первый взгляд можно было принять за мещанина или рабочего. Он не горячился в споре и не нападал. Только румянец, проступивший на его матово-смуглых щеках, обнаруживал некоторое волнение. Его серые, задумчивые глаза глядели на Чубарова; из-под козырька с одержанным выражением неодобрения, с каким убежденный сектант смотрит на грешного мирянина. Казалось, этот взгляд еще более раздражал и без того разгоряченного Чубарова.

– Нет, вы па-азвольте, – заговорил он, опять останавливаясь и ставя кулек на землю, так что дальнейший путь оказался прегражденным. – Па-азвольте! Это вы, кажется, изволите игнорировать мои мнения, потому что считаете меня пьяным. Не одобряете… понимаем… Стоите на высоте-с. Отлично. А все-таки мой логический аппарат действует, и я утверждаю: ваше основное положение ведет к отрицанию культуры…

– К чорту вашу культуру! – решительно произнес студент с большими черными глазами, горевшими на бледном лице каким-то темным пламенем. При этом он стукнул об землю большою палкой. Но в среде кружка это решительное заявление вызвало некоторое замешательство. Спор отклонился. В кружке беспорядочно зашумели.

– Какие ты, Гурьянов, можешь выставить аргументы в пользу этого мнения? – спросил студент, которого звали Еретиковым. В сущности, фамилия этого молодого человека была не Еретиков, а Ярославцев; товарищи прозвали его Теоретиком, а Выселки перекрестили в Еретикова, и последняя кличка осталась за ним, быть может, потому, что она очень шла к нему: широкое, жирное лицо, обрамленное длинными, но жидкими волосами, которые спадали из-под круглой шляпы косицами, напоминало духовное происхождение Ярославцева. Казалось, ряса и стихарь наиболее шли бы к этой физиономии; между тем, кургузый светло-серый пиджак стягивал широкие круглые плечи и, очевидно, был сшит не по нем; широчайшие брюки были длинны и обтерханы внизу, а весь костюм, в общем, казалось, принадлежал кому-то другому и только случайно попал на этого расстригу. Лицо Еретикова производило впечатление необыкновенной мягкости и жизнерадостности: голубые глаза глядели с добродушным лукавством, и порой, когда ему удавалось построить удачный силлогизм, они загорались веселым, довольным огоньком. В кружке он был известен необычайною легкостью, с какою умел делать выводы из всевозможных предпосылок. Стоило только заинтересовать его каким-либо предположением, намеком или вопросом, как голубые глаза Еретикова начинали играть и светиться, а губы шевелились лукавою усмешкой человека, в сознании которого уже вставало совсем оформленным то, что вы считали новым и оригинальным. Обладая громадною памятью, он вооружался и философией, и историей, и социологией, сыпал цитатами и, в конце концов, сам начинал верить своей быстро возникшей теории. Но стоило любому скептику умело тронуть хоть один уголок законченного здания, как мысль Ярославцева уже неудержимо стремилась по пути разрушения. Он тотчас же вспоминал все, что можно было возразить против новой теории, и лукавая улыбка уже опять оживляла его широкое лицо. В кружке знали это свойство ума Еретикова, и Семенов относился к нему неодобрительно.

Гурьянов представлял во многих отношениях контраст Теоретику. Он не любил спорить, и какая-то мрачная искренность отмечала все его решительные выходки. Кружок далеко не во всем с ним соглашался; некоторые считали его душевнобольным, но Семенов, тоже далеко не разделявший его взглядов, ценил искренность Гурьянова. В сущности, он мало знал его действительные взгляды. Гурьянов сам не мог ни доказать, ни обосновать, ни даже ясно сформулировать их. Все его заявления, резкие, категорические и короткие, являлись как бы откровениями под влиянием наития непосредственной натуры. Семенов старался разыскать особенный смысл этих страстных выходок и часто терялся. Порой это удавалось ему лишь при помощи более или менее сложных комментариев, часто совершенно изменявших первоначальное значение высказанного Гурьяновым мнения.

Теперь, услышав решительное заявление Гурьянова относительно культуры и видя недоумение кружка, он на минуту ушел в себя, неопределенно глядя вперед задумчивыми глазами и будто что-то рассматривая в своем воображении. Всегда, в тех случаях, когда Гурьянов вмешивался в разговор, Семенов становился спокойнее.

– Наша культура односторонняя и построена на слишком узком основании, – сказал он. – Гурьянов хочет сказать, что нужно уничтожить эту односторонность.

– Гм… Кажется, он высказался несколько определеннее, – иронически заметил Чубаров.

Глаза Семенова на минуту затуманились, и он сказал задумчиво:

– Знаете ли… Пусть так… Разве стоит тратить силы на уход за тепличным растением?.. Стоит ли украшать здание, которое нужно сначала сломать, а потом подвести более широкий фундамент… Ведь при этом, все равно, все эти детали полетят к чорту.

Он говорил тоном полувопроса, как будто мысль эта еще только выяснялась для него под влиянием страстного выкрика Гурьянова.

– Ну, это похоже на изречение нашего почтенного оракула, – перебил Чубаров.

Семенов покраснел, обидевшись за Гурьянова, и ответил довольно резко, стараясь двинуться вперед (Чубаров поднял кулек):

– Об этом мы уже говорили и, может быть, поговорим еще! Теперь я скажу кратко: даже наиболее резкое и интенсивное проявление деятельности культурных классов, даже допустив, что они стали бы политическою силой… и то бесполезно, если не вредно. Единственная творческая сила – народ. Какое мы имели бы право навязывать ему наши так называемые политические взгляды, зная, что мы продукт одностороннего развития? Поверьте, что народ, когда он выступит на арену истории, сумеет сломать все эти изысканные стили и построить свое новое здание. Оно будет просто, сурово, и в нем будет своя красота…

– Новое небо и новая земля, – подсказал Еретиков.

– Так, так, – насмешливо одобрил Чубаров. – Подождем пока ему угодно будет выступить. А затем… прикажете присутствовать в качестве благородных свидетелей?

– Постойте, Чубаров, – живо возразил Теоретик. – Из только что высказанного взгляда вовсе не вытекает необходимость пассивности. Нам предстоят две задачи: во-первых, отказаться от себя…

– Фью-ю-ю! – свистнул Чубаров и громко засмеялся. – Хороша задача! Ну-с… А если я не желаю отказываться от себя. Не признаю самоотречения и аскетизма… Я есть я… Да, да, чорт возьми! Смотрю на себя и вижу, «яко добро ести».

Он вызывающе стал на дороге, веселый, пьяный и возбужденный. Семенов посмотрел на него холодным взглядом.

В кружке беспорядочно зашумели.

В конце концов Теоретик опять овладел словом и сказал, довольно и вкусно улыбаясь. Ему предстояло закончить формулу.

– Я утверждаю, что перед честной русской интеллигенцией лежат две задачи: во-первых, отрешиться от себя… совлечь ветхого человека… за исключением одного свойства – знания… Во-вторых, разбудить народ, загипнотизированный вековой спячкой…

– К чорту знание! – категорически произнес Гурьянов. – Просто разбудить и только.

– Но… как же? – спросил Теоретик несколько растерянно.

– Да… Толчок нужен здоровый, – сверкнул Гурьянов своими черными глазами и замолчал.

Опять поднялся шум. Перед Теоретиком потянулся другой ряд цитат. Спенсер[5]5
  Спенсер Герберт (1820–1903) – английский буржуазный социолог и психолог. По своим философским взглядам примыкал к течению идеалистов-эмпириков.


[Закрыть] утверждает, что только эмоция заражает и родит действие. Мысль в этом отношении безразлична… Это сбило его с прежней позиции, а так как в это время он уже овладел словом и его ответа ждали, то он стал нерешительно приводить цитаты об уме и чувстве, как факторах прогресса. Он мямлил, и спор явно уходил вничью.

Как раз в минуту этого кратковременного затишья перед глазами молодых людей, в небольшой ложбинке на траве явилась фигура Прошки. Жулик лежал в самой беспечной и непринужденной позе, сладко потягивался и издавал легкий носовой свист. Чубаров, собиравшийся возразить что-то, при виде этого зрелища остановился как вкопанный. В его глазах забегали веселые огоньки.

– Сдаюсь! – воскликнул он, – смиряюсь перед указанием свыше: вот сын народа, которого предстоит разбудить. При сем случае можем произвести и надлежащий эксперимент. Итак, господа, – заговорил вдруг Чубаров, подходя к Прошке и принимая позу и тон одного из профессоров, – прошу внимания.

Семенов нетерпеливо повел плечом и хотел пройти далее, но кружок, увлеченный внезапной выходкой Чубарова и мастерским подражанием, шумно стеснился вокруг спящего Прохора. Семенов вяло остановился несколько в стороне.

Чубаров вынул полубутылку и, употребляя ее вместо указательной палочки, уставил ее в Прохора.

– Silentium[6]6
  Молчание. (Ред.).


[Закрыть]. Начинаю. Перед нами, господа, на лоне природы в самой непринужденной и натуральной позе лежит редкий экземпляр… Homo primitivus[7]7
  Примитивный человек. (Ред.).


[Закрыть], непосредственная натура, сын народа… Прошу не перебивать!.. Дальнейшие определения – вид, подвид и индивидуальность – будут введены мною своевременно. Итак, общий родовой признак стоит вне сомнений: сын народа…

Прошка слегка зашевелился. Окружавшая его толпа и густой бас Чубарова, раскатывавшийся в воздухе, вызвали в нем некоторое беспокойство. Он повернул голову и открыл один глаз, потом закрыл его, взглянул опять, потянулся, поднял голову и, бог знает зачем, крякнул. Среди молодежи послышался смех.

– Он проснулся, – заметил Чубаров. – Тем лучше, ибо это дает нам возможность предлагать ему вопросы. Пункт первый. Ответствуй, Прохор: твое звание? Жулик?

– Пшол к чорту! – пробурчал Прошка, еще не вполне ориентировавшийся в этом странном положении.

– Проанализируем, господа, его ответ. Он великолепен; из него мы видим, что Прошка верит, во-первых, в существование чорта; во-вторых, вы видите, что он не отрицает своей профессии, не негодует, не лжет. Он просто посылает нас к чорту, разумея довольно резонно, что мы суемся не в свое дело. Однако в интересах научного исследования продолжим. Прохор! Пункт второй: понимаешь ли ты, что твое ремесло не вполне одобрительно?

Прошка был удивлен и рассержен. Он приподнялся на локте и сказал:

– Слышь, Чубаров, в морду хочешь?..

– Именно этого и ожидала от тебя наука, – снисходительно поддакнул Чубаров, и среди слушателей раздался шумный смех. – Он не отвечает на вопрос, ибо столь сложные нравственные понятия недоступны его простому разуму, не испорченному гнилой культурой. Теперь, если наука меня не обманывает, я могу предсказать ответ на третий и последний вопрос. Это будут элементарные мышечные рефлексы.

Элементарные рефлексы наступили даже ранее, чем был предложен третий вопрос. Прошка поднялся и стал засучивать рукава, отставив для устойчивости одну ногу. Намерения его были очевидны, но Чубаров, с апломбом истинно ученого человека, остановил эти приготовления.

– Постой, – сказал он. – Опыт кончен, от тебя не требуется ничего более. Выпей, брат, на здоровье и за процветание науки.

С этими словами Чубаров передал удивленному Прошке полубутылку, которую держал в руке.

Затем он слегка качнулся и не совсем твердым шагом побрел было прочь со своею веселою аудиторией.

Семенов все время стоял в стороне, наблюдая эту сцену холодным взглядом. На его загорелых щеках появился румянец негодования, главным образом против товарищей, поддавшихся гаерству Чубарова. Когда Чубаров повернулся к нему, смеясь и с горящими весельем глазами, взгляды молодых людей встретились. Веселье Чубарова сразу погасло.

– Вы полагаете, что это остроумный ответ на наш спор? – заговорил взволнованно Семенов. – Это не ответ, а низкое балагурство, унижение человеческого достоинства… Я не хочу участвовать даже пассивно в этой пошлости…

Затем, быстро подойдя к изумленному Прохору, он снял шапку и поклонился.

– Прости нас, Прохор Иваныч, – сказал он серьезно. – Видишь, – человек выпивши…

Прохор вскинул на него осоловелыми глазами; поступок одного из студентов, только что над ним насмехавшихся, был ему еще менее понятен, чем самые насмешки; поэтому он сердито отвернулся и пошел прочь развалистою походкой, весь опустившись и убрав голову в плечи. В его фигуре было что-то до такой степени пришибленное, грустное и вместе укоризненное, что Чубаров, посмотрев ему вслед внимательным взглядом, сказал в раздумье, как будто для самооправдания:

– Бутылку все-таки унес…

Однако, когда молодые люди дошли до плотины и повернули под прямым углом, они услышали звон разбитого стекла. Прошка, пройдя несколько шагов, вдруг круто остановился, поднял обеими руками бутылку высоко над головой и с размаху бросил ее о ближайший пень. Затем он быстро и не оглядываясь углубился в чащу…

Зачем, собственно, Чубаров шел вместе с другими членами кружка по плотине, он сам не знал; до встречи с ними он направлялся к Воронину, который, без сомнения, ожидал его с томительным нетерпением. Но вместо того, чтобы вернуться к лесной дорожке, Чубаров шел вперед, молча, сердито сдвинув брови и что-то ворча про себя. Кроме Семенова, остальные члены кружка имели пристыженный вид; они дали себя увлечь веселою выходкой и теперь сознавали, что это не соответствовало общему тону, господствующему в кружке, что они некоторым образом согрешили. Чубаров улавливал это настроение и злился. Вид Семенова, который шел в стороне с обычною спокойною и несколько грустною задумчивостью, раздражал его еще более.

– Отец настоятель, – ворчал он про себя. – Скорбит о грехах мира. Нельзя, чорт возьми, и пошутить… Чорт бы побрал весь этот возвышенный тон! И эти тоже… Идут, как в воду опущенные… Согрешили… чувствуют…

Ему хотелось громко выругаться или удачно сострить и, круто повернув, отправиться на дачу Воронина, где его нетерпеливо ждали. Но в это время в конце плотины показалась фигура старого студента Арфанова или, как его называли в шутку, «князя Арфанова».

Это был высокий, стройный брюнет, в небольшой крымской мурмолке на густых кудрявых волосах, в которых вблизи можно было разглядеть редкие серебряные нити. Он был в высоких сапогах, что-то вроде серого казакина ловко перехватывало гибкую талию. Широкие плечи, крутая грудь, тонкая талия, гибкая походка – все обличало кавказца. Черты лица были правильны, в черных глазах виднелась надменная усмешка и как будто усталость. Он беззаботно насвистывал какую-то песенку и ловкими взмахами хлыста срезывал слабые ветки ветел, росших по одну сторону плотины. На встречную кучку студентов он поглядел равнодушным, несколько надменным взглядом. Только заметив Чубарова, он весело улыбнулся.

– Куда же вы с этим? – сказал он, указывая взглядом на кулек. – Кажется, не по назначению?..

– Да, мы тут… заговорились немного, – сказал Чубаров, чувствуя облегчение от встречи с колоритной фигурой старого студента. – Теперь я с вами обратно… Вы, конечно, тоже к Воронину?..

– Да… Вчера я немного… смалодушествовал, – ответил Арфанов. – Кажется, – прибавил он, – мы немного пошумели с Вильфридом. Да?..

Он искоса посмотрел на Чубарова вопросительным взглядом, но его тонкое лицо оставалось сдержанно. Чубаров вспомнил, что во время пирушки Арфанов устроил дикий дебош. Во хмелю он был совершенно неистов и на другой день ничего не помнил. Вчера пьяные товарищи силой удалили его из своей компании. Но теперь, глядя на его спокойные, изящные черты, Чубаров не решился напомнить об этом и сказал только:

– Да, было кое-что… Так, пустяки…

– Куда же это вы шли сейчас? – спросил Арфанов.

– А! Чорт знает куда! – ответил Чубаров с кислым видом. – Кажется, ко граду взыскуемому.

Тонкая улыбка шевельнула красивые мягкие усы Арфанова.

– С кульками? – спросил он. – Но вы что-то сильно не в духе?

– Будешь в духе…

И, поддавшись дурному настроению, которое так и не нашло исхода в какой-нибудь выходке по адресу Семенова или всего кружка, он стал изливать свою досаду перед Арфановым.

– Чорт знает… Настроение какое-то… особенное. Пошутить нельзя. Грех, и сейчас высокие слова… Просто удавиться с тоски впору… Ей-богу…

– Что же, собственно, случилось?..

– Да ничего особенного. Видите ли… Купил я эти все истории, – он указал глазами на кулек, – иду назад к Воронину. Братия ждет, конечно, с нетерпением. На беду, гляжу: ползут наши из Москвы. Сходка там была… Полиция нагрянула… Протокол… Идут и договаривают тут дорогой, чего там не договорили… Все о том же предмете: Magnus ignotus… великий незнакомец, именуемый народом. Роль интеллигенции – пробудить его от векового сна… Теоретик тут с цитатами из Спенсера, Гурьянов с пифийскими изречениями, которые Семенов пытается комментировать. Ну, меня нелегкая дерни вмешаться спьяну-то… Слово за слово – полезли на стену… А тут, кстати или некстати, у самой нашей дороги – Прошка…

– Жулик?

– Ну да. Лежит вон там у вала, по тропинке к даче Воронина, в ложбиночке. И лежит, подлец, во всей непосредственности. Спит, как младенец, и морду выставил на солнце. А тут речь идет как раз о возможном пробуждении народа для великого будущего… Ну, понимаете… Тема соблазнительная…

У Чубарова в глазах забегали веселые огни…

– Я им, так сказать, in anima vili[8]8
  На простейшем существе. (Ред.).


[Закрыть] прочел небольшую лекцию в тоне профессора Лемана…

Арфанов захохотал вдруг сразу необыкновенно красивым и заразительным смехом. Он любил шутку и понимал юмор. Это подняло упавшее настроение Чубарова, и он передал в кратких чертах, с некоторыми удачными вариациями, весь эпизод вплоть до слов Семенова об оскорблении личного достоинства жулика Прошки.

– Личное достоинство, – сказал Арфанов с тонкой усмешкой на красивых губах. – Вещь очень хорошая… На этот раз только, кажется, не по адресу. Вероятно, от преувеличенного личного достоинства у Прошки морда вечно припухшая…

Теперь Чубаров в свою очередь захохотал во всю октаву.

– Ха-ха-ха… Чорт знает, что такое… Нет, это великолепно. Чорт знает, чего бы не дал, чтобы это словечко пришло мне в голову в ту минуту…

Он чувствовал себя опять в своей тарелке. Кислое настроение прошло. Правда, где-то в глубине души шевелилось угрызение совести при мысли, что он высмеивает за глаза и перед чужим людей, к которым, как бы то ни было, питает невольную симпатию и с которыми в гораздо большей степени связан в идейном смысле.

Однако это ощущение гнездилось где-то далеко на дне души.

Оба студента свернули с плотины и вскоре затерялись на зеленой тропинке по направлению к даче Воронина.

1887

Примечания

По сохранившимся в архиве Короленко черновикам видно, что он начал писать эту повесть в 1880 году. Черновая рукопись, озаглавленная «Прошка», содержит все главнейшие эпизоды, вошедшие потом в опубликованный в первом и втором номерах журнала «Русская мысль» за 1887 год текст, представляющий собой лишь начало повести. По цензурным условиям продолжение ее не могло быть напечатано, и Короленко работу над повестью приостановил. Его желание вернуться к ней впоследствии, о чем он говорил в своих письмах, так и осталось неосуществленным.

В письме редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву от 11 марта 1894 года Короленко излагает содержание незаконченной части повести: «Прохор попадает случайно в среду студентов и испытывает на себе влияние этой среды, которая в свою очередь видит в нем «сына народа» и в этом качестве возлагает ни него какие-то наивные и неясные ожидания. Прохор исправляется, перестает жульничать, нанимается на работу в академию, усердно чистит дорожки в парке и на Выселках, в промежутках выучивается читать. Все это обращает на себя внимание его собственной среды. В первых главах я изобразил уже ту чисто русскую терпимость, с которой Выселки относились к подвигам Прошки на перекрестке. Но та же среда не может простить ему нового «поведения», которое кажется ей, выражаясь по нашему, «тенденциозным». Он не жульничает, почему? Он перестал пить, не участвует в кулачных боях? Он начинает читать книжки и отпускает не без важности разные сентенции на счет обывательских безобразий… Все это кажется «не спроста», все это заставляет задумываться и даже сердит бесхитростного обывателя… Этим чувствам придает окончательную форму выселковский политик, жандарм, обязанный «следить» за студентами и по-своему исполняющий эту обязанность. Он в кабаке организует отряд добровольцев, которые доводят до его сведения о каждом слове и движении Прохора, о его новых знакомых. Прежний жулик Прошка, свободно отправлявший свою профессию при благодушной снисходительности своих односельцев и пользовавшийся репутацией доброго малого и вполне «благонадежного» обывателя, – теперь окружается совсем особенной атмосферой, в которой и назревает гроза. Необходимо только «публичное обнаружение» неуловимого вредного влияния – и гроза разразится. Оно тоже не заставляет себя ждать. Около академии происходят маневры войск. После жаркого боя возвращается отряд гусар, и полковник, выехав из тучи пыли, едет по тротуару. Прошка, на обязанности которого лежит чистка дорожек и тротуаров в этой местности, загораживает ему дорогу и, не различая в запыленном кавалеристе важного начальства, требует, чтобы он съехал с тротуара. Когда тот хочет продолжать путь – Прохор схватывает коня под уздцы и сводит на дорогу. Тогда Прошку окружают несколько конных гусар, и слободка видит воочию осуществление своих предсказаний: Прошка идет по улице под грозным конвоем. Его приводят к старосте, и здесь полковник, спешившись, пишет, положив бумагу на седло, несколько слов, требуя для Прохора примерного наказания. Затем отставший отряд исчезает в туче пыли, а Прохор остается.

В слободке собирается сход – судят Прошку. Обвинительным актом служит записка полковника, на которой неразборчиво нацарапано несколько слов. Сход у избы старосты под открытым небом. Невдалеке два-три студента, принимающие участие в судьбе Прошки, с другой стороны – жандарм, принимающий в той же судьбе участие с своей точки зрения, все происходящее должно подтвердить и укрепить эту точку зрения. Прошка оправдывается. Он говорит о том, что полковник не имеет никакого «полного права» ездить по тротуарам, которые назначены для пешеходов. Сход в других обстоятельствах, может быть, и согласился бы с этим, и кое-какие голоса раздаются в том же смысле (что политик относит тотчас же на счет «вредного влияния»), но «лучшие люди» – лавочник, трактирщик, два – три мужика побогаче и безличная масса находят, что Прошка слишком высоко о себе понимает, думая, что он может быть прав в столкновении с таким важным начальством. Наконец, слободка привыкла уже к тому, что в таких случаях, когда «важные лица» требовали удовлетворения, Прошка многократно и добровольно становился очистительной жертвой, вынося наказание с шутливым цинизмом отчаянного и потерявшего стыд человека. Теперь не то. У Прошки явилось откуда-то чувство собственного достоинства – как один из результатов тенденциозного влияния «кружка». Он настаивает на своей правоте, отказывается подчиниться решению схода и на убеждения иконописного старца, местного лавочника, человека уважаемого и строгого – принести себя, наконец, в жертву за мир, который не может не удовлетворить оскорбленного начальства, предлагает, если он считает нужным, самому лечь под розги. Это переполняет чашу, на Прошку кидается староста и приказывает привести неоформленный даже приговор в немедленное исполнение. Прохор защищается, один из зрителей студентов – прежнего типа, атлет и забубённая головушка, не раз вступавший в единоборство с «прежним» Прохором, когда оба пьянствовали в местных трактирах, – кидается на помощь Прошке и вдвоем они разносят сход. Освобожденный Прошка скрывается в студенческую квартиру, в слободке волнение, а жандарм, которого я имел в виду изобразить человеком вполне добросовестным, правдивым и искренне убежденным в зловредности всего, что связано с самим именем «студента», – пишет донесение по начальству с изложением, совершенно точным, всего происшедшего. Совершенно понятно, что теперь возникает весьма серьезное дознание, атмосфера, окружавшая Прошку, сгущается и насыщается электричеством. В одну прекрасную летнюю ночь, полную чарующей прелести, одну из тех ночей, которую молодость населяет смутными ожиданиями и волшебными грезами, – в академию являются «власти», начинается какое-то таинственное движение по дачам, в которых видны огни и движущиеся фигуры – и коляска за коляской исчезает в ночном сумраке, под робкий шопот притаившихся в палисадниках и меж деревьями Выселков. Прохор прокрадывается к окнам своих друзей, но его уже ждут. Ночной воздух оглашается криками: держи! лови! Прошка кидается в парк, некоторое время там слышны еще голоса преследователей, но их немного, и Прохор, страшный, с корягой, в руках, обращается против них, и они бегут…

После этого, спустя год – на перекрестке двух дорог, известном по началу рассказа, – опять появляется Прохор в прежней роли. Теперь он уже не щадит «своих односельцев». Первый подвергается ограблению лавочник, вторая жертва – жена жандарма, возвращавшаяся из города с покупками. Если нужно было еще какое-нибудь доказательство «вредного влияния» студентов на Прохора, то теперь оно налицо, в тенденциозности этих его грабительских подвигов. Впрочем, убежавши в тот вечер, он долго скрывается в Москве, с прежними товарищами ночных подвигов – и судьба уже более не сводит его со студентами «кружка», которых жизнь идет уже другими, своеобразными дорогами. Вот тебе остов этой истории, многие эпизоды которой уже написаны, но, как видишь, в целом это история нецензурная еще на долгое время».