Текст книги "Поздний гость: Стихотворения и поэмы"

 
К незатейливой постели
Ближе столик подтяну
Лист бумаги перегну
Чтоб края не шелестели.

Резкой лампочки стекло
Счетом прачки перекрою,
Пуховик взобью горою – —
Тихо, чисто и тепло.

Скука день свой отстучала,
Отлетел короткий срок,
Помяну его меж строк, —
Завтра буду жить сначала.

Острый след карандаша
Закруглился понемногу, —
Так выходит на дорогу
Полуночная душа.

Что ж? Не все ей по заказу
В пятнах окон городских
Под дождем искать таких,
Что не выспались ни разу.

Счастье рядом, счастье тень,
С каждым шагом неразлучно,
Да шагать без цели скучно,
А бежать за целью лень.

Оттого в метель ночную
Хорошо лежать без сна,
Ближе к тени, чтоб она
Прилегла к душе вплотную – —

Поздно. Счастьем окружен,
Глаз усталых не смыкаю,
Рифму милую ласкаю
И не верю в добрый сон.
 

1930

 
Я полюбил Берлин тяжелый,
Его железные мосты,
Его деревья и цветы,
Его проспектов воздух голый.

Иду неведомой дорогой
В туман, рассветом залитой, —
Гранитный профиль, голос строгий
Пленяют важной простотой.

Чернеет линия канала,
Горят сигнальные огни,
От холодеющей ступни
В подводный сумрак тень упала.

За ней – перил чугун фигурный,
Под аркой – отраженный свод, —
Нет, не Венеции лазурной
Равняться с блеском черных вод.

Здесь, только здесь и может сниться
Сон, невозможный наяву, —
Лед, сжавший черную Неву,
И в бездне – Зимняя Столица.
 

1930

 
Да, есть, о – есть в обычном мире
Необычайные шаги – —
Сижу в прокуренном трактире,
И шум, и гам, и вдруг – ни зги.

На электрические свечи,
На неживые зеркала,
На обессиленные плечи
Внезапная нисходит мгла.

И в онемевшем разговоре
Звук тщетно бьется и молчит,
Лишь в северном пустынном море
Подводный колокол звучит.

И кто-то в темень грозовую
Вознес на мачте два огня,
И кто-то трижды вкруг меня
Черту смыкает огневую – —

И вижу мрак дуги надбровной
И выступ острого виска,
И слышу чей-то шаг неровный
И скрип стального коготка,

И пусть одно мгновенье только
Мой краткий продолжался сон,
Пусть затанцованная полька
Опять терзает граммофон, —

Уже молчу, уже не верю
Ни пьяницам, ни кельнерам,
Гляжу внимательно на двери —
И ничего не вижу там.

Но жженой серы запах душный
Горчит забытое вино,
И просит растворить окно
Мой собеседник простодушный.

А чуть поодаль, в стороне,
Хозяин пуделя ласкает,
И черный пудель глухо лает
И порывается ко мне.
 

 
Иду по набережной черной
В закрытом наглухо пальто,
Слежу за тенью беспризорной
И думаю не то, не то.

Когда в стволе сухом и жестком
Взыграет соками весна
И над широким перекрестком
Взойдет широкая луна,

Когда в канаве заржавелой
Ростки завьются зеленей,
И станет ветер неумелый
И ласковей, и солоней, —

Не выдержу, в ночную глотку
Швырну ключи от всех дверей
И жизнь, как парусную лодку,
Пущу гулять, без якорей.
 

1930

 
Чуть подует ветер влажный
Заструит в окне листву
Весь в чернилах лист бумажный
Косо ляжет на траву
И шурша в траве зеленой
С теплым утром заодно
Рифма девочкой влюбленной
Запоет в мое окно.
Так, от шалости воздушной,
От движенья ветерка,
Станет плотью непослушной
Простодушная строка.
 

1931

 
К прохладе гладкого стола
Прильну щекой, ресницы сдвину, —
И от угла и до угла
Вдруг вижу плоскую равнину.

Далекий голос за стеной,
В вечерних сумерках гитара,
А подо мной и предо мной
Моя привычная Сахара.

В пустыне марева и сны,
Воздушные лучатся токи,
Я сплю. И брызги тишины
Мне горько увлажняют щеки.

А там, где черный лак стола
Пронизан пламенем стакана,
Как бы два яростных крыла
Восходят в золоте тумана.

И с замираньем сердца жду,
Вот, вот взлетит в огне и громе,
Со звоном лопнут стекла в доме,
И, оглушенный, упаду.
 

1931

 
В тот день отчетливей и резче
Труба под солнцем протрубит,
И древле связанные вещи
Сойдут с расплавленных орбит.

Смеясь и плача, ангел звонкий
Провеет вихрем по земле
И распадется пылью тонкой
На письменном моем столе.

И вспыхнет легкая страница
Тревожного черновика,
И в сердце вытлеет строка,
И перестанет сердце биться.

Но знаю, знаю, в мире новом,
Затеряна, оглушена,
Душа, – земным коротким словом
Ты будешь насмерть сражена…

Тогда в своей печали строгой
Чужое имя назови,
Исполненное боли многой
И меда горького любви.
 

 
Должно быть, на́ море туман, —
Волна на брызги не скупится;
Должно быть, старый капитан
До самой смерти не проспится.

Клянясь убийственной божбой,
В вонючих переходах трюма
Кто топором, кто острогой
Уж запасается угрюмо.

Пожалуй, кровь и потечет,
Смешается с тюленьим жиром,
И ветер яростный над миром
Со стоном тучи повлечет.

И в ночь кромешную, сверкая,
Ракетой вырвется беда,
И закипит волна морская,
Ломая встречные суда, —

Обрушатся дожди потоком
В густую, в грозовую тьму,
И только я, во сне жестоком,
Игры веселой не пойму.

Перебегая рысью валкой
Сквозь дымные струи и свист,
Зло отшвырну намокшей палкой
Приставший по дороге лист,

Забьюсь в подъезд чужого дома,
Затиснусь в дальний уголок, —
И полетит под грохот грома
По лужам чей-то котелок.
 

1931-1945

 
Сегодня снег. Окно вагона
Легчайший запушил мороз,
Еще четыре перегона —
И переменят паровоз.

Сорвутся лыжники гурьбою
И разбегутся кто куда,
И только я с моей судьбою
Считать останусь провода.

За телеграфными столбами
Холодный воздух пуст и гол,
Лишь справа черными зубами
Поскрипывает частокол.

И слишком, как-то слишком близко,
Открытая со всех сторон,
Топографическая вышка
Прочерчивает небосклон.

Так вот она, земля живая, —
Она мне снилась не такой – —
Вернусь по линии трамвая
В привычный сумрак городской.

Пойду по улицам без цели
Бродить и слушать до зари,
Как злобно звонкие метели
Гнут городские фонари.
 

1931

 
Бреду в сугробе, и без шубы
Летишь навстречу ты сама,
Кружась; тебя целует в губы
В тебя влюбленная зима.
Я восхищаюсь и ревную,
И насмотреться не могу
А ветер кофточку цветную
Оглаживает на бегу.
Смеясь, несется лик румяный,
И вдруг – беда, скользит нога, – —
И ты на пышные снега
Упала северной Дианой.
 

 
Колоколец не звучит,
Гулкий ставень не стучит,
Ель под снегом не скрипит.
В доме пусто, город спит.

Я лежу в моей постели,
Книга плавает в руке, —
Слышу – в старом сундуке
Мыши будто присмирели – —

Что читаю? Все равно мне,
Этой книги не пойму,
Этой жизни не приму,
Этой памятью не помню.

По страницам ветер бродит;
Из распавшейся строки
Сквозь трамвайные звонки
Поздний гость ко мне выходит.

Кто он? Чем он сердцу дорог?
Думать трудно, думать лень – —
Наплывает зимний день
Из-за выбеленных шторок.

Вот сомкну глаза от света, —
Не припомню ль в полусне,
Кто там бросил в сердце мне
Белый отблеск пистолета?

Поздно. Ставень не стучит,
Колоколец не звучит,
Не качается сосна.
Косо дует от окна.
 

1931

 
Так ясно вижу – без сигнала,
Без объявления войны,
За мирным чтением журнала
Мы будем чем-то смущены.

И кто-нибудь движеньем резким,
Как бы очнувшись ото сна,
Сорвет внезапно занавеску
С побагровевшего окна.

И вдруг увидим, – из тумана,
Из черных, из пустых ночей
Взойдет в сиянии лучей
Кровавый глаз аэроплана.

Услышим в бешеном молчанье
Щелчок стального рычага
И равномерное дыханье
Многоочитого врага.

И, яростью немой томимы,
В одно мгновенье, там и тут,
Сверкающие херувимы
Над ночью пламя пронесут.

Как громко завопят сирены,
Завоют дикие свистки,
Как забеснуются гудки,
Как рухнут каменные стены. —

Под сводом ненадежным храма
Вотще органы загремят
И густо свечи задымят, —
Земля начнется без Адама.
 

1931

 
Я грезил в сонной тишине,
Ненарушимой и безбрежной,
И было странно слушать мне
Твой плач, и жалобный и нежный.

В пустынной спальне, без огня,
Я был объят мечтой иною, —
Ночь, ночь овладевала мною,
Качала и влекла меня.

Твои упреки облекал
Глухой прибой в размер певучий,
И вот – в молчанье стих летучий,
Стих быстротечный возникал.

А я лежал, закинув руки
К каким-то темным облакам,
Я плыл в невозмутимой муке
Навстречу дальним маякам.

И папиросы пепел жаркий,
Дрожавший где-то в стороне,
Мерцал сквозь сон звездой неяркой
В подводной, в черной глубине.

Но, захлебнуться в ней готовый,
Почти уже касаясь дна,
Я различал твой профиль снова
На фоне мутного окна – —

О, если б знала ты, какие
Хлестали волны в этот час,
Какие зарева морские
Во мраке озаряли нас.
 

1931

 
Поздней ночью зажигаю
Одинокую свечу.
Не до сна мне. Я шагаю,
Вспоминаю и молчу.

Тихо, мирно за стеною,
Городская ночь пуста.
Даже ветер стороною
Не заденет в ней куста.

Даже куст в сыром тумане
Черной веткой не качнет —
Даже кот мой на диване
Сонных глаз не разомкнет.
 

1934

 
Зима. Трубящая эстрада,
Веселый выворот флажка, —
Кружится резвая наяда
На гладком зеркале катка.

Влюбленных возгласов не слышит
Не размыкает нежных губ – —
Полярным жаром солнце пышет
На медном развороте труб.

Стуча коньками, выбегает
На лед румяная орда,
И вдруг звезда, треща, врастает
В твердыню лопнувшего льда.

Отважно розовеют лица,
Вдали дымится белый прах, —
Вся в горностае и в стихах
Сегодня зимняя столица.

Поклон, наклон, – и вот, с разгона, —
(Метка рука) – издалека —
Удар лукавого снежка
В седое золото погона.

Какой ожог! Но скоро, скоро! – —
Преодолен мундирный плен, —
Летит с морозной трелью шпора
В охват услужливых колен.

И, весело гонимый вьюгой,
С прохладным зноем на щеках,
Я на серебряных коньках
Лечу с приветливой подругой.
 

1934

 
Где с вечера прожектор скудный
Задернут сеткой дождевой,
Корабль безмолвный и безлюдный
Проходит тенью огневой.

И стала ты неразличима,
Тебя как сном заволокло,
И только влажный запах дыма
Порывом ветра донесло.

Счастливый путь, – еще не поздно – —
Но дальний трепет фонаря,
Но в море первая заря, —
Отныне все нам будет розно.

Душа души едва коснулась —
И дрогнула, уязвлена,
И как балтийская волна
В тумане дождевом проснулась.

Бурлит, клокочет, берег гложет,
Без отражений, без лучей,
Седые кольца пены множит,
И мутный блеск ее – ничей.
 

1936

 
Здесь тайны строгие забыты
Для смеха праздничных гостей,
Здесь все сокровища открыты
Для туристических затей.

Вотще крылатый лев маячит
В высокой лучезарной мгле, —
Никто его на всей земле
Не воспоет и не оплачет.

Он молча смотрит с высоты
На нищую свою столицу,
Он хмурит мертвые черты, —
Но мертвым ничего не снится.

Увы. Под небом голубым
Жизнь кажется давно ненужной,
Как этот пароходный дым
Над Адриатикой жемчужной…

Прими и не ищи иного,
Но ради прошлого убей
Хотя бы пару голубей
Обломком мрамора цветного.
 

1937

 
Взлетела яркая ракета
И с треском лопнула. И вдруг
Весь зримый мир, весь древний круг
Распался на осколки света.

Все с громом рухнуло за нею,
В глухую закатилось ночь, —
Качели откачнулись прочь,
И черный тополь стал чернее.

Внезапной вспышкой огневою
Ослеплена, оглушена,
Душа в паденье дуговое
Как в черный вихрь увлечена.

И, пробудясь, уже не сразу
Земную скудость узнает, —
Крутую арку в пятнах газа,
Высокий тополь у ворот…
 

1937

 
На шумных братьев не похожий,
Весь день прихода ночи жду,
А ночью слушаю в саду,
Как вызревает слово Божье.

В мерцанье лунного столба
В густой листве таится лира,
И ствол недвижный – как труба,
В которой замкнут голос мира.

Вот резвый ветер налетит —
И заиграет мрак привольный,
Всколышется, зашелестит
И бурным пеньем возвестит,
Что ныне молвит Безглагольный.
 

1937

 
Как часто на любовном ложе,
Целуя милые уста,
Мы думаем все то же, то же, —
Душа ленива и пуста.

Обласканные нами плечи
Как бы царапаем зрачком
И страстные лепечем речи
Чужим враждебным языком.

И беспокойно шарит – бродит
В сосущей темноте рука,
И нужных спичек не находит,
Не зажигает огонька, —

Но в дебрях столика ночного,
Где наспех брошено белье,
Дрожа, ощупывает снова
Старинной бритвы лезвие – —

А утром, ночь припоминая,
Мы медленно глотаем стыд
Иль плачем холодно навзрыд – —
О, бедная душа земная!
 

1937

 
На берегу большой реки
С одеждой оставляю тело.
Дрожат и шепчутся несмело
Над гладью водной тростники.

И вот – переступил черту,
В речном тумане молча таю
И уплываю, уплываю
В ликующую пустоту.

Так это смерть? Но ясный день
В меня проник теплом и светом,
И ночь моя – простая тень
В простом и светлом мире этом.

Все – глубина и синева,
Слегка одетая волною,
И только узкая трава
Плывет, качается со мною.

Здесь каждый стебель полон мной,
И все полно моим дыханьем,
Я проливаюсь в мир иной
Одним безбрежным колыханьем.

Колеблюсь в зыбкой глубине,
Влекусь за облаком бегущим,
И жалость смутная во мне
Ко всем усопшим и живущим.
 

1937

 
Когда с работы он идет,
Устало разминая ноги,
Когда у стойки пиво пьет,
Бранит погоду и налоги, —

Кто в резких бороздах чела
Отыщет след страстей мятежных?
Кто в черноте одежд небрежных
Узнает тусклый след крыла?

Увы, над гулкой бездной мира
Тысячелетия прошли,
Изгнанник вольного эфира
Стал пленным пасынком земли.

Блеск рая, грозный мрак паденья —
Зарыты в мутных тайнах сна, —
Земная жажда разрушенья
Земной душе его дана.

И часто, заглушая речи
Праздновраждующих сторон,
В трескучий говор человечий
Как нож вонзает слово он.

И снова в кабачке убогом,
Старинный спор не разреша,
В единоборство с мертвым Богом
Вступает мертвая душа.

Его никто не прерывает
Ответный голос не звучит
Внимательная ночь молчит, —
Но солнце в мире убывает.
 

1937

 
Весь день молола нянька вздор, —
Ребенку будет очень худо,
Недаром с некоторых пор
Ей снятся голоса «оттуда».
И правда, в дом вошла беда —
Ребенок умер от желтухи,
Не глядя на ночь, господа
Прогнали вещую старуху.
Она простилась кое-как,
Не причитала и не выла,
В ночную стужу, в дождь и мрак
Ушла косматая Сивилла.
А ветер ей слепил глаза,
Срывал со свистом покрывало —
Как будто в мире бушевала
Пророчеств тайная гроза.
 

1938

 
В зеленом зареве листа,
В губах, и в воздухе, и всюду
Такая легкость разлита,
Такое трепетное чудо!
Струится золото и медь,
Сияют розовые клены, —
Так просто жить и умереть,
Благословляя все законы.
Осенний жар, осенний хлад
Загаром обдувает щеки, —
Каких потерь, каких наград
Незабываемы уроки?
И этот день, – не все ль равно,
Что будет к вечеру иль к ночи?
Что не иссякло – то полно,
А радость горя не короче.
 

1938

 
Бегу пустыней переулка
И рассуждаю сам с собой,
И, камнем отраженный гулко,
Мой голос кажется трубой.

– Ну, что же, наступили сроки?
– Где эти ангелы твои?
А ветер бороздит мне щеки
Ожогом ледяной струи.

И ангел бронзовый на башне,
Обросший инеем и льдом,
День этот, как и день вчерашний,
Возносит в сумерки с трудом.
 

 
Недаром целый день вчера
Снаряды падали так близко,
И из-за черного бугра
В тумане возникала вспышка.
Враги сегодня тут как тут,
Все поле трупами пестреет,
И через несколько минут
Нас пулемет соседний сбреет.
– Картечь, картечь! – Уже замки
Дают отказ и заедают,
Уже голодные штыки
О чьем-то жребии гадают, —
Но вдруг из ближнего леска
Как будто холодком пахнуло,
И чья-то чуждая рука
Прикладом сломанным взмахнула,
Кольцом торжественно блеснула,
И грудь моя исподтишка
Глотнула ветер – и вздохнула…
Летит уланский эскадрон,
Атака дочиста отбита,
И, заглушая боль и стон,
Смех обступил со всех сторон —
И смерть до вечера забыта.
Иду и воздух пью сосновый,
Считаю листья на сучках,
Лазурь томится в облаках
Весной неповторимо-новой…
Нет, сердце никогда не билось
С такой блаженной полнотой,
Мой прошлый день – лишь сон пустой,
В нем смерть моя – еще не снилась.
 

1937

 
Не спится мне. Не знаю почему —
Лежу всю ночь и комкаю подушки,
Всю ночь гляжу в изменчивую тьму
И вот – из тьмы ко мне приходит Пушкин.
– Скакал всю ночь, цыганская судьба.
Он бросил плащ и улыбнулся хмуро.
– На сорок верст случайная изба,
– Но даже в ней жандармы и цензура.
О, легкий взлет горячечной мечты, —
Мне сладостно в жестокой лихорадке
Запоминать и смуглые черты,
И разговор, текущий в беспорядке.
– Берлин? Еще бы; так и в старину,
– Российской музе странствовать не внове,
– И я свершил прогулку не одну,
– Был и Кавказ, и служба в Кишиневе. —
Стучат часы. Бессонница и бред,
Ползет рассвет, медлительный и скучный —
Уж колокольчик замер однозвучный,
И в коридоре топает сосед.
 

 
Шарлоттенбург, Курфюрстендам, – не верю, —
Я выдумал, проснусь и не пойму. —
Спой песенку, задумчивая Мэри,
Как пела Дженни другу своему. —
Блестит асфальт. Бессонница как птица,
Во мглу витрин закинула крыло, —
Вон, в зеркале, бледнеет и томится
Еще одно поникшее чело.
За ним – другой. Насмешливый повеса,
Иль призрак ночи, иль убийца? Что ж,
Когда поэт на Пушкина похож,
То тень его похожа на Дантеса.
 

 
Немудрено. Ведь рифма не в фаворе,
На почтовых и думай, и строчи – —
В фельдъегеря поэта! Поскачи, —
В Сибирь, к цыганам, к немцам, – что за горе?
Так исстари. Такая участь наша,
И умереть спокойно не дадут;
Лет через сто – потомков правый суд,
А в настоящем – ссылки да Наташа.
Гони, ямщик. Добраться б до корчмы,
Лучину вздуть и переправить строки.
Уже метель запела о Пророке,
И ветер жжет лобзанием Чумы.
 

 
Час замыслов. Работа бьет ключом.
Час поздний муз. Скрипят тихонько двери.
Косая тень склонилась над плечом, —
Он снова здесь, задумчивый Сальери.
Вошел – и замер. Чопорный сюртук
Без пятнышка, перчатки без изъяна;
В глазах – зима. Но в нервном взлете рук
Вся музыка, все ритмы Дон Жуана. —
– Поймете ль Вы?
– О, знаю, он поймет,
Но не простит. Плотней задернет шторы
И с нежностью, с отчаяньем вольет
В напиток мой последний дар Изоры.
 

 
Да, им легко. Одна забота —
На сердце наложить печать,
В минуту гнева промолчать,
Друг в друге вызывать зевоту.

Несложный круг, пустое дело,
И даже солью клеветы
Не сдобрить пресной пустоты,
Что этим миром овладела.

Но если изредка, случайно,
К ним ветер гостя занесет,
Чья речь звучит необычайно,
Чей взор глядит с иных высот,

Чей путь проходит стороною,
Поближе к безднам и звездам, —
Какая ненависть волною
Вскипает по его следам!

И если он слегка запнется,
Смутится яростной молвой, —
Какая буря пронесется
Над обреченной головой!

Поэт. Клонясь над водопадом,
Не пей обманчивой струи,
Но утоли змеиным ядом
Уста засохшие твои.

От колыбели до могилы
К горчайшим ядам привыкай
И все, что лживым взорам мило,
Правдивым взором не ласкай.

Беги людей. Не их судьбою
Живет твой одинокий стих;
Лохмотья жалких риз твоих
Пусть делят музы меж собою.
 

 
Гляжу на смуглые черты,
На чуть приплюснутые губы – —
Быть может, север слишком грубо
Не ценит южной красоты.

О, как пленительно глядят
Глаза из-под бровей широких,
Какой живой и умный яд
Обжег морщинистые щеки —

Должно быть, правда, тяжело
Стремиться к тропику родному,
Склоняя жаркое чело
Навстречу ветру ледяному.

Любовь двойная жестока,
Кто вынесет любовь двойную?
Нева прекрасна, но близка, —
Мечта творит Неву иную.

Сердцам ленивым красота
И не нужна, и не доступна,
Затем – высокая мечта
Всегда чужда, всегда преступна.

Они дарят свою любовь
Лишь мертвецам, и нет им дела,
Что ими пролитая кровь
Давно к любви их охладела.

Все те же мы. И так же лгут
Уста холодные и злые,
И так же мало сердце жгут
Нам осуждения былые.

Мы не прощаем, не простим,
Нам ненавистен лик поэта,
Мы из притворства погрустим,
Но не опустим пистолета.
 

 
Под вдовьим покрывалом черным
Она – как слабая трава,
Лишь локон с торжеством упорным
Хранит забытые права.
Лишь ветерок легко вздыхает
На хрупком трауре плеча,
И вся она благоухает,
Как погребальная свеча.
Но сердце наше не как прежде,
Движеньем новым смущено, —
Она любила, ей дано
Любить в монашеской одежде.
И в ревности к былым мечтам,
Румянящим ее ланиты,
Отрадно мыслить мне: он там,
Ты предана, ты им забыта.
Я не люблю. Но может быть, —
Живое чувство сокровенно – —
Еще я мог бы полюбить
И преданно, и вдохновенно.
Но светлую судьбу твою
Не наша воля омрачила,
Но в призрачном твоем краю
Ты жребий свой не нам вручила.
Поникшая на рубеже
Двух бездн, враждующих от века,
Ты стала символом уже
Двух назначений человека.
Какая вечность над тобой,
Какие тайные внушенья?
Твой каждый день, твой час любой —
Связь творчества и разрушенья.
А я, моя земная кровь,
Томлюсь и нежностью и страхом, —
Я жду, не улыбнутся ль вновь
Глаза, склоненные над прахом.
 

 
– И я сошел безмолвно и угрюмо
В десятый круг. Там не было огней,
Был воздух чист. Лишь где-то меж камней
Мертво блуждали шорохи и шумы.

Вотще смотрел я напряженным взором
По сторонам, – ни крючьев, ни смолы
Я не нашел в прохладном царстве мглы.
Здесь ад казался просто коридором.

Под сводами готическими строго
Клубился мрак. Искусная резьба
Венчала медь граненого столба,
Давившего в железный брус порога.

Но, отойдя подальше в глубину,
Заметил я во впадинах гранита
Квадратные окованные плиты.
То были двери, – я нажал одну.

Учтивый бес помог мне неохотно,
Робел ли он? Не знаю. Тяжело
Плита осела. Бледное стекло
Высокий вход затягивало плотно.

Как в зеркале предстали предо мной
Две плоскости, – паркет оледенелый
И потолок, однообразно белый, —
Два зеркала с потухшей глубиной.

В потоке жидком неживого света,
Там чья-то тень, похожая на сон,
Брела понуро. – Тише, это он, —
Шепнул мне бес, и я узнал Поэта.

Затерянный в жестокой тишине,
Он бредил вслух божественным размером,
Но на челе его, как пепел сером,
Жар музыки чумой казался мне.

Порой как будто рядом проплывала
Другая тень. Тогда его рука
Вздымалась бурно, нежная строка
Звенела четким голосом металла.

Но нет, но нет. Невидимые стены
На горизонте замыкали круг,
Здесь умирал без эха каждый звук,
И были все созвучия – мгновенны.

Его стихи струились в пустоту,
Легко скользя по чертежу паркета, —
Когда же грань насквозь была пропета,
Она молчаньем жалила пяту.

Так он бродил, без цели и отрады,
Не услаждая слуха ничьего,
И распадалось творчество его
На ребусы немые и шарады.

И понял я. И тайно содрогнулся,
Прижался к бесу в страхе и тоске – —
Он запечатал скважину в замке,
Поморщился и криво улыбнулся.