Текст книги "Насилие в эволюции, истории и современном обществе"

Рост когнитивных способностей порождает также и качественно новые, невиданные прежде формы агрессии, особенно у высших приматов и людей. Это говорит о том, что любая поведенческая этограмма, сколь бы сложна или проста она ни была, содержит в себе имманентные, взаимообусловленные компоненты агрессивности-кооперации, насилия-аффилиации, сохраняющиеся в ином, трансформированном виде.

В поведении приматов и человека прослеживается явственно выраженная непоследовательность, немотивированная смена интересов и направленности действий. Их поведение, при всех имеющихся ограничениях и механизмах группового примирения, всё равно хронически нестабильно, непредсказуемо и агрессивно: капризы, мелочные обиды, резкая смена настроений, депрессии, увы, сопровождают нашу жизнь и жизнь братьев наших меньших. Этологи3737
  Савельев С. В. Двойственность поведения приматов. http://ethology.ru/library/?id=262


[Закрыть] полагают, что одна из причин этого – параллельность физиологических и психологических процессов прямо противоположной направленности. В слишком быстром появлении новой коры, основы становления наших столь замечательных способностей, они видят причину скрытого конфликта мотиваций поведения приматов и человека.

Этот конфликт возник из противостояния архаичной системы мозга (той же amygdala), несущей видоспецифическую информацию, и эволюционного новообразования, неокортекса.

Разумное поведение возможно именно в «разумных» обстоятельствах – прозрачности, обычности, предсказуемости ситуаций, которые, как известно, не так уж и часты. Неопределенность, непредсказуемость, необычность запускают стрессовые механизмы, отключающие в большинстве случаев наши выдающиеся когнитивные способности и активирующие древние механизмы amygdala – страх, агрессию, ненависть.

Главное, однако, даже не в этом. Высшие когнитивные способности не только умеряют агрессивность, что вроде как и ожидаемо от разума, но и формируют более изощренные формы агрессивности и насилия – так называемый «маккиавелистский интеллект».

Действительно, а почему, собственно говоря, более сильный интеллект обязан быть миролюбивым? Индивидуальные инстинкты самосохранения (самоутверждения) и размножения (сексуальности), «имеющие целью» гарантированную передачу своих генов потомкам, столь же сильны, как и соотносящиеся с ними инстинкты альтруизма и территориальности. Как социальные (средовые) условия могут производить поколенные селекции в распределении агрессоров-альтруистов, так и последние по-разному будут пользоваться своими общевидовыми когнитивными способностями.

Обманное поведение издавна присутствует в природе, однако лишь высшие когнитивные способности приматов и человека порождают такие виртуозные опосредованные формы агрессии и насилия, как политика, лицемерие, коварство, предательство, провокации и интриги, когда подавление, уничтожение, ущерб причиняются руками других через организованные «объективные обстоятельства» во временной перспективе и часто в отсутствие замыслившего насилие. Как нетрудно предугадать, самые заядлые политики среди животных до человека – шимпанзе, наши ближайшие родственники среди ныне живущих. Их, как и нас, очень волнует положение в социальной иерархии и возможности повышения своего ранга через создания всякого рода альянсов и коалиций в группе, им так же свойственно безжалостное стремление к достижению и сохранению власти.3838
  Палмер Д. и Л. Эволюционная психология. http:// ethology.ru/persons/?id=33


[Закрыть]

Итак, система детерминации агрессивности и насилия в мире животных и предысторического человека как минимум трехкомпонентна, пластична, сопряжена с параллельной эволюционной изменчивостью поведенческого комплекса альтруизма-аффилиации.

ОЧЕРК 3
НАСИЛИЕ В ИСТОРИИ

Согласно историку Norman Davies,3939
  A History of Violence by Steven Pinker http://www.edge.org/3rd_culture/pinker07/pinker07_index.html


[Закрыть] в Париже XVI века популярным развлечением и знати, и плебса было «шоу» медленного сжигания кошек, в котором их подвешивали на канате над помостом с костром и медленно опускали в огонь. В то время как зрители заливисто хохотали, животные истошно вопили и выли от боли, опаливались, запекались и, наконец, обугливались. После представления веселая и возбужденная публика, среди которой были не только простолюдины и дворяне обоих полов, но и особы королевской крови, разбредалась в совершеннейше приятном расположении духа по домам и ближайшим тавернам. Радует, что это были всё же не кровавые гладиаторские бои. За последние три века чувства людей по видимости значительно смягчились и гуманизировались благодаря новым идеологиям и литературам. Но означает ли это, что наслаждение от лицезрения насилия ушло из человеческой жизни? Может, оно скорее денатурализовалось, перешло в более виртуальные формы современных криминальных романов, блокбастеров и триллеров о серийных убийцах и маньяках? И в любой момент старое знакомое и пугающее наслаждение может вновь натурализоваться, а гуманистическая пленка, стягивающая склонную к насилию человеческую натуру, с оглушительным треском порваться, как было совсем недавно, в первой половине ХХ века.

Что же есть насилие в мире человека, насколько оно необходимо, насколько эффективно, и как оно регламентируется? Какие факторы и каким образом влияют на историческую динамику «объема» насилия в человеческом обществе? Стали ли мы гуманнее, нежнее в своих чувствах и уменьшилась ли наша жестокость? Эти вопросы и будут путеводными нитями наших дальнейших рассуждений.

Где есть состязание, меряние сил, там присутствует феномен, основанный на силе (насилие), как в виде прямых физических столкновений, так и, что чаще, в виде демонстраций силы – для оказывания влияния в формировании и перераспределении ресурсов. Всё это, похоже, связано в основном с миром живого, где среди множества потенциальных претендентов на ограниченные источники питания и размножения, собственно, и появляются теснейшим образом взаимосвязанные феномены насилия и агрессии. В биологическом мире насилие более непосредственно связанно с физическими демонстрациями силы и в меньшей мере – с символическими. Здесь оно – прежде всего фаза столкновения в развертывании агрессии. Появление сознания неимоверно усложняет и разнообразит процессы социального взаимодействия, что связано с такими новыми характеристиками человеческого интеллекта, как устойчивая долговременная память и уникальные способности моментального кодирования и раскодирования значений поведения окружающих. Потребность в физическом столкновении для определения сильнейшего – в интересах перераспределения или же лидерства – в большинстве случаев уже отпадает, часто вполне хватает сопоставлений и оценок физических потенций и волевого тонуса в ритуальных столкновениях-демонстрациях. Уже у высокоорганизованных (стадных) животных, млекопитающих и птиц, физические столкновения ограничиваются «политикой» – конфигурированием иерархий «доминирования/подчинения» посредством ритуализованного поведения. Соответственно, насилие у социальных животных, включая человека, можно интерпретировать как процесс навязывания своей воли другим через демонстрацию силы.

Какой воли? Воли к власти, где последняя и образует основу и биополитики (в мире животных), и политики (у человека). Насилие всегда «политично». Можно говорить лишь об уровне политики: макро-политики на уровне больших групп или же микро-политики на индивидуально-бытовом, – везде насилие движимо импульсами определения лидеров и иерархий.

Агрессия и насилие, таким образом, – неотъемлемые элементы конфигурирования социальных отношений. Неблаговидную репутацию им присвоили мыслители радикально-гуманистического, демократического толка – от Руссо до Фромма, которые все грехи списывали на «бесчеловечную социальность». В этой традиции право, культура, мораль, социальная норма – меры насилия, способы организация насилия, отчуждение части свободы одной общественной силы в пользу другой.

Однако есть насилие, так сказать, «полезное» и необходимое как для социального целого, так и для целей формирования индивидуальной самосознательной душевности. Это общественно-организованное психическое принуждение, на чем, собственно, и базируется любое сообщество, – «безличные резервуары внешней воспитывающей воли, то скрывающиеся за неуловимым обликом "приличия" и "такта", то проявляющиеся в потоке "распоряжений" и "законов", то поддерживаемые простым и безличным "осуждением", то скрепляемые действием целой системы организованных учреждений».4040
  Ильин И. А. О заставлении и насилии http://www.philosophy.ru/library/il/01/00.html


[Закрыть] Соответственно, в понимании «закона» и «нормы» на первый план выходит не ограничение и насилие, а то, что полагается здесь целью: «благое самозаставление» и «пресечение». «Закон» и «норма» – формулы зрелого правосознания, закрепленные мыслью, выдвинутые волей, идущие на помощь незрелому, но воспитывающему себя правосознанию. Физическое воздействие здесь – крайняя стадия заставляющего принуждения, задача последнего – пресечение душевного механизма ненависти и вражды, стремящегося вырваться наружу и закрепить себя в непоправимых поступках.

Таким образом, есть социально регламентированное насилие и преступление, т. е. неразрешаемое насилие, преступающее пределы социальных норм и законов. Обе разновидности насилия теснейшим образом, можно сказать «диалектически», взаимосвязаны:

– социально регламентированное насилие (нормы, законы) направлены на пресечение социопатий и поддержание условий социального баланса на основе исторически данной рациональности;

– социопатии рождаются, с одной стороны, как эмансипационный протест против суровости законов, с другой стороны, как бунт страстей и безответственности.

Действительно, социопатия, общий паттерн нарушения прав других людей, – постоянный спутник человеческого развития. Он проявляется в хронической лживости, импульсивности, агрессии, отсутствии эмпатии и угрызений совести. Социопаты – «обманщики» среди нормально социализированных особей, их стратегия – извлечь выгоду из альтруистических установок других людей, сделав вид, что ими самими двигают схожие альтруистические мотивы. В основе социопатии лежит генетическая предрасположенность, имеющая среди населения нормальное распределение4141
  Некоторые из этих «нормальностей»: соотношение мужчин и женщин в распределении социопатов – 20 к 1, причем традиционно-антропологические носители насилия – молодые мужчины в возрасте 15-25 лет.


[Закрыть] и зависящая в своем проявлении также и от степени неблагоприятности социокультурной среды. Однако, плюс к так называемым «природным социопатам», многие нормально социализированные люди демонстрируют время от времени паттерн асоциального поведения. Дело в том, что люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума часто бессильны против их страстей.

Насилие, таким образом, связано в своем существовании с важнейшими социообразующими процессами генерирования социальных иерархий и форматирования социального порядка, имеет свою объективную логику вне оценок «добра-зла», «гуманности-жестокости». Вместе с тем мы как существа моральные не можем не оценивать свое сегодняшнее общежитие, не сравнивать его с предшествующими нашими состояниями. Поэтому обратимся к выяснению вопросов «нормализации» насилия – его исторического нормирования, ограничения и символизации.

Первый из них: с чего, от какой отправной точки состояния берет старт эволюция насилия, и накладывают ли на нее, и в какой степени, особенности стартового состояния?

Первый миф, сформировавшийся здесь, – дихотомия гармония/насилие. Начиная с Нового времени в понимании исходных характеристик цивилизационного развития преобладают две противоположные точки зрения – руссоистская и гоббсовская. Либо «благородный дикарь-философ», либо аффективно-агрессивно настроенный индивид, «война всех против всех». Причем обе эти позиции находили свои реальные этнографические подтверждения: бушмены, чье миролюбие воспето не одним поколением этнологов,4242
  Гильбурд О. А. Социобиология и война (доклад на научной конференции «4-я мировая война»; Москва, 6-8.11.2005). http://ethology.ru/library/?id=193.


[Закрыть] либо пробитые черепа австралопитеков и каннибальство маори.

Вероятно, исходно имело место быть и то, и другое. Так, М. Мид отмечает сосуществование в одном экологическом и социокультурном пространстве Папуа – Новой Гвинеи совершенно разных сообществ: индивидуалистического у народности манус, с культом энергичности и агрессивной инициативности, и, наоборот, коллективистского у горных арапешей, с культом «безграничной доверчивости, кротости и самоотверженности».4343
  Мид М. Культура и мир детства. Избранные произведения. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988. С. 221, 294.


[Закрыть] Она убеждена в том, что мера распределения активистско-агрессивных и пассивно-созерцательных психотипов в принципе должна быть одинаковой везде, но вот культурно складывающиеся установки затем деформируют неподходящее для себя в определенном гомогенизирующем направлении.

Отмеченные крайности, несомненно, имели место – собственно, они более заметны, быстрее схватываются посторонним взглядом. Однако в целом присутствовала скорее амбивалентная, т. е. пограничная, постоянно колеблющаяся ситуация между полюсами доминирования, агрессии, или же в первичных переходных биосоциальных отношениях.

Жесткие иерархии с сильным вожаком-доминантом и строгим, насильственно поддерживаемым порядком встречаются, как утверждают биополитики, у низших приматов, но и здесь есть рыхлые неиерархические объединения, особенно у молодых особей. Высшие человекообразные более «демократичны», и здесь нет четкой иерархии, как у низших обезьян. Так, у горилл высокие социальный ранг имеют старшие, «серебристоспинные» самцы. У антропоидов, в особенности у наиболее близких нам шимпанзе и бонобо, мы можем видеть преобладание кооперативных горизонтальных (неиерархических) отношений (ласки, игровое поведение, грумминг, ритуалы приветствий и одаривания друг друга пищей), составляющих дисперсный тип социальных структур. Для последнего характерны распыленное лидерство,4444
  Лидером становится на время индивид, наиболее компетентный в той сфере, где возникла проблема: в охоте, войне, ремесле или же улаживании споров и т. п.


[Закрыть] лабильный состав групп. Однако, и это надо подчеркнуть, существенное снижение уровня насилия внутри кровнородственных групп тут же компенсировалось его эскалацией вовне: у тех же шимпанзе мы можем наблюдать систематическую деструктивную агрессию между стаями, акты преднамеренной жестокости, массовых убийств чужаков, ничем не уступающие нашим доблестям на этом поприще.

Итак, у старта цивилизационного развития мы вряд ли увидим однозначность – философствующего херувима либо кровожадного каннибала. Социобиология, этология, эволюционная психология полагают, что стартовые сообщества наших предков могли быть скорее подвижными, зависимыми от экологии и ресурсов, в которых наблюдался неустойчивый баланс черт терпимости и агрессивности, воспроизводящий предшествующее состояние переходных гоминидов.

Черты терпимости, гармонизующие общности, – кровнородственный и соседский альтруизм, склонность к индоктринации (усвоение общих целей как своих), ритуализация внутриобщинной агрессии. Черты, чреватые последующим расцветом насилия, – ксенофобия, производная от достигнутого высокого уровня теплоты и нежности к родственникам, территориальность и доминирование самцов.

Парадоксально, но так называемые «позитивные» черты обуславливали появление «негативных»: ведь терпимость «внутри» существовала лишь за счет выноса нетерпимости «вовне». Снижение уровня насилия стало возможным не только за счет постепенной трансформации властных отношений, их правовых упорядочиваний в рамках политических сообществ (государственных образований), т. е. посредством ограничения «самцовых» (агрессивных) качеств воли к власти и созданию иерархий. Это стало возможным за счет изменения более глубинных, корневых (по сути «женских») структур – альтруизма лишь «близкого круга» («забота»), консерватизма зачарованности предрассудками («живи сегодняшним днем») – за счет постепенного «расширения гуманизма» до общечеловеческого и развития идеализма утопий, критических, рефлексивных способностей.

Рискнем предположить, что основными факторами, нормализующими насилие в человеческой цивилизационной истории, были:

– последовательность развития политических сообществ (догосударственность – раннее государство – зрелое государство);

– изменение мировоззренческо-ценностных форматов существования людей (нормативных воззрений на цели и смысл человеческой жизни).

Причем диалектика взаимоотношений, или закономерности взаимозависимости, такова: хотя «первична», конечно же, социоматериальная составляющая, т. е. развитие властных отношений и их институализаций, однако идеалистический (мировоззренческий) фактор являлся катализатором качественных преобразований социально-организационных основ эволюции общества.

Второй миф, сложившийся в объяснении старта цивилизаций, – вменение виновности в раскручивании маховика социального насилия оседлым земледельческим культурам, в отличие от миролюбивых сообществ охотников и собирателей, а также кочевников. Дескать, сама оседлость, привязка к небольшим оазисам плодородных земель, невозможность конфликтующим «разбежаться», в отличие от динамичных, лабильных охотников, собирателей и кочевников, и стала причиной вынужденной экстремальной скученности и зарождения деспотических, насильственно-жестоких ранних государственных иерархий земледельческих цивилизаций. Подобное сравнивают и с аналогичными изменениями социально-властных отношений у животных, помещаемых людьми в искусственно скученные условия зоопарков.

Последнее уместно всё же в сравнивании с людьми, принудительно заключенными в охраняемые места с жестким контролем – тюрьмы, концентрационные лагеря, отчасти армию или «воспитательные дома». В остальном объяснение, базирующееся на «невозможности разбежаться», не представляется действительно серьезным. Во-первых, как показывает история самых разных земледельческих стран с самыми жесткими социальными порядками (рабовладельческими, крепостническими, кастовыми), разбежаться всегда было куда – вспомним колонизации, массовые бегства в пограничные области (казачество), – и сама жесткость порядков интенсифицировала их ускоренное социальное, культурное и ментальное развитие в сравнении с кочевыми обществами. Во-вторых, и в кочевых обществах невозможно убежать от себя, т. е. от своего происхождения, рода, и человек без поддержки некоего крупного социального целого имел опасную и гибельную долю изгоя и маргинала – даже в Великой степи о таком изменении судьбы тотчас становилось известно всем в мельчайших подробностях.

Первая, предположительно зафиксированная историками и культурными антропологами волна насилия связана с процессами перехода от матриархатной (матрилокальной) формы организации родовой жизни к патриархату – первой известной «социальной» революцией и первым массовым «социальным» насилием, т. е. не прежние межстайные или межвидовые войны, столь обыкновенные и у высших животных, а насилие действительно «своих против своих» – в этом, одном племени – по неким ментально фиксируемым идеологическим преференциям. Мужской шовинизм в этом плане, вероятно, был первой формой, так сказать, «классового» или «идеологического» сознания, направленного против своего по крови, но другого по образу жизни, психологии. Это было связано с появлением так называемых «мужских домов» со своей идеологией превосходства мужчин, тайными церемониями, особым языком и систематическими насильственными акциями устрашения против женщин и не входящих в их структуру других соплеменников мужского пола. Одновременно «мужские дома» были и одной из первых форм политогенеза. В ответ появлялись противостоящие «женские союзы», но они не смогли стать действенным ответом-противовесом. Почему – неясно; не принять же за объяснение туманные разглагольствования историков об уже далеко зашедшей «парциализации труда и собственности». В любом случае, можно в принципе согласиться с радикальными феминистками в том, что итогом этих противостояний было установление многотысячелетнего закабаления женщин – вплоть до середины ХХ века, начала «феминисткой революции». Бесписьменный характер обществ, отстоящих от нас на десятки тысяч лет, обеспечил завесу забвения на тех событиях. Однако если социальные революции и гражданские войны, в которых происходит смена собственности и власти, сопровождаются массовыми кровавыми банями, то можно лишь догадываться о масштабах, длительности и систематичности насилия, когда водораздел интересов проходил по брачному ложу и общей детской колыбели. Еще не было собственно цивилизации, которую мы связываем с городом, письменностью и государством, а мужчина, узурпировавший тем самым историческую роль «человека», уже совершил настоящий по сути, а не библейски-метафорический, акт грехопадения в насилие как способ существования с себе подобными – предательство матери, жены и дочери через ввержение их в положение говорящих орудий, детородных машин и средств чувственного наслаждения.

Следующая крупная волна социального насилия также связана с контекстом дальнейшего политогенеза – переходом от социально-потестарных общностей (где власть функционально не отделялась от «народа») к новым формам доминирования, ранней государственности. Говорят о трех путях и одновременно стадиях политогенеза:4545
  История первобытного общества. Эпоха классообразования. М.: Наука, 1988. С.227-247.


[Закрыть] военно-иерархическом, плутократическом и аристократическом. Через успехи в войне ли, через умение играть активную роль в церемониальном обмене («экономике престижа») или же посредством выдающихся хозяйственных способностей к аккумулированию материальных ресурсов в бурно растущих земледельческих экономиках – при соответствующем закреплении в традиции фамильного наследования и сакрализации, – одна часть людей монополизирует ресурсы и централизует прежде «распыленную» среди профессионалов4646
  Военный вождь, колдун, старейшина-мудрец, жрец, умелый ремесленник, земледелец, врачеватель и пр.


[Закрыть] власть.

Новые системы доминирования, основанные на монополизации ресурсов4747
  Через налогообложение и концентрацию средств в городах.


[Закрыть] и централизации власти,4848
  Выделение отдельных групп, как правило, наследственных носителей власти, не совпадающих с остальным населением.


[Закрыть] нуждались в большом объеме сурово-показного, назидательно-жестокого насилия. Эти новые системы доминирования, как бы устрашающе-великолепно и помпезно они ни выглядели на первый наш взгляд, ретроспективный вглубь на тысячелетия, были еще весьма неустойчивым образованием, неким компромиссом между архаическими общинными структурами и новообразованиями наследственных властвующих кланов или каст. Налогообложение имело вид дани, территориальность совпадала с проживающими на них народами, государство сводилось к лично-вассальным отношениям, отсутствовала либо была еще малочисленна профессиональная бюрократия. Не существовало еще и стабильных атрибутивных институтов насилия – массовой регулярной армии, полиции и тюрем. Но самое главное, центральной власти противостоял не относительно гомогенный народ, граждане, нация, а архаические этнические общины. Последние были самостоятельными целостными субъектами, против которых у ранних форм государственности не было адекватных систем сдерживания в виде современных средств государственного насилия.4949
  Которые не создать без гомогенизированного населения, идентифицирующего себя с «отечеством-государством», безропотно платящего регулярные большие налоги и отдающего сыновей в армию и полицию, – замкнутый круг, который был прорван лишь спустя тысячелетия.


[Закрыть]

Общины можно было запугать, покорить эксклюзивно собранным воинством – на время, в остальном же надо было договариваться. Удачливые династии, успешные кочевые вождества создавали оазисы древних культур и, одновременно, области сверхплотного, нарочито жестокого насилия, которые, как скрепы, держали эти непрочные иерархии, рушившиеся рано или поздно в феодализм – реликт родовой власти вождя данного племени, народности, на данной территории.5050
  «На самом деле феодализм как таковой может рассматриваться как политическая структура, возникающая при падении империи в несчастливый для нее час. Так было в Западной Европе, в Египте и Китае в различные междудинастические периоды, а также во многих других обществах, включая Персию, Византию, Индию и Японию в разные моменты их истории» (Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 70).


[Закрыть]

Так или иначе, но нормализация насилия в ранних фазах политогенеза, по всей видимости, воспринималась людьми как «неслыханное падение нравов, традиций, обычаев и справедливости как таковой»: ведь повсеместно происходил переход от в целом эгалитарных порядков к откровенной несправедливости, узурпациям власти и насилия наиболее шовинистическими, амбициозными, жестокими людьми.

Основой нормализации насилия десятки тысяч лет до патриархатного переворота и политогенеза был талион: насилие должно быть эквивалентным, независимо от того, кто является его субъектом и в каких ситуациях это происходит, на войне или же как возмездие за преступление, – «око за око, зуб за зуб», и никакой ненужной жестокости. Но как только появляется религиозная идеология как трансформация мифа, служащая, в отличие от последнего, уже инструментом освящения новых, явно несправедливых систем власти, нормы употребления насилия приобретают одиозный (в интересах некоторых групп и некоторых идей) и устрашающе-жестокий характер.

С переходом к социальным иерархиям и ранней государственности талион теряет свой прежний общечеловеческий характер: непременным условием равного возмездия становится социальное равенство сторон. Также некоторые идеи становятся навязчивыми и сверхценными, высказываемое кем-либо пренебрежение к ним жестоко пресекается. Именно в это время появляются, причем в самых разных местах цивилизованной ойкумены, драконовские законы и варварские практики. Кстати, сама нарицательность «драконовских» законов обессмертила, по-видимому, имя вполне реального политического деятеля и древнегреческого, афинского законодателя Драконта (VII в. до н. э.). Его законы «известны своей непомерной жестокостью: укравшие овощи и плоды несли то же наказание, что отцеубийцы – смертную казнь». Характерна идеология законотворца: «когда Драконта спросили, – пишет Плутарх, – почему он за большую часть преступлений назначил смертную казнь, он, как говорят, отвечал, что мелкие преступления, по его мнению, заслуживают этого наказания, а для крупных он не нашел большего».5151
  Черниловский З. М. Всеобщая история государства и права (история государства и права зарубежных стран): Учебник. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Высшая школа, 1983. С. 49.


[Закрыть] И ведь сумел он убедить других в целесообразности своего подхода, который был упразднен лишь позже Ликургом.

В законах Хаммурапи смертная казнь упоминается в 30 случаях, причем она мучительна: сожжение, утопление, сажание на кол. Законы Ману в Индии распространяли членовредительские наказания на «половые органы, чрево, язык, обе руки, обе ноги, глаза, нос, оба уха». Практиковалось клеймление – на лбу пьяницы выжигали «знак продавца спиртного», лоб вора украшали изображением собачьей ноги.5252
  Черниловский З. М. Указ. соч. С. 35, 39.


[Закрыть]

Библия, якобы первоисточник моральных ценностей, содержит много восхвалений геноциду, устраиваемому «избранным народом», ведомым Саваофом, в захваченных ими городах. Она также предписывает смерть как наказание за ненасильственные действия, такие как идолопоклонство, гомосексуализм, богохульство,5353
  Знакомые варварские мотивы мы слышим сейчас в Дании – в призывах к смерти авторам карикатур на пророка Моххамеда. Конечно, поведение карикатуристов нельзя назвать нравственным или же культурным, однако исступленный фанатизм «правоверных» рождает серьезную тревогу, как и разрушение талибами статуй Будды в Афганистане.


[Закрыть] адюльтер, оскорбление родителей, труд по субботам.

Разумеется, евреи – не исключение по кровожадности, те же варварские практики: жестокость как развлечение, пытки и калечение как рутинные наказания, смертная казнь за мелкие преступления и различия во мнениях разделяли все ведущие цивилизации Запада и Востока, сторонники основных мировых религий (христианства и ислама, взросших, кстати, на Библии) вплоть до Нового времени. Главная причина этого – специфическое мнение этих времен об исходной человеческой природе до обработки ее социальным и религиозным воспитанием (дрессурой).

Другая важная причина – специфическое состояние самого государства и его контрагента, населения. Мы говорили уже о характере ранней государственности: лишь в наиболее мощных, крупных и богатых империях древности, да и то лишь в периоды их расцвета, процесс государственного развития доходил до того, что появлялись близкие к современным бюрократический аппарат чиновничества, зачатки разделения властей, крупные регулярные армии, нечто напоминающее современные полицию и массовые тюрьмы. Так ведь и население в этих империях «выравнивалось» в этнокультурном отношении – эллинизировалось, латинизировалось, подвергалось христианизации, исламизации, короче, с разной степенью успешности постепенно эволюционировало от состояний этнотерриториальных общин к некому гомогенному составу, возникали единые культуры и ценности. Эти процессы были весьма неустойчивыми и малоуспешными: империи возникали и рушились, а инертные, самодостаточные общины существовали в своей замкнутой неизменности в течение тысячелетий, что позволило Шпенглеру называть их «феллахами»,5454
  «Пранароды и „феллахи“ переживают то, что часто называют зоологическими взлетами и падениями, хаотические события, во время которых очень многое происходит без цели и без определенной продолжительности, а в определенном смысле ничего в конечном счете не происходит» (Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирно-исторические перспективы. Мн.: ООО Попурри, 1999. С. 216).


[Закрыть] в отличие от «исторических народов», обретших свою идею, воплощающуюся в национальном государстве или же религии. И подобные «феллахи» составляли большинство в империях, за исключением собственно имперского образующего народа, чье реальное «кастовое» превосходство также не способствовало гомогенности империй. Содержание постоянного большого государственного аппарата, армии, полиции, тюрем предполагает патриотичное однородное население, разделяющее государственную национальную идею. Если же всего этого нет, то относительно эффективна варварская жестокость.

И, может быть главное отличие ранней государственности от зрелой, возникающей лишь в Новое время, в том, что в большинстве своем она воспринималась как личностная структура, отождествляемая с конкретной династией, которой служили и чиновники, и армия, в отличие от абстрактного понятия «государство», института, отождествляемого уже с идеей «отечества», территорией и относительно гомогенной этнической общностью.5555
  В полисной Греции, республиканском Риме мы, конечно, уже можем наблюдать первые формы подобной зрелой государственности, что было, однако, скорее исключением из общего правила, и недаром здесь часто используется квалификация «греческая мутация».


[Закрыть]

Как известно, формирование экономических (единый рынок), политических (абсолютизм, централизация) и духовных (язык, литература) основ современных наций происходит в позднем средневековье и Новом времени. Новому, этнически гомогенизирующемуся из множества локальных общин сообществу соответствует уже зрелая государственность, обретающая свой решающий признак – монополизацию насилия в виде появления трех основных структур государственного насилия: регулярной национальной армии, полиции и тюрем.5656
  Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 195-212.


[Закрыть]

В средневековье войны, которые велись на всей обитаемой в то время ойкумене, имели, как и государство, ярко выраженный личностный характер войн правителей (династий) и знати за собственные интересы и согласно собственному чувству справедливости. Да и страны, территории рассматривались как личные владения, а подданные находились в отношениях личностно-вассальных либо «крепости» с сюзереном. Наемные войска, регулярные государственные армии лишь к XVIII в. конституируются как автономные социальные группы профессиональных военных, уже не совпадающие нацело с дворянством и связанные долгом службы не с династией, а с государством – как особые служащие государства, в чью обязанность вменяется, в случае необходимости, вооруженное противостояние с такими же служащими другого государства.

Также в XVII-XVIII вв. произошло разделение вооруженных сил и полиции, возникли национальные силы по поддержанию общественного порядка, функция, ранее распыленная между муниципальными служащими по контрактам – фонарщиками, ночными сторожами, смотрителями рынков, городскими стражниками и т. д.

Также и институт тюрем превращается из привилегированного насилия, применяемого, в силу своей дороговизны, лишь к важным особам, в массовый институт исправляющего насилия. Простых людей прежде легче было казнить (отсюда и избыток жестокости к не очень серьезным, с нашей современной точки зрения, преступлениям) или же сослать на галеры и каторжные работы – концлагеря древности.

Новая идеология (Просвещение, либерализм) утверждает концепцию общественно-договорного устройства государства, разумного управления, контроля и исправления заблудших (а не казни, «выполки сорняков»). Строго дозированные, выверенные насильственные действия по отношению к оступившимся – изоляция, вынужденное молчание, строгий распорядок, работа – позволяет пастырю (государству) вернуть заблудших овец.