Текст книги "Последнее целование. Человек как традиция"

Люди, считающие себя личностями, а таких, в отличие от дикарей и варваров, ставших все-таки редкостью, еще много, склонны рассматривать появление актора как завершение человека. Традиционным историческим человеком потеря культуры и души воспринимается как собственная смерть. Это действительно смерть, но конкретно-исторического типа человека, по-видимому, высшей его формы, за сохранение которой надо всеми силами бороться, однако трезво глядя в лицо реальности. При широком понимании гуманизма, то есть признании человека ведущей силой истории и высшей ценностью бытия, актор как и личность находится в его русле. Он сохраняет важнейшие сущностные черты человека – субъектность, самотождественность, активность, самостоятельность, свободу выбора. Он не мертвый, он только «неживой», малочувственный и механичный, к тому же не все время: его то и дело тревожат пережитки личностного состояния, потребность в любви, дружбе и счастье, о чем свидетельствует распространение наркомании и узаконенных психостимуляторов (не все выдерживают голое = успешное функционирование и мертвую жизнь). Так что не он в действительности «кончает историю», не им пресекается традиция человека и гуманизма на Земле. Да, буржуазный, прежде всего американский образ жизни – это воплощенная банальность и поверхностность, в нем фактически нет высоких интересов, произведения искусства рассматриваются как возможность вложения капитала, ценности заменяются ценами и технологией, но в остальном его носители, как бы представители традиционной, преимущественно европейской, особенно классической культуры их ни уничижали, все еще люди. Применительно к ним, к актору, можно сказать, что слухи о смерти человека, о «последнем человеке» сильно преувеличены. Тем более, что сами акторы по отношению к людям-личностям, как мы видели, довольно снисходительны: они считают их только варварами, архаиками и традиционалистами.

Подлинный кризис гуманизма возникает со вступлением общества в социотехническую стадию развития, когда оно перестает быть собственно (исключительно) человеческим и преобразуется в человеко-машинное. Человеко-машинным его можно считать с момента, когда техника начинает заменять не только физическую, но и умственную силу человека. Массово это происходит в компьютерно-информационном обществе, вернее уже не обществе, а Системе, Техносе, Сети, где человек действует и живет по логике технологии. В большинстве теорий управления признается, что теперь конкурентоспособны те предприятия, которые развиваются по законам социотехнических систем, сплавляющих человека и технику в одно целое. И человек в них является «фактором». Не случайно, с середины XX века в социологии это слово стало постепенно вытеснять и понятие личности, и понятие актора. Основное отличие человеческого фактора от личности и актора в том, что он теряет самотождественность, фрагментизируется, «размазывается» по системе-сети. Он децентрирован. Инициатива и окончательное решение вопросов в его взаимодействии с внешней средой, друг с другом переходят к технике. Ввиду контринтуитивности и контррациональности сверхсложных нелинейных человеко-машинных систем, он передоверяет, вынужден отказываться от своего приоритета в них. Он не справляется, срывается, устает, нервничает, не успевает. Это их самое слабое звено. 70 % аварий в авиации происходит по вине людей, притом наиболее способных и тренированных представителей человеческого рода. Все больше ситуаций, в которых надо ставить «защиту от дурака». Но дураками в них, перед лицом сверхсложности, становятся все люди. Фактически это «защита от человека», потому что он «везде виноват».

Если в начале своего развития науки о взаимодействии человека с техникой были озабочены приспособлением техники к человеку (суть эргономики), то в эпоху пост(транс)модерна вектор внимания поворачивается в противоположном направлении вплоть до стремления прибегнуть к услугам генной инженерии и «начинке чипами». Современная инженерная психология «рассматривает человека, работающего в сложной автоматической или полуавтоматической системе как звено этой системы: с сенсорным «входом», мозгом как «устройством для переработки информации» и моторным «выходом»[36]36
  Пископель А. А. Научная концепция, структура, генезис. М… 1999. С. 343. «Факторы» заменяют людей и понятийно. См. начало этого процесса: Человеческий фактор. В 6-ти томах под ред. Сольвенди Г. М., М., 1991–1992; Моргунов Е. Б. Человеческие факторы в компьютерных системах. М., 1995. Крутс Р., Влейнмих И. Интерфейс «человек-компьютер». М., 1990. Это были своего рода предпосылки, пред-шествие трансгуманизма, развернувшегося в начале XXI века и входящего в полную силу сейчас, на глазах всех, кто хочет видеть, который мы далее рассмотрим специально.


[Закрыть]. В положении интерфейса, в интерактивных системах человек и компьютер обуславливают друг друга буквально; в системах искусственного интеллекта роль человека в том, чтоб быть поставщиком эмпирического материала, в который он сам и попадает. Он «ресурс», его надо «активизировать» до превращения в капитал, но особенно «контролировать по надежности». Если актор не переживает любви, то человек-фактор теряет интерес и к сексу, имитируя его порнографией, ручным или виртуально-техническим аутизмом. «Другой» ему не нужен (компьютерные кафе, где посетители собираются вместе, но общаются с машинами). В сфере производства в нем ценится нервно-психическая устойчивость, обуславливаемая в основном радикальным обеднением аффективной сферы и эмоциональной тупостью. Личность с ее душевными переживаниями, человеческому фактору, как звену СЧМ (системы человек-машина) решительно противопоказана. Направленная вовне активность актора тоже не находит применения. Техника формирует запрос на другой тип человека. Это… (но о нем ниже).

По мере того как состоящее из личностей общество превращается в состоящую из акторов цивилизацию, а цивилизация в состоящий из факторов технос, взаимодействие оператора и конкретной машины становится всеобщей формой бытия человека. Его цели предстают как отражение внутренних законов оптимизации и эффективного функционирования социотехноса. Целерациональное поведение актора заменяется бесцельной рациональностью, которая в таком сочетании есть абсурд. Все его поступки сверяются по критериям рассудка и разума, но разума, который чужд ему как субъекту жизни. Это пост(не)человеческая рациональность. И(р/но)рациональность.

Философско-романтическое, а по сути, превратное восприятие происходящих процессов отражается в их оценке как наступлении эпохи господства разума. Понятие ноосферы предвосхитило понятие информационного общества и в контексте предвосхищения, отталкиваясь от тупиков индустриализма – идеализировало. Ноосфера представлялась, а многим, как не удивительно перед лицом всего происходящего, представляется до сих пор, в виде общества, построенного на прозрачных связях, послушным воле человека, где осуществляются его самые заветные ценности и цели. В сущности это сциентизированный (в духе времени) аналог извечных мечтаний об идеально устроенной жизни, оснований для которых не больше, чем для веры в рай или коммунизм. Даже меньше. Никакие действительные тенденции эту счастливую надежду не подтверждают. Представления В. И. Вернадского о ноосфере были ценностными, соединявшие знание с мечтами. Это сфера «благого разума», который включит в себя живое и где все будет устроено к лучшему. Ноосфера – высшая форма человеческого существования, своего рода «рай по-научному».

Для того времени эти взгляды можно понять, оправдать, была заря науки как производительной силы, всеобщей веры в ее тождество со счастьем («даст горы хлеба и бездну могущества» – К. Циолковский), но их упорное повторение сейчас – нет. Это выражение поверхностности мысли, что тоже подтверждает несбыточность мечтаний о ноосфере как «благом разуме». Все оказалось гораздо сложнее и драматичнее. «Горы хлеба» превратились в безудержное потребление, перебросившееся на самого человека, на коммерческую эксплуатацию его даже не физических и духовных сил, как в «традиционной истории», а пороков и страстей. «Бездна могущества» непрерывно грозит своим создателям самоуничтоженим, они не знают, как ею распорядиться. Пропаганда под флагом ноосферы дальнейшей, еще большей технизации бытия это, как минимум, проявление расцвета «глупости по-научному». Поневоле вспоминается принц Гамлет, который тщетно вопрошал свою мать, предавшую память отца:

 
«Где у вас глаза?
Как вы спустились с этих горных пастбищ к таким кормам?
На что у вас глаза?»[37]37
  Шекспир У. «Гамлет» 111 акт, сцена 4. (перевод Б. Пастернака) М. 1997.


[Закрыть].
 

Неужели не видно, что реально ноосфера сейчас функционирует как техносфера, искусственная среда, экспансия которой ведет к экологической катастрофе, отрицанию условий продолжения бытия человека в качестве естественного социально-исторического существа, действительно превращая его в «уходящую натуру». Продолжать в условиях экологического кризиса талдычить про какую-то идеальную ноосферу не менее пустое занятие, чем мечтать о коммунизме. В действительности и по тенденциям ноосфера предстает как тотальность стихийного развития техники с вкраплением в него человеческого фактора (вместо человека).

На что у вас глаза?

Человек распадается как личность. Характерное для нее напряженное единство тела и духа деградирует сначала до «рацио», а потом до «негацио». Более того, он начинает распадаться как специфическая целостность, уникальный представитель живого. Захваченное техносом сознание индивида отрывается от времени и места жизни его тела. Остро встает вопрос об идентичности человека вообще. В виртуальной реальности, когда в воображении и функциональных отправлениях он может мчаться с заснеженных гор и обнимать первую красавицу мира, а телесно быть импотентом и разлагаться на диване, информационное и материальное бытие рассогласовываются по всем параметрам. Новая искусственная среда «сканирует», принимает только информационный аспект человека, ввергая его как целостное существо в состояние кризиса. По своей сути, а особенно в тенденции она является постчеловеческой, нечеловеческой, античеловеческой. Постчеловеческая среда и соответствующая ей рациональность рождают постчеловека, предметно и идеологически реализуемая в настоящее время в движении трансгуманизма[38]38
  Проблема возникновения постчеловеческой реальности впервые рассматривалась и понятие постчеловека в контексте универсума мы вводили в конце 80-х годов XX века. См.: «Человек в постчеловеческом мире: проблема выживания» // Природа, 1989. № 5.


[Закрыть].

Понятие постчеловека вливается в ряд уже достаточно широко распространенных «пост»: постмодернизм, постистория, постхристианство, постискусство и т. д. Думается, что в основе всех этих «пост» лежит базисная ситуация перерождения человека, возникновения вместо него чего-то нового, иного, сначала функционально, по свойствам, а потом и субстратно, «по материалу». Недовольные собой люди всегда были не прочь помечтать о новом человеке, о переходе в какое-то более высокое качество. Они хотели стать более могущественными, физически сильными в сказках и мифах; сбросив с себя ветхого Адама возвыситься до бестелесного духа в различных религиозных учениях; ждала нового человека эпоха Просвещения; на практике пытался воспитать его марксизм-ленинизм; «я учу о сверхчеловеке» – провозглашал Ницше. И вот очередная ирония истории. Мечты о новом человеке сбываются, но как всегда превратно: он предстает в виде постчеловека. Встречают его тоже странно: в большинстве случаев «никак», не замечают и не понимают, что происходит; другие, кто сознает ситуацию, говорят и пишут об антропологической катастрофе, но вопрос о причинах и что, кто на самом деле ее несет, обсуждается недопустимо мало. Главное же, сначала незаметно, «в маскхалатах», а теперь все более явно активизируются творцы и апологеты этой катастрофы. Среди людей у человека появились опасные враги.

Что труднее всего на свете? – спрашивал Гёте. И отвечал: видеть своими глазами то, что лежит перед ними. Осмелимся дополнить: и поддерживать не любые, а жизне-человеко-сохраняющие тенденции времени. Значит, иным, хотя бы и научным, но отрицающим наше бытие течениям, надо сопротивляться.

В современной российской философии наиболее влиятельны два течения: большое, рыхлое, в виде традиционной метафизики и гуманизма, исходящее из реалий макромира, человека как личности и субъекта, мыслящего, находясь в сознании. Старая троица эпохи модерна, ее обсуждают, заботятся о развитии, толкуют даже о совершенствовании. И культивируемая на переднем крае познания как пост-транс-модернизм, идеология изживания человеком самого себя, объявившая об его конце во всех ипостасях, отражающая движение к новой, несоразмерной с природой Genus Homo, когнитивной онтологии. Живые (= смертные) люди с одной стороны, «самоубийцы», техно(бес)смертники, с другой. В чистом варианте они сосуществуют в виде изредка пересекающихся параллельных прямых. Реальные процессы идут посредине: личность размывается, однако о прямом самоуничтожении человека говорить рано, киборги и искусственный интеллект перспектива, если близкая, то не абсолютная. Ей предшествует, будет предшествовать человек, который еще мыслит, действует, хотя все больше без рефлексии над тем, для чего, куда и к каким последствиям ведет то, что он делает. Он пока в уме, правда, уже «не в своем». Без сознания и понимания.

В обществах, дальше продвинувшихся по пути техницистской деградации человека и формирования «культуры смерти», данная тенденция выразилась в росте интереса к феномену зомби. Зомби – существо, которое подобно человеку, но все делает механически, не испытывая чувств, без души, без «внутреннего», как бы подчиняясь приказам извне. Как восставший из могилы и оживший мертвец, или «немёртвый» = undead, или мёртвый, но не погребенный (в славянском фольклоре – вурдалак). Выйдя из языческой религии вуду, зомбизм инфицировал передовой отряд человечества. Теме зомби уделяют возрастающее внимание кино, литература, возникла мифология зомби, ее интенсивно эксплуатируют масс-медиа и поп-культура. В философии сознания пример зомби обычно приводился в доказательство тупика, в который попадает теоретик, сводящий сознание к физиологической работе мозга или к информации. Постепенно стрелка барометра стала склоняться в пользу зомби. Пошли толки о том, что для эволюции сознание, с его сомнениями, неоднозначностью выводов, субъективными оценками и эмоциями, больше не нужно. Оно не эффективно. Человек (?) вполне может жить без него. По рациональной организации и логической непогрешимости философские зомби превосходят людей. Зомби начали писать книги о том, что быть зомби совсем не трагедия, скорее, хорошо. Теперь становится понятно, почему людям нет места в будущем. Вектор движения человеческой цивилизации к постчеловеку перестает ее авангард не только пугать, но и беспокоить. Он в нем рекламируется (сайт телеканала Россия–1 называется zoomby.ru!). Вот-вот разразится поведенческая мода: быть зомби – это круто[39]39
  В отсталых странах до мазохизма дело не дошло. Но вал переводов/пересказов политкорректной литературы о зомби приближается к нашей границе, культуртрегерская волна пересекла ее. На данный момент наиболее полное представление о «зомбистике» дано, пожалуй, в: Голынов-Вольфсон Д. Век живых мертвецов: XX столетие глазами зомби. // Неприкосновенный запас. 2008. № 6 (062); Волков Д. Б. Бостонский зомби. Д. Деннет и его теория сознания. М., 2011. Не пытаясь предвосхищать предстоящее восприятие этих высших достижений прогресса российской философией in toto (обычно некритическое и восторженное), мы опираемся на ее собственный, сегодняшний уровень.


[Закрыть]. Вурдалаки идут!

Определяя индекс зомбизации того или иного общества, целесообразно различать, по крайней мере, два вида зомби. Слабых (лучше сказать: легкие?) и сильных (лучше сказать: тяжелые?). Это уместная аналогия с различением слабого и сильного искусственного интеллектов. Слабый (легкий, частичный) зомби – мыслящий зомби. Он мыслит и действует, но отвечает только на вопрос «как», не интересуясь, почему, зачем это делает, к чему ведет его мышление, если его продолжить, хотя бы дальше хода е–2 – е-4. Он мыслит без осознания последствий, как бы не в собственном = человеческом уме. Это ситуация и представление о роли человека, которые предвидел и пропагандировал Г. П. Щедровицкий: антропный материал… сознание – помойка… выдавливать из себя человека… и т. д. В свое время Р. Оппенгеймер на предупреждения об опасности атомной бомбы для человечества, ответил: главное, чтобы была хорошая физика. Сейчас почти вся наука вышла за пределы жизненного мира людей и стала постчеловеческой, а значит опасной, в сущности, если брать ее «саму-в-себе», дем(е)онической, однако большинство ее творцов не желают признавать необходимость установления границ для своей деятельности. Регулирования ее. Главное, производить новации. И внедрять их, не думая, (кто-то, стараясь не думать) о сколько-нибудь отдаленных результатах. Мыслить без смысла. Наиболее распространенные места обитания ин(новационных)теллектуальных зомби – «силиконовые долины», технопарки, компьютерные лаборатории и другие (теперь все больше и университеты) инкубаторы достижений постчеловеческого прогресса. Уже есть выдвинутые этой средой зомби-министры. Вместо модернистской троицы: «личность – субъект – сознание» мир все больше населяет постмодернистский тип человека-деграданта, Homo intellectus: «актор – слабый зомби – мышление».

Утрачивая сознание, слабые зомби остаются, однако, в сфере логоса. У многих, вне рамок профессиональной деятельности, сохраняется способность не только мыслить, но и осознавать. В отличие от них сильные зомби ориентированы на исчисление, матезис. Это представители когнитивно-информационного знания, обитающие все больше в виртуальной реальности. Их мышление полу – или полностью формализовано, они обходятся без обращения к смыслу вообще, что предвидел и описывал Ж. Деррида в своих концепциях грамматологии. Если слабые зомби не желают думать о последствиях своей деятельности, то сильные теряют способность думать (в человеческом смысле) вообще. Это (за)программированные зомби. Они сортируют, комбинируют и обрабатывают информацию. От «традиционного» мышления у них, если остаются, то мыслекоммуникации. Это Homo digitalis эпохи трансмодерна, которая, в отличие от постмодернизма, не «после», не изживает, а переступает через человека. Человек превращается в человеческий фактор, агента сетей. Место модернистской троицы: «личность-субъект-сознание» и постмодернистской: «актор-слабый зомби-мышление» занимает трансмодернистская, Homo computus: «агент – сильный зомби – исчисление». Возникает, распространяется феномен действующей без сознания и функционирующей без мыс(ш)ления зомбократии. Утрата смыслов, субъектности (легкие зомби) перерастает в утрату самости, своего Я (тяжелые зомби). По мере нарастания скорости в гонке постчеловеческих технологий, зомбиальная ориентация становится все более влиятельной и агрессивной. Это ближайшая переходная ступень к киборгам и искусственному интеллекту. К инобытию. Называемому, для самообмана, «бессмертием».

Закат сознания является внутренним содержанием, своего рода антропологической реализацией «Заката Европы» О. Шпенглера, «Конца истории» Ф. Фукуямы, «Заката Запада» П. Бьюкенена. Это и есть возникновение «Последнего человека», постчеловека, превращение культуры в цивилизацию, а цивилизации в Технос, который они предвидели и которым пугали. Но боятся всегда будущего. Когда явление происходит на самом деле, его не замечают. Или замечают единицы – «несчастное сознание». Мы становимся свидетелями как последние люди, агенты и зомби выходят на main stream теоретической деятельности и с самоубийственным азартом стада ослепших от гламурного блеска и ненасытного обжорства слонов, превращают человека в пережиток прошлого. Они топчут мировоззрение гуманизма, выражавшее время существования людей в сознании, личностей, заменяя его гуманологией, персонологией, скриптологией, другими, все более постчеловеческими вариантами трансформации человека. Перед перспективами осуществления этих новаторских идей, опасения провидцев заката современной цивилизации выглядят наружными симптомами известной роковой болезни (Духа). Мы свидетели, кто способен и решается видеть, Заката-конца Человечес(тва)кого.

Итак, если мыслить в парадигме эволюционизма и прогресса, человек оказывается превзойденным, становится этапом развития некоего вселенского Разума, другими словами, его «историческим видом». Становится Традицией. Это надо признать как реальность, но не отождествлять ее с чем-то не имеющим право на дальнейшее существование, с «пережитком прошлого». Что такое, в конце концов, традиция?

В трактовке традиций широко распространено убеждение: все на свете когда-то возникло, бывает новым, а потом стареет, уходит в прошлое; все, ставшее традицией, когда-то было новацией. Традиции – это «выпавшие в осадок» результаты перемен, спрессованные временем продукты развития. Новое предшествует старому и потому субстанцией культуры, ее фундаментом следует считать не традицию, а новацию. Новации первичны, они причины возникновения культурных феноменов, традиции вторичны, они следствие их пребывания во времени. Конечно, можно возразить, что «новое – это хорошо забытое старое» или «ничто не ново под луной», но подобные метафоры и крылатые выражения не способны опровергнуть логику вышеприведенного варианта трактовки соотношения традиции и новаций. Это логика универсального эволюционизма и безоговорочной веры в прогресс, в то, что новое лучше старого по определению. Она подкрепляется деятельностью по созданию «новых традиций». Проведя какое-то мероприятие, акцию часто призывают сделать их постоянными, повторяющимися – традиционными. Думается, что хотя результаты такого рода социальной активности принято называть традициями, они представляют собой нечто условно традиционное и скорее паратрадиции. За воспроизведением внешней структуры данного явления, в них теряется его суть, которая состоит в том, что традиция есть выражение первичности существующего, наличия у него «природы» и собственной идентичности в сравнении с фактом возникновения новаций.

Несколько более глубокая, но все же близкая к поверхностной трактовке традиций как устаревших новаций «концепция передачи» (передавание, перенос, пре-дание), когда предполагается сохранение предмета или явления при его переходе в другое состояние. Это некая связь между «тем» и «этим», между прошлым, настоящим и будущим. Связь как наследование (унаследование, наследие). Как движение по ранее избранному направлению, некая непрерывно летящая стрела, но не просто во времени, а что-то несущая сквозь время. В этом смысле не всякую связь можно считать традицией, хотя бы она воспроизводилась, сохранялась и повторялась как закон. Ведь говорят и о законах возникновения нового, связях изменения и преобразования, когда наследие отвергается. В таком случае может традиционными нужно считать связи функционирования, циклизм и движение по кругу? Тоже вряд ли, ибо тогда понятие традиции будет излишним, потому что здесь нет перехода к другому, нечего и некого «передавать».

Философская суть понятия традиции – это не изменение само по себе, но и не сохранение как таковое, это не сохранение или изменение, а нечто постоянное внутри перемен, константное в развитии, абсолютное в относительном, вечное во временном. Традиции включены в поток времени, но по своей бытийной сущности есть то, что не развивается. Они развертываются и трансформируются в соответствии с переменой обстоятельств. Традиция – это не прошлое, она выражает не то, что «позади нас», а то, что непрерывно существует в мире среди нас самих. Любое явление противоречиво, пронизано борьбой тенденций к устойчивости и изменчивости, а развитие в целом есть результат этой борьбы. Жизнь организма есть противоречивое единство генотипа и фенотипа. Жизнь общества есть противоречивое единство традиций и новаторства. Жизнь человека как целостного телесно-духовного существа есть… но об этом позже.

В традициях выражает себя устойчивое в бытии, вечное во временном, «природа» предмета. Его историческая определенность. Традиция – культурная форма выражения вечности бытия вообще и определенного отрезка времени бытия любого предмета или явления как сущего. И как о существовании мы говорим раньше, чем об изменении (прежде чем меняться, надо быть), так традиции предшествуют новациям. Они наличествуют ipso facto – изначально.

В предметах, явлениях, опыте жизни и феноменах духа абсолютно и постоянно, константно и вечно то, что делает их тем, что они есть. Абсолют и вечность не какая-то отдельная внебытийная трансцендентальная сфера. Они присутствуют везде, в любом предмете. Это свойства, которые делают каждый предмет совершенным в своем роде и без которых он не существует, трансформируясь в инобытие. Если сжать теннисный мяч, он сплющится, потеряет свою форму. Но мяч есть и может восстановиться. Если его сжать очень сильно, он лопнет и превратится в нечто другое, кусок крашеной резины. Изменение превысило меру сохранения и «традиции мяча» больше не стало. Если в реке помыть машину, на воде образуется грязная пленка, однако через несколько сот метров река очистится. А если из этой машины в нее попадет несколько тонн бензина, она как природный объект, погибнет, превратиться в иное, – в пруд, лужу, болото, но для реки это – ничто. Гибель.

Любое явление имеет меру сохранения собственных свойств – меру идентичности, в пределах которой оно остается самим собой. Это область, задаваемая родовыми качествами явления, его иммунитетом к изменениям, что фиксируется в понятии традиции. Оно принадлежит и как бы продолжает смысловой ряд – субстанция, качество, абсолют, универсалии, относясь к системе понятий, выражающих существование предмета, его наличие. И когда в словарях пишут, что кроме «передачи» под традицией имеется в виду и то, что передается, никогда не расшифровывая это «что» или заменяя его перечислением чего-угодно (табу, обычаи, нравы, ритуалы и т. д.), то исходя из общефилософского видения проблемы, можно сказать, что под «что» имеется в виду факт передачи бытия. (Ближайшим аналогом традиции в русском языке является слово «обычай» – обытяй, быт, бытие). Не становление, не исчезновение, не проект, не творчество, а именно бытие. Традиция передает эстафету существования. И возможно, что ее более точным теоретическим переводом на русский язык было бы не «передача» как таковая (слишком похоже на чистую коммуникацию) и не просто «наследие» (несет в себе черты статики), а преемственность. Преемственность предполагает, что передача «дошла» (перенята, переемственна, пере-есть-венна), эстафета принята, и явление продолжает существовать в новых условиях.

Итак, в предельно широком плане традицией можно назвать область сохранения меняющихся характеристик любого предмета. Традиция – это проявление универсалий бытия, иммунная система общества, его фундамент и субстанция. Она является социокультурной формой сохранения сущности чего угодно: идентичности, тождественности, самости и самобытности явлений. Будучи проявлением абсолютного, вечного (положенного богом или природой) и существующие до всяких перемен, традиции тождественны так называемым универсалиям (константам, элементам) культуры. И присутствуют в каждой ее форме. В религии – это догматы, предание, заповеди. В психологии – архетип, тайна, бессознательное. В философии – архе, первичное, абсолют, истина. В точных науках – аксиомы. В искусстве – собственно традиции в узком смысле данного слова. У родового человека… но об этом позже.

В конечном счете, константы существуют потому, что люди, в какой бы части света не жили, психофизически устроены одинаково и имеют одни и те же биологические потребности, сталкиваются с общими проблемами в борьбе за жизнь. Они рождаются и умирают, поэтому у всех народов есть обычаи и ритуалы, связанные с рождением и смертью. Поскольку они живут совместно, у них есть общение – труд, танцы, игры и т. п. Эти константы есть у каждого народа, независимо от его судьбы и истории. Они действительно универсальны. И они же традиционны. А различие между универсалиями и традициями в том, что если первые обозначают абстрактное признание существования общего у всех народов, то вторые – традиции – то, что общее может выступать в своеобразной форме. Во всех человеческих культурах умерших хоронят – это универсалия, но в одних с плачем, в других – со сдержанной улыбкой: такова традиция. То есть для определенного типа культуры традиционно то, что делает ее особенной и гибель традиции означает гибель этой культуры, ее замену другой. Традиции – историческая форма бытия констант, их путешествие во времени, но без растворения в нем – на то они и константы. В любом случае, пока есть та или иная культура, есть определяющая ее традиция. Это положение верно и наоборот: пока есть определенная традиция, есть выражающая ее культура. Как та или иная, как тип культуры и «вообще» – как таковая.

Итак, мы «прошли» по области значения традиции от самого широкого и расплывчатого, от простого выражения принадлежности к прошлому, когда явление, более не рождаясь, наличествует в силу инерции, до глубинного, выражающего самость и, несмотря на непрерывные «удары ничто», тождественность себе любого предмета или явления. Традиция – это настоящее, присутствующее как в прошлом, так и будущем, но это действительность, а не потенция, это вечное в потоке времени. И если считать мир несотворенным и неуничтожимым, существовавшим всегда, то есть бытием, то он в целом – «традиционен». Как и Бог. Мир (Бог) – это Традиция! Они ни откуда «не выводятся», не порождаются и были до всякого проектирования нового. У вечности нет ни прошлого, ни будущего, это бесконечное настоящее. Традиция первична, а новации, ничто есть лишь принцип смены, пре-вращения ее конкретных форм. И наоборот, если фундаментально небытие – пустота, вакуум, время, то мир есть становление, непрерывное творение-смерть («смерте-творение»). В первом случае он довлеет себе – идеология субстанциализма и традиционализма, во втором случае он возник из «ничто» и устремлен туда же – идеология креационизма и прогрессизма.

Какая из этих идеологий может служить нашему выживанию, если под «нашим» иметь в виду существующего человека, Homo sapiens, а не человекообразных роботов или чистую технику? Который теперь должен как-то обосновывать свое право на дальнейшую жизнь в качестве «устаревшей модели». Развивать идеологию выживания, начинать думать как ему быть, сосуществуя в мире с параллельно развертывающимися формами Иного.

* * *

У каждого человека много разных свойств. Наряду с историческими, на каком-то этапе возникающими, а потом исчезающими, есть неотъемлемые, без которых мы не имеем права говорить о его существовании. Как у индивида, так и у родового человека. Первые, на языке традиционной метафизики – акциденции, вторые – атрибуты. Одной из главных забот философской антропологии должно быть их различение по этим параметрам: что в человеке можно отдать случаю, времени и обстоятельствам, а что отстаивать как его природу, сущность, идентичность. Самое его жизнь, бытие в мире. Наличие атрибутов как неотделимых от существования и сохранения человека свойств выражается в понятии его природы. «Под человеческой природой, – пишет П. С. Гуревич, – чаще всего в философской антропологии понимается совокупность стойких, неизменных черт, общих задатков и свойств, выражающих особенности человека как живого существа и присущих человеку разумному во все времена независимо от биологической эволюции и исторического процесса. Раскрыть эти признаки – значит выразить человеческую природу»[40]40
  Гуревич П. С. Философская интерпретация человека. СПб., 2013. С. 328


[Закрыть].