Текст книги "Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном"

Парсуна Бориса Корчевникова, генерального директора телеканала «СПАС»

Вместо предисловия

Легойда: Что для вас сегодня является самым главным в себе?

Корчевников: Я тележурналист.

Легойда: Я имею в виду не профессию.

Корчевников: А у меня ничего больше нет. У меня все время и вся жизнь уходит только на это.

* * *

Десять лет назад я летал: я только узнал Бога, и жизнь невероятно упростилась, и все встало на свои места. А потом я Его много раз терял. И мне стало сложнее. Но я продолжаю говорить: Бог – это просто, но мне трудно Его хранить.

Я до сих пор убежден: попробуй объяснить мир и вообще все, что с тобой происходит, без Бога – помыкаешься, помыкаешься, поспоришь до хрипоты, и все равно не получится.

Без Бога ничего нет. Это как та щепотка соли, которая все вокруг и осаливает.

Вначале Он мне был так близок и понятен, что я с Ним просто разговаривал и быстро получал ответы. И я просто купался в этой невероятной радости. Мне казалось, что Он так близок, так прост – как друг. А сейчас я ощущаю Его судьей. Дружба заканчивается, когда друга предаешь.

А я Бога не раз предавал. Я понял этот ужас, я это пережил и очень стараюсь этого больше не делать.

Но с этой раной доверие между друзьями уходит. Остается чувство стыда…

Мы знаем, что любая исповедь смывает грех, а причастие врачует душу. И я стараюсь чаще исповедоваться и причащаться, но все равно что-то повредилось в отношениях. Это как между мужем и женой: когда случилась измена, это, наверное, можно как-то исцелить, но шрам все равно остается у обоих.

Я раньше очень любил ездить в Троице-Сергиеву лавру, раз в месяц стабильно ездил, селился там в гостиничке, ходил на раннюю службу, причащался у мощей преподобного Сергия. Потом бежал скорей-скорей в эту гостиничку, ложился в кровать, укутывался – чтобы после причастия не расплескать. Потом просыпался и никуда не ходил, даже завтракать. Чтобы ничто не тревожило вот этой тишины, в которой есть ответы на все. Даже на те вопросы, которые ты не задавал. Я не знаю, охлаждение это или нет, но больше этой тишины я не переживаю. И в лавре почти не бываю – времени нет.

А может быть, вера – это не состояние? Я поначалу очень дорожил именно состоянием, да и сейчас продолжаю дорожить. Несешь его как стакан, наполненный до краев. Но может быть, в этом ошибка и вера – что-то другое, большее?

Сейчас я бы хотел о Боге молчать. Но я генеральный директор канала, где надо все время говорить о Нем. И бывает чувство полного бессилия. И ненавидишь себя, если делаешь что-то не в меру этого служения…

Нет, у меня нет охлаждения в вере. Недавно прочитал у кого-то, что самое страшное, когда грешишь, зная, видя перед собой Христа, зная, что ты сейчас гвоздик в Него вбиваешь. И я подумал: даже в момент моих самых предательских по отношению к Богу грехов я просто забывал, что Он рядом. Я никогда не доходил до того, чтобы грешить вот так, перед Его лицом.

Вот говорят, что у человека есть как минимум три «я»: то, какой он с близкими, то, какой он со всеми остальными, и то, какой он на самом деле. Но есть и четвертое «я»: то, какой я перед Богом. Лично я стараюсь везде быть как перед Богом. Правда. Даже когда актеры говорят: это не я – не верю. В том-то и дело, вся сила и гений этой профессии, когда проживаешь эту жизнь ты сам, когда это в себе самом открываешь – все эти краски и эмоции. А уж в журналистике тем более никакого образа нет, в любом жанре, а тем более в том, в котором я сейчас работаю.

Мне интересно еще до выхода в студию, и дальше я целиком в человеке, с которым разговариваю, я весь как бы одно большое ухо, только слушаю, вслушиваюсь. Вообще, интервью – это больше про слушание, чем про вопросы. И я все переношу на себя, начинаю это все переживать и нахожу свое в чужой судьбе. И мне искренне важны эти ответы на вопросы. А фальшак сразу будет видно.

Эмоционально опустошить может только пустота, отсутствие мира в человеке, с которым говоришь. Как-то один батюшка из Питера, старенький-старенький, ему лет девяносто, позвонил мне после эфира и говорит: «Я смотрел программу с одним известным эпатажным артистом – у тебя бес был в студии». А где бес, там нет мира. Мне очень знакомо, как это опустошает: содержания нет вообще никакого, ты просто лежишь и заполняешь себя еще большей пустотой типа социальных сетей, телевизора. Пустота тянется к пустоте, ты себя еще больше заливаешь пустотой. Это ужасное состояние.

Бог не может Себя навязывать. И любая история, к примеру, про брошенную жену – это история про то, что в какой-то момент ты поступком своим сказал: «Бог, я без тебя как-нибудь, я так хочу». И тогда Бог говорит: «Да будет воля твоя». И все, что дальше происходит, это не Промысл. Ты бросил жену? И тебя так же предадут лет через пятнадцать. Эти законы работают сами, без Бога. Это страшная темная инерция, в которую ты превращаешь свою жизнь. Ты это можешь изменить – но только сам. В какой-то момент посмотреть на Бога и сказать: «Я, кажется, понял, что я наделал, я не знаю как, но исправь, пожалуйста, это как-нибудь!» Но если этого сказано не будет, этот закон железно сработает.

Это такое пространство без любви. Но тут одна штука: войти в это пространство и выйти из него может только сам человек. Вот все, что происходит внутри, – тут вы уже вместе с Богом. Ты что-то можешь сам, а что-то – надо Богу доверить. Но все, что вне этого пространства, – это уж ты сам. И всегда получаешь возмездие – такое вот страшное слово, не евангельское, потому что там, на той территории, Евангелия точно нет.

Можно без Бога быть счастливым? Долго – нет. Это дорога в тупик, ты все равно упрешься в него рано или поздно, но лучше раньше. Помните, у Цветаевой: «Горечь! Горечь! Вечный привкус на губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь! Вечный искус – окончательнее пасть». Вот эта страсть – это и есть счастье без Бога, которое оборачивается горечью, из которой ты не можешь выйти, и выход видится только в одном – «окончательнее пасть». А вот когда окончательно падешь, начнешь искать Бога.

Но мы должны вернуться в этот круг любви, мы же должны в него вернуться. Помните молитву перед причастием – «Первее примирися с тя опечалившим»? Ты не можешь соединиться с Богом, если не соединен сейчас с каким-то человеком, если между тобой и кем-то сейчас что-то стоит. Это дверь, которая открывается только со стороны человека.

Я верю, что человеку без Бога плохо. Поэтому мне очень интересен атеист, или человек, который живет в нарушение многих заповедей. Мне правда интересно понять: как же, ну как это работает? У меня это сработало в свое время так, что я просто очень ясно понял, что это такое – жить без Бога, и захотел Его, и с тех пор уже всегда хочу оставаться с Ним. Вот такая история про «без Бога».

Вместо послесловия

Легойда: Представьте, что вам снова предлагают вести программу «Прямой эфир», которую вы вели. «Согласиться нельзя отказаться» – где вы поставите точку?

Корчевников: Точка уже поставлена, поэтому она будет перед этим предложением.

Парсуна Валерии Германики, режиссера

Вместо предисловия

Легойда: У нас есть традиция в программе – я прошу гостя самого представиться. Ну в том смысле, что бы вы считали важным о себе сказать в этот момент?

Германика: Я – Лера, режиссер.

* * *

Я не была атеисткой. У меня сложная история, я была фанаткой.

Жила фанатской жизнью, слушала музыку – Мэрилина Мэнсона, разные группы готические, блэк-металлические. Жила субкультурой, тусовалась с ребятами, такими же, как я. Ну, на кладбище мы ходили, сидели там, пили портвейн. То есть это была адекватная мне среда.

Я не отрицала, я понимала, что Бог есть, но я с Ним… соперничала, что ли.

Я сняла крестик с себя в какой-то момент. Мне лет пять было, может, меньше, когда меня дома крестили, а в 16 я сняла крестик.

Это был момент, когда ты в диалоге с Богом, но в каком-то странном. Когда ты обижен на Бога за то, что у тебя все плохо, и ты ругаешься, говоришь, что Бог плохой. Ну, все это есть в песнях, которые мы слушали. Я потом долго свою старшую дочь не крестила, хотела, чтобы, когда она вырастет, у нее был свой выбор. Но никогда я не говорила, что Бога нет.

Я всегда хотела жить вечно. Я искала пути к этому. Я ходила в церковь. Но я жила в Строгино, а там сложно было так взять и зайти в церковь, там тебе никто навстречу не бежал, мол, заходи. Но я молилась, меня бабушка научила. Читала «Отче наш» перед сном, пока бабушка не умерла. Это когда я переехала в центр – у меня были уже дреды, – первое место, куда я пришла, был Высоко-Петровский монастырь. И там сразу ко мне подошел монах и сказал: «Добро пожаловать!» Видимо, пришло время.

Когда умерла бабушка, мне стало так обидно, так одиноко. У меня осталась только собака. Мне никто не рассказывал про религию. Мы, знаете, перестроечные дети, родители нами особо не занимались. Мы как трава росли. Не было такого, чтобы мне объясняли про ценности, чтобы меня готовили быть женой или матерью. Родители сами в этот момент только получили свободу и презервативы по шкафчикам прятали и видеокассеты – я помню, «9 с половиной недель», – ведь однокомнатная квартира.

Но я сама чувствовала присутствие Бога. Хотя больше, конечно, присутствие дьявола – его я тоже не отрицала. Мы, молодежь субкультуры, и литературу читали определенную – Эдгара По, Бодлера. Эта литература воспевала темную сторону бытия. Мрак, упадничество – это все было и в песнях. Я грустила. Я не знала другой стороны жизни. Мы пили с 14 лет. Я сейчас не понимаю: как это – в 14 лет быть алкоголиком? А тогда это было нормально.

Человеку нужна гармония. Вера для меня – это возможность жить вечно, никогда не умирать, спастись, быть счастливой, жить в гармонии, чтобы все у меня было классно. Гармония – это когда жизнь примиряется с драматургией. Понимаете, у меня душа находится в бытии, а мозг – в драматургии. И это не синхронизируется никак. Но я к этому стремлюсь.

Первую половину своей жизни я все время хотела умереть. Потому что мне категорически не нравилось все, что происходит. А вторую половину я, наоборот, хотела бы жить, но жить как-то по-другому, счастливо. Но у меня были моменты, когда я соприкоснулась с кошмаром умирания и поняла, что не так страшно умереть, как то, что будет потом. У меня интуиция очень сильно работает, я ее слушаю. И я поняла, что сейчас просто прямиком отправлюсь в ад. Я прямо почувствовала, что такое вечное небытие. И надо срочно что-то сделать для своей души, потому что уж очень она у меня страдает, расстраивается и печалится. Ну, и нашла ответ.

Я пыталась найти себе утешение в разном – в алкоголе, в собаках, в людях, в каких-то книгах. Мне нравятся очень большие книги. «Война и мир» меня очень утешила, «Отверженные» и «Граф Монте-Кристо». Когда я читаю такие книги, я ухожу в этот мир. Я не очень люблю смотреть кино, потому что моя фантазия работает лучше. Но в этом нельзя оставаться все время. Раньше я все время слушала музыку, потом перестала. Очень нервы возбуждает. Практически вся, даже классическая. Я в какой-то момент вообще полюбила тишину. Ну не могу слушать музыку вообще – ни в машине, нигде.

Я не всегда могу себя контролировать. Это особенности моей психики, это нормально. Поэтому не хожу на всякие великосветские тусовки. Зато это быстро отсеивает от меня людей, которые не должны со мной рядом находиться, потому что ко мне очень многие прилипают. Ну а с друзьями я могу себя жестко не контролировать, могу говорить то, что думаю, и быть собой. Это хорошо. Тяжело, конечно, что у меня ум, душа, сердце – все в разладе. Маугли сложно становится человеком.

Один раз я отмечала день рождения в храме и позвала друзей. Звонит подруга: «Как?! День рождения в храме?! Это же кощунство!» А потом говорит: «Мне не в чем идти, у меня юбки нет». Она плакала, когда пришла. Ее сразу батюшки в оборот взяли. И таких людей много, мне кажется. И насколько мы друг для друга не открыты, настолько и Церковь для нас не открыта. Мне кажется, это закономерно.

Мне психологи говорят, что я не простила многих вещей. А мой духовный отец как-то спросил, легко ли я прощаю. И я сказала: «Мне кажется, нет. Я никого не прощу». Он говорит: «Ну а если к тебе этот человек придет и попросит тебя сделать что-то очень жизненно важное для него, ты сделаешь?» Я говорю: «Конечно». А он: «Ну вот, значит, ты простила».

Мне и просить прощения было тяжело. Но я начала учиться. У меня это в связи с моим детством. Мне все время в детстве говорили: «Проси прощения, проси прощения, проси прощения». Я вот детям запрещаю друг другу это говорить и взрослым людям в моем доме запрещаю говорить это детям. Прощение должно идти от тебя. Если ты хочешь попросить прощения прямо вот всей душой, ты попросишь. А то меня это на долгое время остановило, я прямо застолбенела на этом. Потому что, когда меня заставляли просить прощения и я это делала, мне казалось, что меня унижают морально.

Со временем я уже в храме начала учиться просить прощения. Сначала у Бога – у Него же проще просить прощения, чем у ближнего. Потом начала задумываться: почему я могу попросить прощения у Бога 1500 раз, а у них не могу? Ну и начала – так постепенно, постепенно. А потом мне так понравилось, что мне сказали: «Лера, прекрати просить прощения 15 раз за день».

Я могу обидеть человека, могу манипулировать, вообще могу убить человека словом – мне об этом часто говорили. Меня моя профессия научила. Когда ты видишь слабые стороны человека, ты легко можешь обидеть. Слава Богу, в моей жизни этого стало меньше. Меня обидеть сложнее, потому что я вообще пофигист, могу закрыться в танке: мою личную жизнь вон вся страна полоскала в прессе. Кто еще после этого может меня обидеть?

Покаяние для меня – это когда я смотрю на себя и говорю: нет, это не я, этого не могло быть, это какой-то другой человек был.

То есть идет изменение сознания. Я стараюсь к себе критично относиться, адекватно. Ну, как к остальным. Сверяюсь со своим духовным отцом. Спрашиваю: «Я правильно это поняла? Я правильно чувствую или так не должно быть?» И он меня корректирует, потому что я себе не доверяю. Я вообще себя не знаю, не понимаю. Но покаяние от самобичевания отличить точно могу.

Я вот чувствую, что сейчас стала больше дистанцироваться. Я раньше очень была близка к людям и все воспринимала сердцем. Сейчас немножко дистанцируюсь, и это помогает мне больше любить людей и понимать их. Чувствовать их боль. Как бы посмотреть на мир глазами другого человека. То есть понять что-то про других и про себя. Видимо, потому что большое видится на расстоянии. Я не могу жить в этой сцепке, потому что иногда люди что-нибудь скажут, я верю, а они потом за свои слова не отвечают.

Мне кажется, я вообще воспринимаю все как ребенок. Мне моя дочь говорит: «Мама, ты ведешь себя так, как будто тебе 12 лет». И серьезно так говорит, я прямо вижу, что она знает, о чем говорит. Поэтому меня так легко ввести в заблуждение.

Я фанат своего творчества. Я вынуждена смотреть свои фильмы, потому что я их делаю. И они мне нравятся. Но мне тяжело смотреть кино, потому что я люблю именно процесс делания. Я люблю сочинять мечты. Люблю дурить людям голову. Люблю создавать этот волшебный мир. То есть я – сказочник в прямом смысле этого слова, потому что я занимаюсь художественным кино, а это самое лучшее, что может быть в плане реализации своих фантазий. Я сейчас хочу создавать формы, мне вот это интересно. Прямо искусство-искусство. То есть до сих пор я занималась таким соцреализмом – это на самом деле очень модное направление, всегда и даже сейчас. А теперь мне больше хочется рассказать про какие-то внутренние отношения. Я вот сейчас делаю фильм «Мысленный волк». О волке, который, по Иоанну Златоусту, улавливает человека.

Я долгое время исследовала человека, который находится в крайнем своем состоянии, на грани чего-то. Я пыталась докопаться до глубины человеческого одиночества, до глубины горя подростка, до глубины любви, пусть даже неправильной. Если я через свои фильмы решаю свои проблемы, мне это очень помогает, потому что это мой обмен энергией с миром. Я, конечно, прочла все, что написал Достоевский. Все классно. Но мне грустно от этого, я плачу.

Мой любимый апостол – Павел. Вот с ним я сверяюсь. Он поближе к современному человеку – в плане своей жизни и в плане доступности. Мне он очень близок. Он мне помогает.

Вместо послесловия

Легойда: Был такой режиссер Джорджо Стрелер, у него есть знаменитое письмо молодому режиссеру. «Вот я, сделавший столько ошибок, говорю, что даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха». Где вы поставите запятую во фразе: «Раздавить нельзя жалеть»?

Германика: «Раздавить нельзя, жалеть». Я очень люблю гусениц. И собак.

Парсуна Федора Емельяненко, многократного чемпиона мира по смешанным единоборствам

Вместо предисловия

Легойда: Мало есть людей, которые тебя не знают. Но если бы тебе пришлось представиться, что бы ты о себе сказал на сегодняшний день самое главное?

Емельяненко: Ну, если бы пришлось, я бы представился: Федор Емельяненко, кающийся грешник.

* * *

Однажды я случайно попал в Дивеево. У нас были соревнования, моя команда хорошо выступила, я, конечно, за всех болел, после этого мы отмечали победы. Наутро была поездка, даже не паломническая, а как нам сказали – экскурсия в Дивеево, ее организовал отец Андрей, с которым мы тогда и познакомились. Поездка эта все изменила, но поначалу я, конечно, по своему самочувствию хотел отказаться. Даже был момент, когда я говорил: «Пусть все едут, я останусь».

А теперь, когда еду на Афон, у меня уже на пароме невольно расплывается улыбка. Просто такая радость, такой внутренний восторг, что я назвал бы это минутой счастья. Коснуться этого духа монашеского, помолиться, ходить на все службы, посетить святыни, попросить за родных, за близких молитвенной помощи. И каждый раз – уже четвертый – убеждаюсь, что все складывается настолько… По секундам – слишком много случайностей. Но, как говорят, кто верит в случайности, тот не верит в Бога. Я не в случайности верю, я верю, что Господь всем управляет.

Часто вспоминаю поездки на Афон, в другие святые места, чтобы опять испытать то чувство, которое впервые испытал в Дивеево. Слава Богу, Господь меня укрепляет. Но я чувствую, когда Он отступает. Или я отхожу своими грехами, может быть. В такие моменты вспоминаю моего знакомого батюшку, который говорил: «Главное – верить, главное – никогда не сомневаться и верить». Даже если мне тяжело, даже если далек в данный момент от Бога, я прошу, чтобы Господь не оставил меня все равно. Слава Богу, у меня сомнений нет. Иногда падаю. Но знаю, что надо находить в себе силы, чтобы встать и опять всем своим нутром, всем своим сердцем прилепиться к Богу.

Бывают моменты в жизни, когда довериться до конца, на 100 процентов, полностью отпустить ситуацию сложно. Когда, знаете, по-человечески рассчитаешь все и по накатанному пути уже что-то планируешь. Я не говорю о спорте или каких-то боях, но бывают такие в жизни ситуации, когда не знаешь, как поступить, как правильно сделать. И вот тогда сложно полностью довериться Богу. Думаю, здесь нужно перешагнуть через себя и все-таки довериться.

О смерти я размышляю с опаской. Когда все хорошо, тепло, уютно, то и рассуждать о смерти очень легко, и ее не боишься. Легко сказать: «не боюсь», если ты здоров, если у тебя все хорошо. А когда возникает определенная ситуация и понимаешь, что не все закончится, но чувствуешь, что не то чтобы не готов… Я видел, как люди верующие испытывали страх при тяжелых мучениях, в болезни, зная, что их жизнь подошла к концу, я видел – ну, не отчаяние, наверное, но насколько это было тяжело… Все не так просто, оказывается, если не сидя в кресле рассуждать о смерти.

У меня папа отошел уже больше пяти лет назад, и я не потерял, слава Богу, связь с ним, я молюсь за него, поминаю его, и Господь дает чувствовать, что мы не разлучились. Поэтому, наверное, смерть близких переживаю немножко по-другому, не теряю связи с ними. И что касается себя и детей, здесь у меня доверие Богу полное.

Единственное тяжело, наверное, доверять, когда рядом с тобой неверующий человек. Даже не то чтобы доверять – очень сильно переживаешь за этого человека и просишь Господа коснуться его души. И вот эта неопределенность, когда не знаешь, что с ним будет, с этим близким тебе человеком, вот что тяжело.

Учиться милосердию нужно у митрополита Сурожского Антония. Митрополит Антоний рассказывал, что знал верующего человека, который, если к нему приходил нищий, не пускал того на порог, а выносил ему тарелку супа: «На вот, ешь», и считал, что выполнил этим свой христианский долг – накормил голодного. На самом деле не в этом, наверное, все-таки проявление нашей веры и любви. Опять же, из того же митрополита Антония: как-то его учитель шел из одного конца города в другой, и там нищий просил милостыню, а у него не было ни копейки. И он подошел к нищему, обнял его, снял перед ним шапку… А когда дети стали спрашивать, зачем он это сделал, он сказал: «У меня ничего не было, но если бы я прошел мимо, он бы потерял, наверное, последнюю веру в человека». А потом спросили того нищего, и он ответил: «Даже когда мне давали большие суммы денег, я не испытывал такой радости, такой любви, такой милости от людей». Это то, что идет у нас от сердца, а не то, что мы хотим выполнить как определенный обряд.

У меня были моменты, когда даже люди воцерковленные говорили: не надо давать милостыню, неизвестно, куда он там с ней пойдет – может, напьется, а может, он наркоман, и ты еще будешь нести ответственность за то, что ты ему сейчас денег дал, а он пойдет, напьется и умрет из-за этого. Но при этом Господь говорит: милостыню надо давать. А вот с каким ты сердцем ее даешь? Я, конечно, даю не для того, чтобы он напился, а чтобы как-то облегчил свою жизнь, покушал, купил себе какие-нибудь вещи. Особенно когда подходят женщины, просят на операцию ребенка – «ради Христа». Как я могу не дать? Хоть какую-то денежку, но отдам. И Господь говорит: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Откуда ты знаешь, кто у тебя просит? Может быть, за этим человеком и стоит Христос?

Мне очень тяжело просить прощения. А вот моя жена – она святой жизни человек. Даже когда я виноват, надуюсь, где-то хожу, она ко мне подходит: «Давай мириться». Тут я начинаю вываливать, в чем она не права… Но когда я прошу прощения, она начинает порхать. Понимаю, конечно, что это у меня по гордости… И надо стремиться, надо делать эти шаги. И в голове каждый раз возникает фраза, что, не имея любви, нужно хотя бы делать дела любви, а любовь придет.

Нам надо учиться любви друг к другу. Я вот недавно прочитал книгу митрополита Афанасия Лимассольского, духовного чада Паисия Святогорца, он говорит: «Мы забываем, что в церкви мы должны учить любви к Богу». А отсюда уже все остальные последствия. То есть если ты стремишься к Богу, ты будешь видеть, что тебе мешает. Вот задают вопрос: курить или не курить? Курение – грех или не грех? Обратись внутрь себя, подумай немножко.

«По тому узнают, что вы Мои ученики, что вы будете иметь любовь между собой». Если нам ее где-то не хватает, мы должны больше обращаться к Евангелию. Конечно, не всегда получается, но когда нужно решать, как мне поступить в той или иной ситуации, конечно, прежде всего слушаешь свой внутренний голос, и даже если начинаешь отходить, закрывать глаза или идти против совести, все равно стараешься определить, грешно это или не грешно. А вот совершил бы я этот поступок, если бы рядом была моя мама? Или сказал бы эти слова своей жене или своему ребенку? Наверное, это хорошая проверка.

Важно, с каким сердцем ты выходишь на поединок.

Можно биться, не имея никаких негативных эмоций к своему сопернику: это просто спорт, каждый представляет свою страну. А можно выйти на теннисный корт и ломать ракетки, психовать. Конечно, командные виды спорта – это особая проверка, здесь уже многое зависит от коллектива. Вот отец Василий, убиенный оптинский монах, он был капитаном и душой команды по водному поло. Я читал его житие, «Пасха красная», там говорится, что он был немногословен, сидел в сторонке, но его всегда все слышали, и он был тем самым клеем, который склеивает всю команду.

Без священника на соревнованиях не обойтись. Я сравню наши соревнования с битвами наших предков, когда, как, например, перед Куликовым сражением, все исповедовались, причащались и шли на бой. Так и здесь – надо очиститься, попросить Божией помощи, и чтобы священник был такой поддержкой, духовной поддержкой. По-человечески мы сделали все что можно и доверились Богу. Чтобы потом с ума не сойти от радости победы. Или, наоборот, не отчаяться от горести поражения.

Вместо послесловия

Легойда: Сергей Фудель, наш замечательный церковный писатель, говорил, что есть «темный двойник Церкви». Это связано с нашими страстями, и мы, живя в Церкви, все равно сталкиваемся с людскими грехами и недостатками. И что делать, когда ты это видишь? С одной стороны, и Спаситель обличал фарисеев, изгонял торговцев из храма. С другой – мы не всегда верно понимаем то, что мы видим. Нужно ли об этом публично говорить, выносить сор из избы, когда мы сталкиваемся с этим плохим в церковной жизни? Где ты поставишь точку в предложении: «Обличить нельзя промолчать»?

Емельяненко: Я думаю, не всегда надо выносить все на всеобщее обсуждение, потому что сегодня только дай повод обвинить Церковь, обвинить священников или верующих людей. У нас почему-то думают, что Церковь – это непременно святые. А у нас не Церковь святых, и не Церковь грешников, у нас Церковь кающихся, старающихся изменить свою жизнь с Божьей помощью. Мы для этого и каемся и исповедуемся, чтобы выгрести из себя свою грязь, все свои грехи, чтобы начать заново.