Текст книги "Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном"

Парсуна священника Иоанна Охлобыстина

Вместо предисловия

Легойда: Обещаешь ли ты говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды?

Охлобыстин: Я не уверен в своей человеческой природе, это было бы слишком дерзновенно перед лицом Господа – я не герой «Марвела», вряд ли я смогу сказать всю правду. Правда ведь – глагол, она всегда в движении.

Легойда: Всю не надо. Для начала представься. Что для тебя важно сегодня о себе сообщить?

Охлобыстин: Ну, наверное, в первую очередь, с учетом всех произошедших со мной событий, я отец, лицо, ответственное за семью. К сожалению, во вторую очередь я пастырь Божий. К сожалению, потому что я под запретом. Я сам подал прошение Святейшему. Но я очень многим обязан Святой Церкви и даже в ущерб собственному спасению не хотел бы причинить ей никакого неудобства. И на третьем месте – художник. Художник искренний, последний романтик.

* * *

Священником я стал, повинуясь интуиции. Да, я попал в такие обстоятельства, когда нужно было дать ответ на вопрос, на который не было отрицательного ответа. Во всяком случае, для меня – прихожанина и неофита, только что рукоположенного в чтецы, который мог уже носить подрясник. Юношеская гордыня… Я интуит, меня формируют события. Как когда-то меня сформировали события детства…

Когда мне пришлось принимать исповедь, это был стресс. Хотя я ориентировался на опытных священников. Уж не знаю, что происходило у них во время исповеди, но я видел, какими уходят от них люди. Да я и сам, когда исповедовался у отца Димитрия Смирнова, моего духовного отца… Я помню этот свой первый опыт – я был горячий, готов был порвать душу на британский флаг, все отдать… И вот я напрашиваюсь к нему на чай, типа вопрос надо какой-то решить. На самом деле у меня нет вопросов, и он знает, что я знаю, что он знает все ответы на все вопросы, которые могут у меня быть. Я еду к нему просто попить чая, рядом посидеть, потому что от него, как от лампы Чижевского, исходит благодать.

Но потом это стихло, и в усталой тишине в моей жизни стали появляться очень странные люди. И первый вывод, который я сделал: я не самый странный человек на свете, – и возрадовался. А во-вторых, я восхитился их способности контролировать себя. Вера для меня – воля.

Вот бабушка, ей 80 лет; вот я, например, не помню, что сделал три часа назад, а она помнит, и она проанализировала, сделала выводы и мне донесла – через две недели после самого события. И этот человек, во всех отношениях превосходящий меня по настоящим, человеческим морально-нравственным критериям, у меня исповедуется…

Как священник я очень хорошо понимаю свое место. Я бы очень хотел принадлежать к этому сословию в четвертом поколении, но это не так. Одно время у алтаря висели цитаты наших великих, и там была одна – не помню чья, – что священник не должен быть только требоисполнителем, он еще и свет в дольнюю тень должен проводить. А я вот – требоисполнитель. Причем восхищенный требоисполнитель. Мне так нравится, что через меня вот эти люди общаются с Богом. Мне достаточно было функции этого транзистора.

Я никак не оценивал людей. В какой-то момент я перестал их как-то для себя квалифицировать, пытаться понять, оправдать, осудить.

Приходил человек, а я видел в нем прямо рвущегося ко мне Христа.

Я сейчас высокопарно говорю, но иначе некоторые вещи и не выскажешь. Какие-то смешные бабки… Я бабок навсегда простил.

Ташкент, кафедральный собор, расписанный учениками Васнецова, идет освящение хлебов. Тогдашний архиерей – владыка Владимир (Иким), кстати, человек очень образованный, эрудит и прекрасный хозяйственник, такой фанат Церкви, и в нило-сорском, и в иосифлянском понимании – он своим отношением заражает всех. И вот я освящаю хлеба в этом красивейшем храме – а это же Восток, там все ярче. И хочу – я же молодой пастырь – перед бабулечками сказать проповедь. Про исихастов, о науке тишины… Освятил хлеба – раз, а они уже бегут: кособокие, толстенькие, у одной ножка короче другой. Они знают, что надо делать: причастились – крест надо поцеловать… А я думаю: Господи, это ведь самое главное, что есть вообще в мире, у нас же Родина – мать, а не отец-чернозем. У русского человека это ярко проявлено… И я навсегда всех бабок простил. Сейчас, если бабка меня ругает, мне это даже нравится.

Я Бога не боюсь, мне перед Ним стыдно. Я испытываю огромнейшее желание вот сейчас, когда я прихожу в церковь, сказать спасибо, нет, отблагодарить, потому что «спасибо» – это оксюморон, это «спаси, Бог». Плюс я от этого получаю удовольствие. Я уже давно внутри церковнославянского пения, внутри атмосферы, внутри воронок с неба на землю. Все, что можно было пережить, я пережил: раз – и как в свою ячейку вошел. И это главная составляющая.

У меня невысокая устойчивость к боли, то есть у меня болит, как у всех остальных. Я не циник, я переживаю, как переживают все остальные. У меня есть набор своих возрастных приемов, которые помогают от чего-то отгородиться, но они часто не спасают. Я многодетный отец, я этим закален, я могу концентрироваться в огромной толпе, и спать я могу тоже где попало, и в еде тоже не привередлив… На что я надеюсь? Наверное, ни на что. Надежда – она живет будущим, а я совершенно уверен, что будущее – просто будет. Единственное, что я могу сказать определенно: оно меня отвлекает. Меня и прошлое отвлекает. Нет, я, конечно, задумываюсь о будущем – если течет кран, или ТО надо сделать машине. А глобально… Я считаю, что вмешиваться в Господне творение не должен вообще никак. У меня это не уныние, это оголтелая, нахальная вера в Бога.

Я могу говорить крамольные вещи… А вдруг они приведут к истине? Апостол говорил: «Совершенствуйтесь во мнениях». Мы как-то с друзьями – у меня хорошая компания, кстати, все верующие люди, без истерики, некоторые уже десятилетиями на приходах и очень разные, – пришли к убеждению, что отечественному богословию очень не хватает яркой ереси. Потому что у нас богословие всегда было реакционно. Не было такого, что пришел кто-то и сказал: «Вот, я знаю много об Отце, и Сыне, и Святом Духе». Нет. Появлялась ересь – появлялись богословы.

Богословие – это кровь внутрицерковной жизни. А сейчас его мало, и оно носит схоластический характер. Либо берет вульгарно-начальствующий тон. Молодежи это не нравится. Молодежи не нравятся формулы. Прежде всего мир очень изменился. Это мы – компьютеры: у нас есть процессор, есть охладительная система, есть оперативная память, жесткий диск. А они не компьютеры. Сначала они отказались от процессора, оставили только оболочку, а теперь отказались вообще от всего – они просто модемы. Они живут в океане информации: для того, чтобы что-то узнать, достаточно залезть в карман. А нам приходилось куда-то идти или как минимум разговаривать с кем-нибудь – то есть мы прилагали к добыче этой информации больше усилий. Утонуть в океане информации, где плавает наша молодежь, легче легкого. Единственное, что может привлечь внимание, – это яркие, харизматичные люди, утверждающие веру Христову своей жизнью, ну, и понятной речью, понятными поступками и проявлениями. Надо позволять молодым харизматикам внутри Церкви искать свои пути. Не в духовном становлении, конечно, – тут все примерно одинаковы, закон Божий никто менять не будет.

Что такое человек искусства? Давайте будем честны по отношению к себе: мы получаем за это зарплату. Мы в свое время отучились на халяву, но мы, еще когда учились, внутренне брали определенного рода обязательства – раз уж поэт в России больше, чем поэт. У нас же, у русских, по большому счету нет философии. Есть Достоевский – вот философия. Есть великие художники – вот философия. К нам она оттуда приходит, из мира культуры. А следовательно, нельзя избежать педагогического элемента, то есть нельзя прийти в кино за чужие деньги – за деньги бабок и дедок, налогоплательщиков, – и изобразить что-то такое, замороченное: стакан, паровоз Москва – Ташкент, и трясется ложка, а ты, красивый такой, в кадре думаешь… Так не может быть. Если человек приходит в кинотеатр, «плОтит» триста рублей, все должно быть по-честному: он должен получить то, за чем пришел.

Мы живем среди людей. Высокий художник – это прекрасно. И если этот философ сидит дома, что-то надумывает, пишет какой-нибудь «Логос Турана» – на здоровье, это все равно не все могут прочесть. Я когда-то говорил свои молодежные проповеди: а-а-а! Григорий Палама, тишина, исихио! А бабулечки на меня смотрели и думали: ой, какой умный! Они меня любили, бабулечки-то, и как-то мне на день рождения подарили самую умную книгу на свете – «Столп и утверждение Истины» Флоренского. Я с тех пор ее читаю: до семнадцатой страницы, дальше – никак. И на примере этой книги я знаю, что есть точки невозврата, где я признаю свое бессилие. Ни моя гордыня, ни мое тщеславие не в силах заставить меня перейти на восемнадцатую страницу.

Я вернулся в кино, потому что давно смертельно устал от себя. На тот момент эта глупая невозможность остаться в Церкви, сохранить свой статус священника в том положении, в котором я находился, приводила меня в отчаяние. Потому что мне нравится Церковь, я понимаю Церковь, я готов быть требоисполнителем, мне кажется, что дальше меня и пускать не надо никуда. Но при этом я должен был работать в кино. Я не раскаиваюсь, что я работаю в кино, но меня терзает, что я не служу в Церкви. Вот стою к причастию – я же все равно священник, причащаюсь в алтаре, – и очень болезненно воспринимаю, что не могу соучаствовать в священнодействии.

Жизнь меня всегда учила терпеть. В детстве я каждую субботу ждал, что приедет моя мама. Она тогда училась в институте, а я жил с бабушками. Я бесконечно любил свою маму и смотрел из окна со второго этажа: деревня, высоковольтная линия, бетонка, туда приезжал автобус от электрички, – я целый день мог так сидеть, вот там я и научился терпеть. А уж дальше…

Детство мне принесло и первое религиозное понимание, несформулированное. Мне купили велик. Все уже ездили на двухколесных, а я на таком с тремя толстыми колесами, это было ужасно. И мне купили «Орленок». А мне лет было, наверное, десять, и это было такое счастье! Мы у амбара его собрали, солнышко, лето… И в то самое мгновение, когда я сел на него и поехал, меня пронзила откуда-то, прямо из глубин души, такая жуть – я понял, что я умру. Почему это было связано с великом? Видать, я был так счастлив, что ужас оказался близко. Я три дня не мог спать, есть, я прятался. И ездил по оврагам, чтобы хотя бы риском отбиться от этой мысли. Чего я только не делал – разбивал кулаки в кровь, что-то с собой делать пытался. Но и днем, и ночью меня терзал страх. Ужас. И на третий день это неожиданно кончилось – пришло понимание, что я бессмертен.

В Церковь меня тянуло с детства. Детство меня вело. Мы на Пасху бегали смотреть на таинственных инопланетян в золотых одежах. И однажды у меня было столкновение. У нас старая школа стояла в трех километрах от дома, в поле, засеянном турнепсом, кормовой свеклой, на окруженном деревьями островке. А через поле была церковь. И помню: сижу я на уроке правописания и вижу – под грозовым небом идет старик-священник. А потом, когда у меня брат погиб, его хоронили у этой церкви на кладбище, и я познакомился с отцом Иоанном, который там теперь служит. Оказывается, там действительно был старичок-архимандрит, и он обо мне тогда сказал, что мое место – в Церкви.

Когда мы поженились с Оксаной, были как две газовые горелки. А это звонкие девяностые, да при нашем характере… Вот фильм «Адреналин» – там герой на мотоцикле стоя едет. Вот это примерно мое внутреннее состояние на тот момент. Очень дерзновенный я был отрок. И тут я влюбляюсь, совершенно оголтело влюбляюсь, и у нее происходит, видимо, то же, и мы от этого пьяны и очень хотим это сохранить, потому что понимаем: как только чуть-чуть это схлынет, мы тут же столкнемся друг с другом, а мы очень сложные люди. И мы тут же – в церковь: мудрость какая-то в нас подсказала, что надо венчаться.

Мы познакомились с отцом Владимиром Волгиным, посидели, чаю попили, и все встало на свои места. А потом был прекрасный неофитский период, когда я был святее папы римского. Но однажды вернулось то состояние жути. Я уже окончил институт, снимал на «Коломенской» квартиру, занимался спортом, снимал кино, писал сценарии и был довольно чистоплотным отроком, ну, не отрок уже, после армии. И вот однажды я стою у окна – тоже солнышко, Коломенское видно, – и меня вдруг разрывает этот вернувшийся ужас. И он тоже длился три дня. Я прошел всю Москву пешком.

С тех пор я как Форрест Гамп – когда мне плохо, я иду на звезду.

Я реалист, прошлого нет, будущего нет, есть вот сейчас: вот Христос, вот истина, все остальное было бы неразумно делать объектом рассмотрения. Оксана меня как-то спросила: «Ты хотел бы что-то изменить?» Я говорю: «Ни в коем случае, вдруг бы мы тогда с тобой не встретились». Это же эффект бабочки. Бывает ли мне стыдно за то, что сделал когда-то? Нет. На то время, когда я делал ту или иную свою работу, я искренне в это верил. Может, я и ошибался, но я уверен, что Господь ко мне милосерден: Он же понимал, какой я был дурак. И что теперь каяться за то, чего уже нет? Слава Богу, все утонуло. Все пройдет.

Я так привык воспринимать людей такими, какие они есть, разглядывать их, что даже не рисую себе, какими они должны быть. Я пытаюсь сохранить индивидуальность своего восприятия, они мне интересны как таковые – я, как гуманоид, их изучаю, мне интересно. Конечно, человек должен всегда находиться в состоянии саморегуляции, самосовершенствования. Но на другого как ты можешь повлиять? Только воспринимая его таким, какой он есть, и пытаясь понять.

Вместо послесловия

Легойда: В финале хочу попросить тебя поставить точку или запятую. Вот такая ситуация: приходит к тебе друг – актер, режиссер – и говорит: «Хочу быть священником». Твои действия: «Отговорить нельзя поддержать». Где ставишь точку?

Охлобыстин: «Отговорить нельзя. Поддержать». Это те вопросы, которые не имеют отрицательного ответа. Когда это случилось со мной – а я внутри очень системный человек, я из военной семьи, я трезво оцениваю риски, – я осознавал, какие скорби будут у меня от этого. Но я все равно не смог бы сказать «нет», когда мне предложили рукоположиться.

Парсуна Владимира Хотиненко, режиссера

Вместо предисловия

Легойда: По традиции нашей программы я хотел бы вначале вас попросить представиться самого. Ну, не в том смысле, что вас кто-то может не знать, а вот что бы вы хотели о себе сообщить, такую предельную идентичность, если угодно.

Хотиненко: Предельная идентичность простая-простая: Владимир Хотиненко, кинорежиссер.

* * *

Страдание – очевидное, но вовсе не единственное условие обретения веры. Если человек хочет привести в порядок тело, он занимается им, ходит в фитнес, практикует правильное питание. Некоторые добиваются того, что управляют потом мышцами. А что такое дух, душа – это отдельный вопрос. Знаете, я люблю историю, которая есть у меня в фильме «Мусульманин». Про двух женщин, которые превзошли в святости великого святого отшельника тем, что за всю жизнь худого слова друг другу не сказали. Попробуйте проделать такой эксперимент в течение дня, недели. А когда это всю жизнь? Куча людей прошли каторгу, и никакой святости у них не появилось. Но если ты пронизан любовью и простотой, как эти две сестры, – это тоже метод.

Восьмидесятые годы, веду жизнь достаточно свободную, разгульную, якаю, в общем, совершаю глупости – на следующий день о них вспомнить стыдно.

И вдруг у меня в голове звучит: если не крещусь – пропаду.

Еще не было веры. И как раз все складывалось вроде бы слава Богу. Не скажу, что я испытал потрясение. Но я поверил этому внутреннему голосу. И потом, в этот момент меня обуяла какая-то тоска. На курсах была женщина, Валентина, которая потом стала монахиней Елизаветой. Я к ней обратился, и она привела меня в церковь Знамения на Рижской. Настоятелем там был тогда протоиерей Владимир Рожков, совершенно замечательный человек. И я крестился. Как будто спросил дорогу, и мне сказали: иди туда. В этом не было никакого озарения. Более того, Валентина предупредила: «Ты проснешься утром – тебе же рано надо идти на литургию, – и тебе покажется, что это глупость, что не надо этого делать: зима на дворе, куда идти? А потом, скорее всего, ты заболеешь. Всякие искушения будут». Я проснулся и действительно с трудом себя вытащил из постели, а потом на неделю заболел дичайшей ангиной. Это было для меня каким-то свидетельством того, что я не зря это сделал, что в этом есть смысл.

Я сначала не очень часто ходил в церковь, может, раз в месяц. Но вдруг, когда был больший перерыв, я почувствовал, что не могу, как будто с меня защитная краска облупилась. И с тех пор, если по разным причинам я не хожу в храм, у меня абсолютно физическое ощущение истонченности какой-то защиты. Сейчас я много знаю: я знаю службу, я знаю правило, я много прочитал, много снял. Хотя я даже не знаю, как далеко нахожусь сейчас от цели. Может, дальше, чем тогда. Но я никогда не сомневался, что Бог есть. Я просто вообще никогда не задавался таким вопросом.

Всякий нормальный человек боится смерти. Это же величайшая тайна, и, дай Бог, она всегда такой останется. Что бы ни рассказывали люди, испытавшие клиническую смерть, это все равно тайна. Самая великая тайна. Без нее нет веры. Моя любимейшая история: монаха спросили, боится ли он смерти. Он подумал и сказал: «Не боюсь, робею». У кого-то страх панический, у кого-то достаточно рациональный. А я иду, бывает, по улице, и вдруг пробивает: вспоминаю, что я совершил что-то паскудное, непотребное. Давно. Лет 20, а может, 25 или 30 назад. И стыдно… А ведь что-то даже забылось. Но боюсь, человек все равно здесь опирается больше на физиологическую составляющую. Ведь надежда прожить дольше – это так естественно. Хотя, как правило, люди, прожившие достаточно долго, устают. Ну, мы верим, что спасемся. А что такое – спастись? Мы ведь не знаем. Человек легче верит в ад…

Представление о рае как о нудном, скучном коммунизме – это ведь распространенная точка зрения. Человек не так часто испытывает благость, иначе он сошел бы с ума. Его вдруг охватывает некий восторг, и он как будто растворяется, взлетает… Невозможно испытывать это постоянно. Но такие моменты часто бывают, когда слушаешь музыку – словно ангелы поют. Не в живописи, не в кино, а именно в музыке. Она точнее позволяет нам почувствовать, что это такое.

Это важно – умение человека терпеть физическую боль. Не всякий это может, у разных людей разный болевой порог. Думаю, поэтому многие воспринимают терпение негативно. Кстати, терпение и терпимость разные вещи. Терпимость – это благоприобретенное, то, чему тебя научили: надо быть терпимым, толерантным и так далее. А терпение – это умение ждать, умение понимать. Это очень важный момент.

Первый вопрос, который я задаю студентам: «Какое качество самое важное в профессии режиссера?» И иногда – редко – они угадывают. Но чаще называют все что угодно. А я говорю: «Терпение. Если вы не выработаете в себе этого качества, то работать вам будет тяжело либо совершенно невозможно». Но терпение для чего? Чтобы перетерпеть навалившиеся на тебя тяготы, проблемы, этот странный, разрушающийся, осыпающийся, как в фильмах ужасов, мир. Чтобы не разочароваться. Не впасть в уныние от того, что пропали все смыслы. Уныние убьет все абсолютно. Поэтому это самый большой грех.

Были разные идеи тем или иным образом сделать человека счастливым. И все религии на этом строятся – в этом нет ничего худого. Понятно ведь, человеку прежде всего нужен какой-то смысл. Ну не может он бессмысленно существовать, в иллюзиях, как наркоман. Но это же не означает, что каждому человеку можно сформулировать: вы знаете, ваш смысл – построить дом, посадить дерево и родить ребенка…

Это тоже что-то сродни музыке. Но опираться это должно на вещи достаточно простые: найти любимую работу, найти любимого человека. Тогда твоя жизнь будет наполнена смыслом. К сожалению, все это сегодня подменено стремлением как можно быстрее стать побогаче и хорошо бы и не работать. И все!

Я встречал столько замечательных счастливых людей. Недавно видел: в одном документальном фильме героиней была женщина-крановщица. Красавица. Абсолютно честная, не лукавит ни секунды. Рассказывала, как пережила в кабинке высоченного крана ураган. Или сестры милосердия, женщины, которые ухаживают за болящими, выносят за ними горшки… Я спрашиваю себя: а я смог бы так? И не знаю. А это ведь тоже жизнь. И если бы в этом не было смысла, за этими людьми ухаживали бы роботы.

Мне рассказывали чудовищную историю. Молодой парень, хороший такой мальчишка, и его подружка сели рядом на диван и стали друг с другом переписываться. Не то что каждый в своем там чате, а именно друг с другом. Страшно. И я вижу результаты, это же не может пройти бесследно. Про это Тарковский давным-давно писал: мы становимся рабами технологии. Сокуров про это много говорит, я про это постоянно говорю. Мы на самом деле рабы. Мы теряем человеческую природу. Но тогда зачем все это, если мы потеряем свою человеческую природу, с плотью и кровью? Тогда все бессмысленно.

Для меня принципиальный вопрос – буквально понимать то, что написано в Писании. Как вопрос Достоевского: «Вы верите в Непорочное Зачатие?» Если человек начинал мямлить: да, в определенном смысле, – он терял для него интерес. Так и здесь. Если верить в Писание, нужно хоть как-то по этому руководству жить. Да, порой и заставлять себя приходится. У меня много есть очень наивных правил. К примеру, Великим постом нецензурно не выражаться. Ну, есть задачи, казалось бы, простые. Но оказывается, выполнить их очень трудно.

Я бы посоветовал всем перечитать вот эту сцену у Тихона в «Бесах» Достоевского. Там очень много из того, о чем мы сейчас говорим, глубоко и точно описано. И о вере, о силе веры, и о безверии, о том, что в беса верю, а в Бога не верю. И о том, что такое покаяние. Ведь Ставрогин пытается покаяться. Даже опубликовать свою исповедь где-то в Европе, вынести ее на всеобщее обозрение. Опубликовать свой грех, как в Интернете. А вообще эта сцена – она о терпении, о прощении.

Вроде бы себя мы так или иначе все равно жалеем, любим и готовы простить. Но если по большому счету, это, наверное, самое сложное. От этого люди очень часто в петлю лезут, если глубоко проникнутся трагизмом совершенного. Нам бы еще понять, что такое покаяние. Это же не произнесение каких-то слов. Тут без твоего старания невозможно. Меня когда-то потрясла история отречения апостола Петра. Фантастически важный момент для понимания христианства. Ведь это человек, которому потом будут вручены ключи от рая.

Я во всех версиях читал эту евангельскую историю, этот момент отречения от Христа. Я даже не знаю, для чего это делал. Как лекарство какое-то принимал… И закричал петух… Я не знаю этого человека… Любишь ли ты Меня?.. Люблю… Каждый раз вспоминаю, и мурашки по коже. Почему это удивительно замечательно? У нас два первоверховных апостола: простак Петр и интеллектуал Павел. Две стороны медали, разные пути. Я творческий человек, и поэтому эта сцена – она у меня постоянно крутится в голове…

Я раза три-четыре убегал из дома. Я вообще был хулиганистый. Вот такой парадокс: я же был круглым отличником, и в школе просто с ума сходили – это было несоединимо: либо хулиган, либо это. Однажды мы с пацанами убежали, но не успели далеко уйти. Сидим в кустах, и идет мама – мы тогда жили в частном доме, и за водой надо было ходить на колонку. И вот идет мама, какая-то задумчивая – она такая красавица была замечательная, умница, идет, о чем-то думает, а в ведрах вода – плюх, плюх, и пыль, капельки помню, как сейчас. И она в домашних тапочках. Я не знал тогда понятия «крупный план», но я вдруг крупно увидел, как вода плещется на ее дырявую тапочку, пыль… И я заплакал. И вернулся. И они даже не узнали, что я пытался убежать из дома. А я сидел, плакал и думал: что за глупость, хорошо, что никто не видит. Я так ее любил в этот момент! Слава Богу, Он дарил мне такие возможности что-то про себя узнать. И плохое, и хорошее.

Вместо послесловия

Легойда: Не прекращается дискуссия, выносить ли тело Ленина из Мавзолея. Где вы поставите точку во фразе: «Спешить нельзя ждать»?

Хотиненко: Спешить. Нельзя ждать.