Текст книги "Парсуна. Откровения известных людей о Боге, о вере, о личном"

Парсуна Илзе Лиепы, народной артистки России

Вместо предисловия

Легойда: У нас традиция: вначале я прошу гостя представиться, сказать о себе что-то такое, что ему кажется сейчас самым важным.

Лиепа: Мне это совсем несложно, ответ для меня с какого-то осознанного возраста и до сегодняшнего дня очень прост: Илзе – дочь Мариса.

* * *

Кто-то из святых отцов сказал, что от олимпийца до монаха всего один шаг. Нужно просто перенести вектор усилий. Потому что и у олимпийца преодоление, аскетизм, стремление к одной цели.

Я часто задавала себе вопрос относительно моего отца и тех образов, которые ему удалось создать на сцене. Среди них есть совершенно непревзойденные, никто до сих пор не может это повторить. И, читая его дневники, я думаю: а как он это понимал? И понимал ли, что откровение в творческой профессии – это огромный дар, и он тебе не принадлежит?

Отец оставил нам чудесные указания. Например, у тебя может быть абсолютная неудача, но ты должен быть внутренне уверен, что ты сделал все, что мог. То есть отношение важнее, чем результат. Если ты выложился, но не получилось, тебе не в чем себя винить.

У меня это абсолютное ощущение дара, и иногда настолько мощного, настолько невероятного… Знаете, я люблю репетировать одна. И когда я в зале пробую какие-то моменты, я вдруг понимаю, что идет какой-то сумасшедший поток, он идет на меня, и я пробую и говорю: «Гениально!» Но я понимаю, что это «гениально» – оно ко мне не относится.

Я где-то прочитала интервью Шнитке, который очень точно, мне кажется, сказал: ты просто делаешь усилия, без которых твое дело, твое ремесло не может существовать; делаешь его, делаешь, делаешь – и в какой-то момент, может быть, тебе дастся вот этот подарок. Для меня эта уверенность, вера в свои силы, она идет абсолютно параллельно с пониманием, что ты все время живешь в окружении даров, в окружении каких-то открытий, которые тебе не принадлежат.

Мне кажется, нужно очень точно осознавать, что ты должен сделать все, что можешь. А вот то, что дальше, уже от тебя не зависит, дальше ты должен остановиться и дать высшим силам управить твою жизнь так, как нужно. В результате, может быть, ты станешь народным артистом, а может быть, останешься никому не известным, но внутренне полноценным человеком.

Вера всегда становится живой, когда ты переживаешь непростые периоды своей жизни. Например, приехала я репетировать спектакль в Италию, в иностранную труппу – все чужое, чужой хореограф, меня не любят, не хотят там видеть: почему она, чем она лучше, чем все тут вместе взятые? Меня тогда очень хорошо укрепил брат Андрис. Он как-то сказал: ты должна понять, ты не только делаешь новый спектакль, ты должна выстроить отношения с этой труппой – это работа, от тебя потребуется усилие, но ты должна это сделать.

И вот прихожу я на репетицию, где так раздражаю мою именитую партнершу, что ее просто трясет, и понимаю, что у меня есть только один путь – бежать в храм. Прошу, чтобы мне прислали из Москвы Псалтирь, чтобы читать правило, которое Федор Ушаков советовал своим воинам: 26-й, 50-й, 90-й псалом. И до театра – 50 «Богородиц». Прихожу в храм – там начинается Иисусова молитва… В таких сложных жизненных ситуациях начинаешь вдруг как-то безостановочно привязываться к Иисусовой молитве. И понимаешь: только ты остановишься, выпустишь эту единственную ниточку, и тебе просто не устоять – не хватит и физических, и нравственных сил. А ведь ты еще несешь ответственность за то, зачем ты сюда приехал. И в результате этот сложный, напряженный период вспоминается потом как один из самых радостных – во всех смыслах.

Удивительно, мне, чтобы понять, что такое смирение, в каждом конкретном случае всегда было нужно сделать какие-то усилия. Сначала скажешь: «Так, надо смириться». А что такое смириться именно в этой конкретной ситуации? И что такое «всегда радуйся»? Мы, в общем, знаем, что наша вера – она радостная, но очень мало кому можем это объяснить.

Но в один прекрасный момент я осознала: не мы выбираем веру, а Господь нас выбирает. Ты, может быть, ужасный, но тебя выбрали, и не потому, что ты вдруг сам решил стать православным. И это удивительная ответственность и удивительная радость.

Наша профессия каждый день ставит тебя на место. Потому что ты всегда ученик и тебе всегда нужен учитель. Он скажет тебе: «Делай так!» Ты ответишь: «Хорошо». Я помню, как один из моих педагогов в Большом театре, Анатолий Николаевич Романов, говорил в конце репетиции, когда я была уже в полном изнеможении: «А теперь давай с начала до конца». И я шла делать все сначала, и это было здорово.

Бывает, пройдет очень успешный спектакль, ты три дня можешь дать себе отдохнуть, а на четвертый день приходишь в класс и понимаешь, что тебе нужно начинать все заново. Потому что за эти три дня ты уже потерял форму.

Я много думала о нашей профессии: нужно ли в ней оставаться, правильным ли делом я занимаюсь в жизни? Помните, что писал о театре, о балете Иоанн Кронштадтский? К счастью, у меня появился духовник, который однозначно мне сказал: «Это твое дело. Ты должна это делать». И с этого момента для меня это стало не просто профессией, которую я люблю, но и таким несением креста: надо – значит надо.

Я абсолютно уверена, что хореография – единственный метод упражнения, который гармонизирует человеческую душу. Даже если взрослая женщина начинает заниматься балетом, у нее, поверьте, меняется выражение лица. Это не просто пластика и не просто физические нагрузки – это обучение тела закону гармонии. И это невероятно воздействует на душу. И каждой девочке, и каждому родителю, который приводит свою дочку, какая бы она ни была толстенькая или косолапенькая, я говорю: «Обязательно нужно, обязательно!»

Терпение? Я как-то говорю одному знакомому батюшке, мол, понимаю, что надо терпеть, терпеть, терпеть до конца… А он: «Вы совершенно неправильно понимаете терпение. Вот ты думаешь, что терпение – это так ужасно: зажал палку зубами и понимаешь, что тебе никогда не будет легче, просто тяни эту лямку и ни о чем не думай. Нет. Есть милосердие Божие. Он всегда знает, что твоему терпению придет конец». И вот это удивительно. Ведь конец – это не обязательно смерть, это и разрешение ситуации, и какая-то неожиданность. Мы же знаем поговорку: «Когда Господь закроет дверь, Он откроет окно».

У нас в семье атмосфера была творческая, мы видели – в жизни отца все подчинено творчеству, а не зарабатыванию денег. И мама тоже была абсолютно включена в эту творческую атмосферу. Именно мама, когда очень сложно начиналась моя жизнь после училища, сказала мне: «Послушай, самое главное, ты не должна сидеть на месте. Тебе предлагают кино – иди в кино. Тебе предлагают участвовать в номерах молодых хореографов – будь их материалом. Ты должна обязательно что-то делать». Понимаете, она не говорила: «Нужно строить карьеру». Надо делать правильный выбор.

А брат в переломный момент в жизни сказал: «Ты подумай, что тебе важнее в жизни: ты хочешь карьеру в Большом театре или творчества? Если творчества, тогда почему ты переживаешь, что у тебя нет карьеры в Большом театре?» И это было гениально, потому что мне вдруг стало ужасно легко. Я поняла, что у меня задача не прославиться, не стать народной артисткой и получить Государственную премию или «Золотую маску». У меня вообще нет этих задач. Мне просто нужно отдавать все то, что во мне есть. Я даже помню то место в Большом театре, где я, проходя по коридору, вдруг поняла: если у меня не будет возможности отдавать все, что во мне есть, меня разорвет. А отдавать можно как угодно. Только для этого нужна огромная энергия. И она откуда-то у меня взялась. А все остальное как-то к этому приложилось.

Наша профессия делает человека эгоцентриком. И потом приходится очень сильно себя ломать, чтобы с тобой можно было жить.

Мне когда-то один гениальный режиссер сказал: «Я, конечно, творческий человек, но от того, что я ставлю спектакли, моя семья не лезет на стену». Это редкость. И большая работа. Потому что, замкнувшись на профессии, можно там и остаться.

Все, что ведет к добру, к примирению, к любви, – оно от Господа. Все, что к ссоре, к жестокости, – оно не из того корня. Однажды в разговоре с одной игуменьей мы с подругой спросили: «Матушка, а что вы сделаете, если одна монахиня повела себя ужасно?» И она сказала: «Я смотрю на то, что будет дальше. Если она пришла ко мне и сказала: “Прости, матушка, ну прости меня”, – это одна история». А если нет…» То есть если мы скажем: «Прости, Господи!», как разбойник на кресте, это одна история, а если будем раздумывать и задерживаться в этом, – совершенно другая.

Но бывает – ты-то готов, а другая сторона к миру не готова…

Отец первый, кому я не успела сказать «прости».

Но есть люди, к которым я отношусь с огромным уважением, но которым я принесла большое расстройство и переживания, и у меня к этим людям огромная нежность внутри. Я с ними встречаюсь, но сказать «прости» уже даже как-то неуместно. Они не поймут, о чем речь. Но я с огромной нежностью о них думаю, и мне очень грустно, что с моей стороны такая незадача.

Та любовь, которая никогда не перестает, очень явственно чувствуется в нашей с братом жизни в отношениях с отцом. Когда-то условием моего прихода в Большой театр был уход из Большого театра отца. Я тогда очень переживала, хотя и не могла оценить масштаб той жертвы, которую должен принести отец.

Но с нами говорят на том языке, который мы понимаем. Вот я как человек творческий понимаю язык образов, и со мной и разговаривают на этом языке. Как-то раз перед выходом на сцену в «Пиковой даме» заходит ко мне служитель театра, передает конверт, а там – фотография моего отца.

Или божья коровка. По-латышски Марис. Это всегда был его знак, он его наклеивал на свои тетради, сумки. И если я вижу где-то божью коровку, для меня это всегда: «О, привет, Марис!» Уже и моя дочка Надя знает: «О, Марис, Марис, привет!» Это действительно та любовь, которая никогда не перестает. И я чувствую, что любовь отца сейчас абсолютно очистилась, как мне кажется, от страстей. Он сейчас в какой-то первозданной чистоте посылает нам свою любовь.

Хотя, мне кажется, любовь иногда передается не только от наших близких. Я, например, бесконечно люблю Александра Сергеевича Пушкина. И считаю, что «Пиковая дама» – это подарок от него. Я считаю, что это он меня выбрал. Я благоговейно и бесконечно люблю царственных страстотерпцев и великую княгиню Елизавету Федоровну и постоянно получаю какие-то ответы от них. Такое ощущение, что мы с ними разговариваем.

Строгость делает ребенка свободным. Потому что он знает, направо – это все, и налево – это все. А вот здесь ты абсолютно свободен. Это очень созвучно творчеству, так работает хороший режиссер. Когда он выстраивает тебе роль, ты знаешь, что здесь – ты уже все, утонул, и тут – утонул, но вот это – твое пространство, вот и вышивай по нему. И если эту программу наметил хороший режиссер, тебе очень хорошо. Так и ребенок, он хорошо себя чувствует, только когда его жизнь структурирована. И абсолютно растерян, когда, что называется, полная свобода. Или даешь ему день свободы, и он понимает: у меня есть один день свободы! Он может поиграть, может все разбросать – но только в этот день. Потом опять: твоя свобода – вот в этих рамках.

Вместо послесловия

Легойда: Представьте, что среди детей, с которыми вы работаете, есть один, который может стать великим артистом. Но при этом вы понимаете, что он очень тщеславен и это для него может стать проблемой. И вот у вас спектакль. И с точки зрения таланта вы понимаете, что ему надо отдать главную роль. Но вы подозреваете, что это может на него подействовать разрушительно. В этой ситуации где вы поставите точку в предложении «Поручить (то есть роль) нельзя воздержаться»?

Лиепа: Поручить нельзя. Точка. Воздержаться.

Парсуна Вячеслава Бутусова, рок-музыканта, поэта и композитора

Вместо предисловия

Легойда: Я хотел бы вначале попросить вас представиться. Не потому, что вас кто-то не знает – хотя, может, и такие люди есть, – а чтобы вы как-то определили, что самое важное вы хотели бы сообщить о себе.

Бутусов: Я бы назвал себя человеком идущим, очень надеюсь, в правильном направлении. К Господу.

* * *

Мне кажется, что самое сложное – это, конечно, научиться управлять своей природой. Потому что у каждого есть своя природа – определенные исходные данные. Это как свора собак, которых нужно держать на цепи и уметь как-то ими командовать. Но когда я изучаю свою природу, я, конечно, иногда с ужасом опускаю руки и думаю: ну как это вообще можно? А ведь семья – это единый организм, и ты должен понимать, что если ты колючий, ты просто будешь ранить близких и родных. И это пытка, мука и все что угодно. Ты просто обязан научиться размахивать руками, соблюдая какую-то безопасную амплитуду.

Я пытался анализировать свою жизнь до 30 лет, когда я крестился. И у меня какое-то странное ощущение… туманности. Я просто вообще не задумывался об этих вещах. Как-то очень далек был от этого, как будто на необитаемом острове. И когда я воцерковлялся, период адаптации происходил довольно сложно, хотя неофитство – это такой приятный момент, когда ты находишься в легкой экзальтации, в эйфории. Я даже, помнится, приехал к Косте Кинчеву в гости, начал трещать что-то, а он говорит: «А, ну это пройдет». Но, несмотря на такой вот период восторга, я все равно чувствовал, как меня некоторые вещи раздражают, отталкивают. Но мне казалось, что это нормально, я человек с критическим взглядом.

Эти заковырки очень долго не давали мне покоя. А потом я грохнулся. Причем конкретно. И потом долго, условно говоря, в гипсе ходил. А когда в гипсе ходишь, движения у тебя очень ограничены. То есть ты чувствуешь себя как робот. И с одной стороны, у тебя вырабатывается рефлекс, что нужно быть осторожным и на эти грабли опять не наступить. А с другой стороны, это дает возможность сосредоточиться, как лошадь в шорах – она движется в четком направлении.

Я однажды пришел на исповедь и говорю: «Я столько лет уже нахожусь в каком-то смятении, меня гнетет и гнетет, и уже так придавило, что я иногда в переносном смысле уже ползать начинаю. Когда это, – говорю, – закончится уже? Должно же быть какое-то просветление и награда за мое терпение». А священник мне: «А с чего ты взял, что должно быть легче? Будет еще труднее. Чем дальше, тем тяжелее». И вот что парадоксально – после этого мне стало вдруг легче.

Собственно, вся наша жизнь после того, как мы вышли из первозданного образа Божия и были отстранены от рая, и вообще вся наша Земля – это сплошная неопределенность. Мы живем в неопределенности. Поэтому для меня очень большое значение имеет состояние определенности. Пусть это будет даже какая-то тяжелая перспектива, но я к этому уже готов.

Я все время ищу какой-то символ, который мне подскажет, что нужно идти вот сюда или делать то-то. Вот недавно узнал, что для англичан самый больной момент – это когда они не знают, что делать. Они от этого сразу впадают в болезненное состояние. Поэтому англичанину нужно четко ставить задачу, тогда все нормально. Ну, у меня, так сказать, природа немножко другая, поэтому когда я на интуитивном уровне чувствую, что к чему-то нужно готовиться – пусть это будет какой-то праздничный повод, трагический или, не дай Бог, траурный, – для меня это уже определенность.

Так и наше положение на Земле – почему я его называю неопределенным? Потому что есть рай и есть ад. А еще, когда Земли не было, были Небеса и был хаос. Вот поэтому, мне кажется, это ощущение неопределенности на каком-то подсознательном уровне в человеке и присутствует – чтобы он не забывал всю эту историю. Сколько бы мы ее ни отвергали, она, видимо, нам передается каким-то ключевым образом.

Иногда, бывает, думаешь: куда бы вообще удалиться и спрятаться… Такие поиски утерянного рая, изначального обиталища, где тебя ничто не тревожит. Но понимаешь, что нет такого места. Оно находится в нашем сознании. И его надо развивать. Его надо культивировать. Это и есть райский сад, Эдем, который нужно просто каким-то образом взрастить…

Я стремлюсь к Богу, имея какие-то определенные субъективные желания, может быть, даже примитивные. В том смысле, что мне ничего особенного не надо, я ищу покоя – лишь бы все было мирно и спокойно.

Уныние – это провал, это жуткий провал. Это мне хорошо знакомо, потому что я постоянно противостою этому затягиванию в пустоту. Иногда для этого нужно совершать сверхусилия. Потому что уныние – это, конечно, духовная смерть. Это страшная вещь. Для человека непросвещенного это депрессия, все исключительно на физиологическом уровне, это лечится всякими таблетками. Депрессия и уныние – вещи смежные. Но на духовном уровне можно говорить именно об унынии, потому что человек осознает, что это такое и в чем трагедия этого состояния.

Я долго не понимал, что с этим делать. Это, знаете, как ночь наступила – стало темно. И если ты не уголек, ты не в состоянии освещать вокруг себя пространство. А надо каким-то образом освещать. Я, конечно, с этим вопросом приставал и к близким, и к родным, и к священникам, и к монахам, с которыми я очень люблю общаться. И в результате нашел внятный короткий ответ.

Знаете, я заметил: когда читаешь молитвы и все время о чем-то думаешь, обязательно приходит какая-нибудь полезная мысль. А когда она подтверждается еще и каким-то человеком…

Так вот, я нашел рецепт: надо молиться. Потому что человек, который молится, уже вне уныния. Даже если ему очень плохо.

Если он находит в себе силы молиться, это значит, он уже практически выполз из болота. То есть он уже за что-то держится. А дальше уже дело техники.

У меня был случай – я в горную реку в Алма-Ате нырнул охладиться. А там настолько бурное течение, что меня просто смыло. Дальше все происходило неуправляемым образом: не помню, как я там схватился за какую-то корягу, потом мне какую-то палку длинную протянули. Но суть не в этом. Там камни такие круглые, за которые даже зацепиться невозможно. А меня несет ногами вперед, и я вижу только вот эти быстро проскакивающие булыжники. И уже практически невозможно задержаться. Так вот, когда меня вытащили, я вообще ничего не соображал. У меня зубы стучали от холода, от страха… А товарищ этот, который мне помог, говорит: «Представляешь, у меня сестра погибла на этом месте». Там дальше обрыв, где вода падает уже водопадом. Я всегда вспоминаю этот момент как образ уныния. Оно, может быть, и не так стремительно действует, там другой сценарий. Но оно затягивает с такой силой, что потом оттуда выбраться очень сложно.

Тут что важно: во-первых, конечно, не совершать неблагоразумных действий, а для этого исполнять определенные правила. У каждого человека есть свой набор правил, которыми он пользуется для того, чтобы не наступать на грабли. И, конечно, самое главное – все время молиться. Вот и все.

Творчество я воспринимаю как благо. Для меня это анестезия. Потому что сильные душевные терзания, боли – это ведь не физическая боль, это нечто другое. Вот творческий процесс и помогает от этого не то чтобы избавиться, а просто отвлечься. Ты перестаешь чувствовать эту боль. Хотя это временно, как вы понимаете.

Тут нужно иметь опыт, чтобы понимать, что ты из этой анестезии рано или поздно выйдешь и опять столкнешься с реальностью. Это как у людей, которые при трагических обстоятельствах испытали клиническую смерть. Человека возвращают оттуда, когда он уже видит там свет – неважно, какого он цвета, главное, вот это ощущение, что наконец-то все закончилось и наступает это пресловутое облегчение, – и вдруг его возвращают обратно.

И точно такое же состояние, когда выходишь из творческого процесса. Не хочу сказать, что это наркотик. Хотя, в принципе, организм человека вырабатывает что-то такое, что приводит его в состояние эйфории. Надо просто научиться пользоваться тем, что в нас есть. И тогда не нужно будет откуда-то экспортировать все эти суррогаты. Потому что у нас наша уникальная фабрика сама все вырабатывает. И делает это так, как нужно именно нашему организму. Я в этом смысле доверяю своему организму.

А еще творчество можно воспринимать как переход в немножко другую реальность, в параллельное пространство – как угодно это можно называть. Но и оттуда тоже надо научиться возвращаться. Иначе это шизофрения: ты ушел и где-то там потерялся, а дверь осталась открытой, и в твой дом пришли семь мохнатых злобных чудовищ.

Я как-то прочел в интервью Тома Йорка, что, когда он начинает писать песни, жена собирает ему чемодан, ставит у двери и говорит: «Ступай из дому». И это понятно: ходит по дому какое-то привидение, у него в голове что-то крутится непрерывно. Он не может даже места для чашки найти – вечно ставит куда-то не туда. То есть в этом своем виртуальном мире нужно как-то осваиваться, уметь двигаться. А с учетом того, что семья – это самое главное, это должно держать, потому что иначе, что называется, пробку срывает.

Не все коту масленица. Нельзя все время жить в состоянии такого наркотического, так сказать, восторга. Это, видимо, очень опасно. Это тоже обман, иллюзия. А у нас и так в жизни очень много иллюзорного. Мы вообще, по сути дела, живем в искусственном мире, это я как градостроитель говорю.

Первое, что нужно, – выработать в себе привычку не искать козлов отпущения. И не терзаться: почему тому дали, а мне не дали, почему на этом дереве апельсины растут, а на мне – колючки? Каждому свой талант дан, это очень важно понимать. То есть нет человека не одаренного, потому что мы все от Господа Бога получаем какой-то дар в жизни. Это своего рода такой «материнский капитал», который нам дает возможность потом начать с чего-то развитие. Проблема в том, что вместо того чтобы смотреть в свою тарелку, человек смотрит в чужую. Вот Моцарт, вроде бы такой легкомысленный, гениален именно в том, что его совершенно не интересовало, что там у Сальери в душе происходит. В этом было его спасение. Он настолько был занят тем, что звучало у него в голове…

Я очень часто оправдывал свою лень и нерадивость тем, что я якобы терпеливый. Вот такой у меня был миф. Я сам себе его придумал. Чтобы оправдывать себя. Но постепенно в разговорах с монахами для меня раскрывался смысл понятия «терпение». Я вообще люблю общаться с монахами, у них парадоксальное мышление. Ты вроде уже что-то понял и пытаешься оперировать теми понятиями, которые ты усвоил. И вдруг тебе переворачивают весь смысл твоего знания, и ты понимаешь: о, как интересно, оказывается! Нужно быть осторожней.

Мне кажется, что терпение – это как раз такие вериги, которые лучше наложить на себя осознанно, чем ждать, когда на тебя их повесят.

Я вообще считаю, что все-все сводится к терпению, вся твоя жизнедеятельность: то, как ты живешь в семье; то, как работаешь; то, как ведешь себя, когда остаешься наедине с собой, вернее, наедине с Богом. Потому что не дай Бог остаться наедине с самим собой.

Хотя человек, конечно, удивительный персонаж в смысле какого-то своего изначального упорства. Насколько он упорен в своем неверии! Хотя я иногда думаю: ну вот если бы я жил в те сказочные времена, когда то и дело чудеса происходили, да я разве смог бы не поверить? Столько чудес народу было явлено!

И я и по себе знаю: в моей жизни происходили чудеса, я это по-другому не могу воспринимать. Но я иногда тоже об этом забываю. К слову, об унынии: это вот оно и есть, когда у тебя эту память отшибает и ты вдруг забываешь о том, что был свидетелем каких-то чудесных явлений.

Я недавно для себя открытие сделал. Ну, так бывает: ты много раз читаешь один и тот же текст и почему-то в определенные моменты эту мысль пропускаешь, и вдруг она – раз – и тебя озаряет. Вот Иисус Христос говорит своим апостолам: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный». И я вдруг призадумался: это ж насколько надо быть самоуверенным, чтобы идти по пути совершенствования до такой наивысшей степени развития! А потом понял: все равно это невозможно, и нет никакого высокомерия в том, чтобы к этому стремиться. И не надо впадать в малодушие. Надо к этому стремиться, и все. Вот как птичка летит, летит, выше, выше – до какой-то определенной высоты, а дальше… А дальше, может быть, ей уже и не надо. И она это понимает на физиологическом уровне.

А когда мы пытаемся сформулировать, что легче, что сложнее, тут везде обман, везде лукавый где-то там. И не надо забывать об этом.

У архитекторов есть такая учебная практика – создание клаузуры. Вот есть эскиз, когда ты набрасываешь идею, а это – предэскизное состояние, когда буквально одной почеркушкой ты должен изобразить то, что тебе преподаватель говорит. Так вот, я бы не смог в таком экспресс-режиме изобразить любовь. Ну, есть, конечно, такие тривиальные символы – сердечко там, крылышки, сердце с крылышками. Но вряд ли можно что-нибудь придумать, когда в конце концов понимаешь, что любовь – это Бог, и ты должен все в себе объединить: и примитивные свои представления, и те, которые вообще с трудом поддаются осмыслению, и что-то мистическое. Ну, может, всему свое время. А может быть, есть вещи, которые и не надо пытаться рисовать. Мы и так много намусорили – так много вокруг ненужного, лишнего, бесполезного, а иногда вредного.

Апостол Павел говорит: «Всегда радуйтесь». Мне кажется, это практика обретения смысла жизни.

Потому что мало кто в конце концов задумывается о том, что смысл жизни – это обретение блаженства. А блаженство – это такая близость к Богу, которой ты без соизволения Всевышнего не сможешь добиться. Это состояние радости от того, что ты близко к Богу настолько, что все земное, то, что тебя тяготит, оно уже вне поля зрения. То есть я улетел настолько, что ничего не помню. Тут нужны какие-то другие мощности, как ракете, самому человеку не преодолеть это притяжение.

Я исхожу из того, что блаженная Ксения Петербургская так жила в действительности. То есть ты настолько поглощаешься этой Божественной энергией, этой силой любви, что в тебе не остается совершенно ничего земного, того, что нам мешает. Потому, что это очень быстро превращается в тлен – очень уж быстро прогрессируют греховные язвы. И когда ты понимаешь, что ты недосягаем, ты в полной безопасности – вот это для меня и есть блаженство. То есть у Христа за пазухой быть.

В моей жизни очень многое значит Анжелика. Начиная с того, что она меня привела в Церковь и после этого мир начал переворачиваться. Я, конечно, упирался, придумывал какие-то поводы и ухищрения, чтобы уйти от ответственности. Ведь это совсем другой уровень взаимоотношений – и на физическом, и на душевном уровне. И ты понимаешь: все, мы уже до такой степени перемешались, слились, что теперь я не имею права делать что-то недозволенное…

Семья – это вообще идеальный сверхорганизм. Мы все делаем вместе, хотим мы того или нет, рядом мы или на расстоянии, как сейчас. Я куда-то улетаю – мы вечером созваниваемся и разговариваем, мы все переживаем вместе. Я уже с этим сжился, я воспринимаю это как естественный ход событий. Это – любовь. Это преддверие, возможность приблизиться к той любви, о которой мы говорим. И проявление этой любви – дети. Они – наши шедевры. Хотя шедевр у мастера бывает один в жизни, а у нас есть возможность производить эти шедевры в большом количестве.

Вместо послесловия

Легойда: Нередко художник в кинематографе, песнях, картинах касается пространства евангельских смыслов. И вот когда художник приближается к этому пространству сакрального со своим инструментом, который может невольно для кого-то стать провокацией, где вы поставите знак препинания в предложении: «Остановиться нельзя нарушить»?

Бутусов: «Остановиться, нельзя нарушить». Должны быть выработаны какие-то внутренние правила – как заповеди, но для каждого человека свои. Они должны работать регулярно, чтобы уже не задумываться: можно это делать или нельзя, нужно или нет. Нельзя нарушать равновесие, это совершенно точно. Нельзя, потому что наклоняется плоскость, на которой ты стоишь, и куда тебя скатит – непонятно.