Текст книги "Лука – небесный покровитель Крыма"

Глава 4
Четверть века арестов, тюрем, пыток, лагерей

Как было показано в первой главе, все предшественники Святого Луки были замучены или прошли через пытки за Веру Xристову. У каждого из них была своя Голгофа. При этом святые Климент и Иов закончили свои мучения на кресте, как и Иисус Xристос. Через 19 веков за Веру Xристову взошёл на свою Голгофу и архиепископ Лука. Пытки, мучения, издевательства, глумления, которые претерпел архиепископ были выше человеческих сил. Однако Вседержитель сберёг своего пастыря, и Святой Лука остался жив. На 44-м году жизни выдающийся русский хирург, известный учёный, доктор медицинских наук, Войно-Ясенецкий стал священником.

Из последующих сорока лет одиннадцать лет он провёл в тюрьмах и ссылках. Причём эти одиннадцать лет пришлись на самые работоспособные и зрелые годы. Третий арест случился в Ташкенте 28 мая 1923 года в 11 часов вечера:

«Я простился с детьми и Софией Сергеевной и в первый раз вошел в «черный ворон», как называли автомобиль ГПУ. Так положено было начало годам моих тюрем и ссылок. Четверо моих детей остались на попечении Софии Сергеевны. Её и детей выгнали из моей квартиры главного врача и поселили в небольшой каморке, где они могли поместиться только потому, что дети сделали нары и каморка стала двухэтажной».

Ташкентские следователи предъявили епископу Луке обвинения в противодействии советской власти. Из-за столь серьезных обвинений он был переведён в Москву, где сидел в Бутырской тюрьме вместе с уголовниками. Затем его перевели в Таганскую тюрьму, где он заболел тяжёлым вирусным гриппом с температурой около 40. В декабре 1923 года он был по этапу отправлен в ссылку в Красноярский край. На этапной остановке в Тюмени арестантов от вокзала до тюрьмы гнали пешком.

«До тюрьмы было не более версты, но, на мою беду, нас погнали быстрым шагом, и в тюрьму я пришел с сильной одышкой. Пульс был слаб и част, а на ногах появились большие отеки до колен. Это было первое проявление миокардита. В Тюменской тюрьме наша остановка продолжалась недолго, около двух недель, и я всё время лежал без врачебной помощи…»

Через Омск и Новосибирск ехал в Красноярск арестант – епископ в столыпинском вагоне в зарешётчатой камере вместе с убийцей, загубившем 8 душ, бандитами и проститутками. Красноярск запомнился Луке расстрелами:

«В Красноярске нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали даже лопат. Рядом с нашим подвалом был другой, где находились казаки повстанческого отряда. Имени их предводителя я не запомнил, но никогда не забуду оружейных залпов, доносившихся до нас при расстреле казаков. В подвале ГПУ мы прожили недолго, и нас отправили дальше, по зимнему пути в город Енисейск, за триста двадцать километров к северу от Красноярска».

Затем епископа погнали ещё севернее – через райцентр Богучаны еще 120 верст до конечного пункта ссылки – деревни Xая на реке Чуне, притоке Ангары. После двухмесячного пребывания в Xае при лютом морозе епископа погнали назад, в Енисейск, где поместили в одиночной камере в тюрьме:

«Ночью я подвергся такому нападению клопов, которого и нельзя было представить себе. Я быстро заснул, но вскоре проснулся, зажег электрическую лампочку и увидел, что вся подушка, и постель, и стены камеры покрыты почти сплошным слоем клопов».

Из Енисейска епископ этапом был переправлен в Туруханский край, вместе с социал-революционерами. В Туруханске председатель краевого совета и представитель ГПУ всячески преследовали епископа и в итоге учинили самосуд, арестовали в четвертый раз и отправили его умирать на Ледовитый океан. Путь по замёрзшему Енисею лежал через деревню Селиваниху, Северный полярный круг, за которым стояла деревушка, известная тем, что там отбывал ссылку И. В. Сталин, через Афиногенов станок, и наконец, до станка Плахино, что лежит в двухстах тридцати километрах севернее Полярного круга.

Плахино – это маленький «станок, состоявший из трех изб и, ещё двух больших, как мне показалось, груд навоза и соломы, которые в действительности были жилищами двух небольших семей… Я остался один в своем помещении. Это была довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо рам снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери… Утром, когда я вставал со своего ложа, меня охватывал мороз, стоявший в избе, от которого толстым слоем льда покрывалась вода в ведре».

Зимы в Плахино весьма лютые. Морозы доходят до шестидесяти градусов. Особенно нетерпимы недели, когда дует северный ветер с Ледовитого океана – сивер. Жил епископ впроголодь – на рыбе и клюкве, постепенно теряя силы. Но Господь Бог помнил о своём пастыре и через два месяца вернул его Туруханск, где он прожил до конца 1925 года. А в Ташкент епископ вернулся в конце января 1926 года.

В 1926–29 годах епископ Лука вместе со ссыльным епископом Арсением справляли все богослужения в Сергиевской церкви, как вдруг весной 1930 года власти приняли решение разрушить эту церковь и назначили официальную дату её закрытия. В этот момент был проявлен духовный акт полного самоотречения Святого Луки.

Узнав эту дату, епископ Лука «принял твердое решение: отслужить в этот день последнюю Литургию и после неё, когда должны будут явиться враги Божии, запереть церковные двери, снять и сложить грудой на середине церкви все крупнейшие деревянные иконы, облить их бензином, в архиерейской мантии взойти на них, поджечь бензин спичкой и сгореть на костре… Я не мог стерпеть разрушения храма… Оставаться жить и переносить ужасы осквернения и разрушения храмов Божьих было для меня совершенно нестерпимо. Я думал, что моё самосожжение устрашит и вразумит врагов Божьих – врагов религии – и остановит разрушение храмов, колоссальной дьявольской волной разлившееся по всему лицу земли Русской. Однако Богу было угодно, чтобы я не погиб в самом начале своего архиерейского служения, и по его воле закрытие Сергиевской церкви было отложено».

В тот же день, 23 апреля 1930 года епископ Лука был арестован. Допросы следовали один за другим интенсивно, так как следователи поставили себе цель – заставить ослабшего духом и телом священника отречься от священного сана. В знак протеста свт. Лука объявил голодовку, которая продолжалась семь дней. На восьмой день резко ослабела сердечная деятельность и появилась рвота кровью. Заместитель начальника Среднеазиатского ГПУ обманным путём убедил свт. Луку прекратить голодовку. Через два дня голодовка была возобновлена и продолжалась две недели. Истощение было настолько сильное, что во время чтения газеты «пелена лежала на мозгу» и епископ ничего не понимал.

Из Москвы в это время пришло решение – приговор Особого Совещания – отправить епископа Луку в г. Котлас в концлагерь «Макариха» по этапу. Этап в Котлас проходил в теплушке в ужасных условиях:

«В вагоне было такое множество вшей, что я утром и вечером снимал с себя всё белье и каждый день находил в нем около сотни вшей, среди них были никогда не виданные мною очень крупные черные вши. В пути мы получали по куску хлеба и по одной сырой селедке на двоих. Я их не ел».

Ссылка началась в Котласе и закончилась в Архангельске в конце 1933 года. Вернувшись в Ташкент в 1934 году, епископ заведовал маленьким отделением гнойной хирургии на 25 коек.

Три года прошли относительно спокойно, когда он проживал в маленьком домике по Первому проезду Воровского. (В этом домике я родился через четыре года.) 24 июля 1937 года был вновь арестован чекистами. Вместе с епископом Лукой были арестованы архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Борис Шипулин, архимандрит Валентин Ляхоцкий, несколько священников, протоиерей Михаил Андреев и протодиакон Иван Середа, как якобы члены подпольной контрреволюционной церковно-монашеской организации, которые ставили своей целью свержение советской власти и убийство тов. Сталина. Кроме того, их обвиняли в шпионаже и работе на иностранную разведку.

Добиваться признания от арестованных было делом специально разработанной техники физического воздействия. Опыт пыток, приобретённый органами ВЧК-ОГПУ в 1918–1935 гг., был обновлён новыми изобретениями. В их число входил и так называемый допрос конвейером: создавалась бригада следователей из шести человек, которые непрерывно проводили допрос арестованного, не давая ему спать и направляя в лицо яркий свет настольной лампы. Этот непрерывный допрос, во время которого следователи менялись, как на конвейере, каждые четыре часа в течение 8–16 дней, в зависимости от физического состояния и выносливости допрашиваемого. Часто следователи разыгрывали две противоположные роли: один – внимательный, интеллигентный, мягкий и добрый, действовал методами пряника и лести, а другой – жестокий, агрессивный, грубый мордоворот в прямом смысле действовал методом кнута. Следователи изощрялись, как только могли, чтобы заставить подписать заключенного «добровольное признание».

Около трёх лет бригада следователей во главе с Лацисом выбивала признание «хирурга-вредителя» Войно-Ясенецкого в антисоветской пропаганде, в убийстве больных на операционном столе, в контрреволюционной деятельности.

Ответом Святого Луки на истязания палачей НКВД были голодовки. Первую голодовку он объявил сразу после ареста, протестуя против беззакония властей и демонстрируя «глубокое осознание своей непричастности к каким-либо преступлениям». Длилась первая голодовка более шести дней. Не добившись ничего в течение первых четырех месяцев жестоких допросов, чекисты решили пытать Валентина Феликсовича методом конвейера. Первый конвейер начался 23 ноября и закончился 5 декабря 1937 года. В ответ на начало конвейера епископ объявил голодовку:

«Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь, а допрашиваемому не давали спать ни днём ни ночью. Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это, меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи. От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я просил только указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, чекисты не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой».

Но воля Святого Луки – несгибаема. Единоборство епископа с бригадой сытых, хмельных и жестоких чекистов закончилось победой Святого. Он пошел на хитрость, решив переиграть своих палачей имитацией самоубийства. Для этого он объявил о прекращении голодовки и потребовал вызвать начальника секретного отдела, которому сказал, что подпишет любое его сочинение в виде протокола допроса, любую галиматью, кроме покушения на убийство Сталина. В заключение беседы просил прислать ему обед. Имитация убийства состоялась. Принесли обед. Очередной конвейерный следователь сидел на другом конце стола:

«Я незаметно ощупал тупое лезвие столового ножа и убедился, что височную артерию им перерезать не удастся. Тогда я вскочил, и быстро отбежав на середину комнаты, начал пилить себе горло ножом. Но и кожу разрезать не смог. Чекист, как кошка, бросился на меня, вырвал нож и ударил кулаком в грудь. Меня отвели в другую комнату и предложили поспать на голом столе с пачкой газет под головой вместо подушки. Несмотря на пережитое тяжёлое потрясение, я все-таки заснул и не помню, долго ли спал. Меня уже ожидал начальник секретного отдела, чтобы я подписал сочиненную им ложь о моем шпионаже. Я только посмеялся над этим требованием».

И этот смех Святителя был убийственным для всей бригады чекистов – палачей. Вот это истинное проявление силы русского духа, силы русского характера.

В этих словах мемуаров архиепископа о победе над дьявольскими происками лежит ответ тем горе-писателям, которые всерьёз обсуждают версию о самоубийстве Валентина Феликсовича в застенках НКВД. Из всех арестованных по этому делу священнослужителей только воля Святого Луки не была сломлена. Остальные священники сломались и подписали протоколы, в которых признавали себя виновными в шпионаже, а руководителем их организации называли Войно-Ясенецкого. Они оказались Иудами, предали, оболгали Святого. И Бог их покарал: Особое совещание осудило клеветников протоиерея Андреева, архиепископа Бориса Шипулина, протодиаконов Середу и Кобранова, к расстрелу, а архимандрита Ляхоцкого к 10 годам лагерей. Воистину, доносчику – первый кнут.

Уже в послеперестроечные годы были частично опубликованы некоторые протоколы допросов В. Ф. Войно-Ясенецкого. 29 марта 1939 года зафиксирована собственноручная запись Валентина Феликсовича:

«Вторая голодовка, начатая с первого же дня «непрерывки», была вызвана тем, что на меня внезапно обрушился поток ужасной брани и оскорблений. Я предпочитал умереть от голода, чем жить с незаслуженным клеймом шпиона, врага народа, убийцы своих больных путём операций. Голодовка эта, как и первая, продолжалась семь дней, и следствие, в форме «непрерывки» при сидении на стуле день и ночь без сна, продолжалось. На седьмую ночь следователь составил протокол о моём отношении к революции и к советской власти. Этот протокол, датированный 23 ноября 1939 года, я, несмотря на тяжёлое состояние от голода и лишения сна, долго отказывался подписать, но следователь обманул меня обещанием продолжить протокол завтра, и в нем изложить подлинные мои ответы.

Прошу принять во внимание следующее изложение моего политического кредо… Признать себя контрреволюционером я могу лишь в той мере, в какой это вытекает из факта проповеди Евангелия, активным же контрреволюционером и участником дурацкой поповской контрреволюции я никогда не был, и до крайности оскорбительна мне роль блохи на теле Колосса – Советской власти, приписываемая мне следствием и ложными показаниями моих оговорщиков. Все 20 лет советской власти я был всецело поглощён научной работой по хирургии и честным служением Церкви, очень далёким от всякой антисоветской агитации. Совершенно неприемлемо для меня только отношение Советской власти к религии и церкви, но и здесь я далёк от активной враждебности. Полное расхождение между подписанным мною протоколом от 5 декабря 1937 года и полным отрицанием своей вины при допросе в январе 1938 года, протокола которого в деле нет, и в протоколе допроса 27 февраля 1939 года объясняется мучением «непрерывки», т. е. допроса без сна. При сидении на стуле в течение трёх недель, я был доведён до состояния тяжелейшей психической депрессии, до потери ориентации во времени и пространстве, до галлюцинаций, до паралича задних шейных мышц и огромных отёков на ногах. Мучение было так невыносимо, что я неудачно пытался избавиться от него (без цели самоубийства) перерезкой крупной артерии. В конце «непрерывки» я предложил следователю написать признание, в котором все будет сплошной ложью. На мой вопрос, ищет ли НКВД правды или нужна и ложь, следователь ответил: «Чего же, пишите, может быть нам чего-нибудь и пригодится». Такой же точно ответ я получил от начальника 2-го отделения Лациса, которого следователь позвал вместо наркома… Я предупредил, что никаких дальнейших показаний о составе и деятельности неизвестной мне контрреволюционной организации я, конечно, дать не могу. Тем не менее, на следующее утро следователи НКВД потребовали этих показаний и составили акт о моем отказе от дальнейших показаний. Я немедленно начал третью голодовку с целью получить возможность в заявлении о ней сообщить наркому о происшедшем. Голодовка продолжалась семь дней и заявления моего о ней в деле нет».

Нам ещё предстоит узнать многое такое, что разум человеческий не захочет верить в это, когда будут опубликованы все протоколы допросов Святителя. В этом направлении я продолжаю интенсивно работать: послал запрос в Бутырскую тюрьму и в архив бывшей Таганской тюрьмы; написал письма в управления ФСБ по г. Москве, Тамбову, Красноярску и Архангельску; запрашиваю украинские и узбекские власти о возможности ознакомиться с архивными данными об арестах и надзоре за архиепископом Лукой. Надеюсь в течение следующего года получить ответы и обработать архивные данные. Но и имеющиеся в настоящее время публикации самого архиепископа, его современников и исследователей позволяют воссоздать в общих чертах все тернисто-кровавые этапы Голгофы, пройденной Святым Лукой.

Вчитываясь в строки автобиографии «Я полюбил страдание…», очень зримо и ярко представляешь себе ужасающие сцены пыток, издевательств, красно-желтую смрадную череду бесконечно длящихся дней конвейера, потно-лоснящиеся злые хари разъяренных чекистов, в бешенстве избивающих блестящими хромовыми сапогами старика-епископа. От этих сцен волосы встают дыбом и мурашки ползут по спине. Эпически спокойно мудрый восьмидесятилетний старик диктует секретарю свои воспоминания:

«Потерпев фиаско со своим, почти двухнедельным, конвейером, меня возвратили в подвал ГПУ. Я был совершенно обессилен голодовкой и конвейером, и, когда нас выпустили в уборную, я упал в обморок на грязный и мокрый пол. В камеру меня принесли на руках. На другой день меня повезли в «черном воронке» в центральную областную тюрьму. В ней я пробыл около восьми месяцев в очень тяжелых условиях. Большая камера наша была до отказа набита заключёнными, которые лежали на трехэтажных нарах и на каменном полу в промежутках между ними. К параше, стоявшей у входной двери, я должен был пробираться по ночам, через всю камеру, между лежавшими на полу людьми, спотыкаясь и падая на них. Передачи были запрещены и нас кормили крайне плохо. До сих пор помню обед в праздник Благовещения пресвятой Богородицы, состоявший из большого чана горячей воды, в которой было разболтано очень немного гречневой крупы».

Памяти человеческой свойственно забывать детали прошедшего, а чувство самосохранения отторгает ужасающие сцены пережитых лет. Лишь очень немногим, например, А. И. Солженицыну, удавалось вести дневниковые записи непосредственного ощущения бытия в тюрьмах и ГУЛАГе. В. Ф. Войно-Ясенецкий в тюрьмах записей не вёл. Силы душевные и физические бросил на голодовки – единственно доступное ему оружие в единоборстве со стоглавым сатанинским чудовищем – ЧК-ГПУ-НКВД. С горечью читаем его признание:

«К сожалению, я забыл многое пережитое в областной тюрьме. Помню только, что привозили на новые допросы в ГПУ и усиленно добивались признания в каком-то шпионаже. Был повторен допрос конвейером, при котором, однажды, проводивший его чекист заснул. Вошёл начальник секретного отдела и разбудил его. Попавший в беду чекист, прежде всегда очень вежливый со мной, стал бить меня по ногам своей ногой, обутой в кожаный сапог. Вскоре после этого, когда я уже был измучен конвейерным допросом и сидел, низко опустив голову, я увидел, что против меня стояли три главных чекиста и наблюдали за мной. По их приказу меня отвели в подвал ГПУ и посадили в очень тесный карцер. Конвойные солдаты, переодевая меня, увидели очень большие кровоподтеки на моих ногах и спросили, откуда они взялись. Я ответил, что меня бил ногами такой-то чекист. В подвале, в карцере меня мучили несколько дней в очень тяжелых условиях. Позже я узнал, что результаты моего первого допроса о шпионаже, сообщенные в московское ГПУ, были там признаны негодными и приказано было провести новое следствие. Видимо, этим объясняется мое долгое заключение в областной тюрьме и второй допрос конвейером».

Всего две скупые строчки воспоминаний о восьмимесячной адской тюремной круговерти допросов, избиений, надругательств, изощренных пыток. Всего три слова – «второй допрос конвейером», – за которыми спрятаны 312 часов насильственной бессонницы с непрерывной чередой безумных вопросов о шпионаже, о контрреволюционной деятельности, о намеренных убийствах больных на операционном столе, о заговорщиках – попах. И непрерывающиеся боли в затылке, в суставах, в сердце, свинцом налитые ноги и руки, резь в глазах и волнами нарастающий шум в ушах. Когда жёлтая пелена совсем заслонит сознание и наступает спасительное ощущение провала в небытие, ушат холодной воды снова пробуждает сознание Святителя, чтобы вновь услышать те же ненавистные вопросы чекистов.

За что Господь послал такие испытания? За какие грехи самого Валентина Феликсовича? А может быть это такие же испытания, что добровольно на себя взял Иисус Xристос, чтобы искупить грехи всего человечества? Такие вопросы-догадки мелькали в голове пробуждающегося от обморока Святителя и сознание причастности своего Креста к Кресту Вседержителя вселяло новое мужество, придавало новые силы.

Валентин Феликсович чувствовал, что Бог его не оставил и он преодолеет сатанинский напор чекистских изуверов. Так оно и случилось: «…второе следствие осталось безрезультатным». Ничего не добившись, Особое совещание[11]11
  Особое совещание – это орган карательной внесудебной расправы при НКВД.


[Закрыть] осудило епископа Луку к ссылке на пять лет в Красноярский край.

На этот раз этап проходил через город Алма-Ату и далее по сибирским городам до Красноярска. Ехали, как обычно, в арестантских вагонах конца XIX века, завшивленных, пропитанных мочой и калом, а местами и кровью. Из Красноярска – до Большой Мурты – конечного пункта ссылки – арестантов везли на подводах 110 километров по Енисейскому тракту. Прибыли подводы с живым грузом на место в полночь в начале марта 1940 года. Главный врач районной Муртинской больницы А. В. Барский пишет о прибытии епископа Луки в Б. Мурту:

«Вошел высокого роста старик с большой окладистой бородой и представился: «Я профессор Войно-Ясенецкий». Эта фамилия мне была известна только по книжке, которая вышла в свет несколько лет назад, «Очерки гнойной хирургии». Больше ничего об этом профессоре я не знал… Он мне сказал, что приехал только что сейчас из Красноярска на подводах в составе очень большой группы заключенных, жертв 1937 года, которые посланы в Большемуртинский район на поселение… Он как хирург решил прежде всего обратиться в районную больницу, и просил меня обеспечить ему только белье и питание, и обещал помогать мне в хирургической работе».

Заведующая районным здравоохранением была категорически против работы В. Ф. Войно-Ясенецкого в больнице: «…нет, нельзя допустить, чтобы он работал в районной больнице». Однако секретарь райкома и начальник районного НКВД дали согласие на работу епископа Луки в больнице. Поселили его в крохотной комнатушке рядом с кухней, где раньше жила кухарка. «Жил профессор бедно… недоедал». Его старалась унижать и притеснять при всех возможных случаях жена главврача больницы: «Обстановку, в которой он работал, можете представить, ведь он был ссыльный… Барская учитывала это и кое-где могла поиграть на его нервах», – вспоминает бывший секретарь райкома П. Мусальников.

Работал в ссылке епископ чрезвычайно много, несмотря на козни окружения. Молиться ходил в ближайшую рощу, так как церковь взорвали в 1936 году. Верность Богу не могли простить партийные товарищи. Они нашли иезуитский способ унижения и оскорбления религиозных чувств епископа. По их наущению сельские малолетки бегали в эту рощу и нарочно гадили в том месте, где молился Владыко Лука. Его обращения в райком с просьбой оградить от этих унижений заканчивали злорадным ухмылками.

Находясь в ссылке, да и накануне её, в тюрьме, епископ неоднократно обращался к советским лидерам И. Сталину, К. Ворошилову, С. Будённому и другим с просьбами разрешить ему закончить крупное исследование, «ввиду большой важности его для военно-полевой хирургии».

30 сентября 1941 года его переводят на поселение в Красноярск и назначают консультантом эвакогоспиталя 1515. А случилось это следующим образом. В первые дни войны он направил телеграмму Председателю президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину:

«Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку (курсив мой. – В. Л.). Епископ Лука».

Вот оно, высшее служение Богу, полная самоотдача, самопожертвование и самоотречение, свойственные только русскому духу, русской душе, русскому характеру. Именно эти свойства русского характера и являются ключевыми в загадке русской души, о чем так много писали на Западе, и не могли ни понять, ни объяснить европейские психологи, философы и литературоведы.

Это и не мудрено, если этого свойства русского человека не может понять советский писатель, член Союза писателей Марк Поповский, родившийся в СССР и проживший две трети жизни в СССР. Взявшись бытописать жизнь и Житие Святого русского человека на базе фактически уворованных семейных архивов Войно-Ясенецких, Марк Поповский позволяет себе бесстыдно ёрничать: «и пастырь, и его стадо вовсе не страдают от жестокости власти, от безвыходного положения, в котором оказывается личность, не желающая по какой-то причине служить «правительственным взглядам». И маленькое, районного масштаба, самодержавие, и самодержавие большое, всероссийское, в общем-то по душе профессору Войно-Ясенецкому и муртинским (и только ли муртинским) мужикам. Причины разные, а практический вывод один: «свой» Сталин лучше «чужого» британского парламентаризма. А буде одна из сторон лучше знала бы историю, то несомненно предпочла бы строгую Спарту демократическим Афинам».