Текст книги "Возвращение мессира. Книга 2-я"

– Да, Пётр Григорьевич, – вспомнила о чём то Лика, и полезла в свою сумочку, – это ваши трусы? – и она вытащила из сумочки, завёрнутые в целлофан, мужские трусы. – Я нашла их у Зои, за печкой, – и она всучила ему в руки плоский пакет. – Пока, – сказала Лика Голицыну, и подставила ему щёчку для поцелуя.

– До свиданья, – сказал он ей, и поцеловал её в подставленную ему щёку.

Так, они распрощались у высоких колонн знаменитого Театра, и Лика, взяв кота себе на плечо, зашагала вдаль по Старому Арбату, размеренно чётко стуча острыми каблучками своих серебреных босоножек, по его декоративной мостовой.

Голицын же с Мессиром, какое-то время, смотрели ей вслед.

И тогда, увидел Голицын, как Лика снова превратилась в вороную кобылицу, гулко цокающую своими копытцами по Арбатской мостовой, и как бы, дразня Голицына, нарочито виляла своим грациозным лошадиным задом, игриво помахивая приподнятым хвостом. А на спине её восседал чёрный кот.

Бродящий по Арбату люд расступался перед ними, и подолгу, с удивлением, смотрел им вслед.

– Мы пойдём другим путём! – громко сказал Мессир, чем и оторвал своего спутника от щемяще-тоскливой картины – уходящей вдаль кобылицы.

Голицын быстро спрятал пакет во внутренний карман пиджака.

И они свернули в переулок, минуя знаменитый вышеупомянутый Театр, и его не менее знаменитое Училище, возле которого кучкавались юные создания. «Наверно абитуриенты „Щуки“» – подумал Голицын. И вспомнилось ему, как заходил он сюда с Любой, во время её экзаменационной сессии, и как увидел он – стоящего в вестибюле, и что-то, кому-то, объясняющего, интеллектуала белой кости – Евгения Рубеновича Симонова, с медальным профилем его матово-бледного лица. А потом увидел, тяжело поднимающуюся по лестнице училища – знаменитую красавицу-актрису, в которую были влюблены все мужчины Советского Союза когда-то, но теперь – совсем пожилую женщину – Людмилу Целиковскую. Бабушка-старушка поднялась по ступеням, и остановилась на лестничной площадке, чтобы перевести дыхание… И вспомнилось Голицыну сейчас, как будто это было вчера, как защемило тогда его сердце, при виде этой грустной картины, ужасающе реально говорящей – о безжалостно бегущем ВРЕМЕНИ.

Опомнился от своих воспоминаний Голицын, когда прошли они с Мессиром под аркой высотного здания, и вышли на шумный простор Нового Арбата, /или называйте его теперь, как хотите/.

Когда же они пошли по этому широченному проспекту, в ту же сторону, в какую Мессир отправил Лику, то Голицын не утерпел, и высказался:

– Мессир, мы же идём в ту самую сторону, куда вы отправили Лику.

– Ну, и что? – невозмутимо ответил тот риторическим вопросом.

– Ничего, – не менее риторически ответил ЕГО спутник.

– Ну, так и идите. Молча, – сказал, как отрезал, Мессир. – Потом, помолчав, спросил, – Вы наелись?

– Наелись, – грубо ответил тот.

– Вот и хорошо.

– Хорошего тут мало, – снова дерзил пассажир.

– Если сегодня – мало, значит, завтра – будет больше, – продолжал спокойно парировать грубые посылки своего спутника Мессир.

– Больше, ширше, глубже, – продолжал недовольно бурчать пассажир, стоящей на приколе, где-то у дома на Набережной, яхты. – Кстати, – спохватился он, – а почему вы не поставили яхту свою прямо под стенами Кремля?!

– Для чего?

– Для пущего эффекта!

– Я подумаю, – так же, в русле полного спокойствия, ответил Князь тьмы.

– Подумайте, – посоветовал пассажир. А потом вдруг, как бы о чём-то вспомнив, прибавил, – «Но учтите, пока вы будете думать, всё это! может сгореть».

– Что – это? – не понял Мессир.

– Всё – это, – уточнил тот, не уточняя.

Так, они шли, шли, и дошли до того самого Кинотеатра, который упоминал давеча Мессир, как ориентир для Лики.

И тут, в багровом цвете заката, Голицын увидел, повергшую его в трепетный страх, картину: на вороной кобыле, идущей спокойным ровным шагом, стоял на задних лапах кот, как цирковой трюкач-наездник, в полный свой рост, во фраке, бабочке и цилиндре. Передними же лапами – он бойко размахивал, как опытный оратор, и что-то вдохновенно орал, обращаясь к стоящей здесь, и проходящей мимо публике.

– Что это, Мессир?! – задавлено произнёс остолбеневший Голицын.

– Что? – прикинулся ТОТ, как будто ничего не видел вокруг.

– Мы так не договаривались, любезный капитан! – тихо вспылил пассажир.

– А мы с вами вообще не о чём ещё не договаривались, – строго сказал капитан, – идите за мной, и не останавливайтесь, – приказал ОН, и пошёл, спускаясь в подземный переход.

Голицыну ничего не оставалось делать, как следовать за НИМ. В гулком же переходе, он вдруг услышал слова исходящие от одной громко говорящей компании прохожих: «Да, это же кино сейчас снимают, по-Булгакову, „Мастер и Маргарита“. Там же – и кот, и чёрные кони, вспомни». Голицын посмотрел на впереди идущего Мессира, но тот шагал, как ни в чём не бывало, грациозно опираясь на свою стальную трость. И как будто, ничего не слыша, и не видя вокруг.

Они вышли из перехода на другую сторону, и вошли в улицу, удаляющуюся в сторону от проспекта. А Голицын всё оглядывался, и оглядывался назад и по сторонам.

– Вам знаком этот дом? – услышал он голос Мессира, и увидел, как тот, указывает тростью, как учитель указкой, на жёлтый дом слева. – В этом доме умирал Гоголь, – пояснял Князь тьмы Голицыну, как заправский экскурсовод.

– А вы похожи сейчас на Маяковского, шагающего по Москве, и возвышающегося над суетной толпой прохожих, как командор из пушкинского «Каменного гостя», – кричал ему вслед Голицын.

– А вы видели Маяковского? – спросил Мессир, не оглядываясь.

– Читал, но не видел, конечно.

– Увидите, – конкретно пообещал ему Князь тьмы.

Наступили те самые – обманчивые сумерки, когда можно спутать утро с вечером. И теперь, перейдя череду дорог, Голицын понял, что Князь тьмы повёл его по Тверскому бульвару.

– Уж не в «пенаты» ли вы меня ведёте? – спросил Голицын.

– В какие такие – «пенаты»? – не понял Мессир.

– В какие-в какие – в «Горьковские» – в Литинститут, – пояснил тот.

– И туда тоже, – просто подтвердил ОН.

– Зачем? – настороженно удивился Голицын

– Ну, так – повидаетесь, на халяву, как гофорят у фас.

– Спасибо, – сыграл раболепство Голицын.

– Идолопоклонствуете?! Ха, ха, ха, – сыграл, в свою очередь, некоего идола Мессир, захохотав по-шаляпински.

И с этим мефистофельским смехом, ОН свернул на Малую Бронную улицу.

И тут, почему-то, Голицыну стало совсем не до шуток. Одно дело – читать начало булгаковского романа, или рисовать его зарождение красками на бумаге и безо всякой живой натуры, но совсем другое – очутиться на том же месте, с сомнительным персонажем романа великого писателя, воочию.

Сумерки сгустились, и полосатый костюм Мессира цвета «электрик» засветился в этих сумерках, как неоновая рыбка. Нет, не ярко, а так – еле заметно. Но он явно светился.

И что ещё заметил Голицын, так, это то, что шаг Мессира, и шаги его самого – замедлились, и даже – стали тягучи. Может, Голицыну это и показалось, оттого, что ноги его цепенели, в каком-то, необъяснимом страхе.

Но когда они минули, одноименный с этой улицею, Театр, что стоял на той стороне её, костюм Князя погас, и стал просто чёрным в белую полоску.

А на город спустилась вечерняя тьма.

– Что за чертовщина?? – сказал Мессир, и остановился на углу, с которого открывался вид на «Патриаршие пруды».

И Голицын увидел, что ТО САМОЕ МЕСТО, на «Патриарших прудах», было ярко высвечено прожекторами, и было там довольно многолюдно.

– Вот теперь – правда – кино, – сказал, догадавшись – в чём тут дело, Голицын.

– Какое кино? – не понял Мессир.

– Кино снимают про ВАС, профессор Воланд! – вызывающе воскликнул осмелевший спутник знаменитого профессора.

– М-м-м, – догадливо промычал тот, – ну, ничего, сейчас мы быстренько всё устроим.

– Я вас умоляю, ничего не надо устраивать, – тихо взмолился, перепугавшийся снова Голицын.

– Нет, – не согласился с ним Князь тьмы, – я наметил здесь наш перекур, в тиши у вечернего пруда.

И только он это произнёс, как на той стороне, у пруда, стали взрываться лампочки, и несколько прожекторов погасло.

Мессир же, поднял вверх свою трость, раздался хлопок, и над спутниками раскрылся купол профессорского зонта.

– Зачем вы открыли зонт?? – испуганно насторожился Голицын.

– Сейчас пойдёт дождь, – делово ответил Мессир.

– Откуда дождь? – возмутился тот, – вёдро стояло.

– Тучка, – ласково ответил Князь тьмы, – случайная тучка залетела, и именно сюда – на «Патриаршие пруды».

И пошёл дождь.

И люди, под прожекторами, засуетились. Оттуда послышались какие-то команды, выкрики. Погасли прожектора. Загремело и зазвякало грузимое в машины железо. Запыхтели автобусы, заурчали машины, включив свои фары. И всё разъехалось, и все разошлись. И стало тихо, как того и желал князь. И только шумел дождь, стуча по куполу зонта.

– Ну, а нам-то теперь, зачем этот дождь? – недовольно пробурчал Голицын.

– А он сейчас побрызжет, и перестанет, – опять же, ласково сказал Князь тьмы. – Пойдёмте.

И пока они переходили узенькую улочку, и подходили к заветной скамейке, у пруда, дождь перестал идти.

– Вот, видите – даже скамейки не успели намокнуть, – сказал Мессир, закрыв свой зонт. – Присаживайтесь, маэстро, – предложил ОН своему спутнику, и САМ тут же уселся на СВОЮ ЗАВЕТНУЮ СКАМЬЮ. – Ах, какая прелесть, – широко произнёс ОН, распахнув свои руки, как крылья.

Голицын же стоял как неприкаянный, как бедный родственник, которому не было места на этой скамейке.

– Ну, что же вы стоите, маэстро? – недоуменно произнёс Мессир.

– Да мне как-то… Я как-то… Мне как-то неловко – не дали людям работать, – мямлил Голицын.

– Ничего, ещё успеют, – успокаивал его князь, – ещё посмотрим, что у них за кино там получится. А пока – садитесь, в ногах правды нет, как у вас говорят.

И Мессир, видимо поняв, в чём дело, поменял свою позу на более скромную, и заговорчески сказал:

– Мы сейчас с вами выпьем по маленькой, – и, оставив свою трость в покое, прислонив её к скамейке, он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую железную флягу, и поболтал ею у себя под ухом. – Я знаю – вы любили в московском одиночестве, вот так вот, поздним вечером, купив бутылочку вина, сидеть в каком-нибудь сквере, и попивать это вино, утешаясь своими мыслями, и наслаждаясь таким одиночеством. Присаживайтесь же, друг мой, – снова пригласил ОН своего спутника.

И Голицын молча принял это приглашение, и сел на скамью, рядом с Мессиром, но всё же сохраняя некоторую безопасную для себя дистанцию.

Князь открутил крышечку, и протянул флягу своему спутнику.

– Грейтесь, маэстро, – душевно произнёс ОН.

– Спасибо, – с некоторой недоверчивостью поблагодарил тот, и взялся за холодное железо фляги. – А что это? – на всякий случай поинтересовался угощаемый.

– Хороший коньяк…

– С хорошим ликёром, – досказал догадливый собеседник.

– Да, – подтвердил Мессир

– Ну, а всё же, что за коньяк? Вы можете сказать?

– Да, «Армянский», «Армянский» – «пять звёздочек». Пейте, – торопил угощающий.

Голицын понюхал содержимое, поднеся флягу к своему носу.

– А ликер, какой? – снова поинтересовался он.

– «Лимонный» – убеждающе сказал Князь, и снял свои очки, и спрятал их во внутренний карман пиджака. – Пейте.

– Знаю этот ликёр, – улыбнулся Голицын. – Мы этим ликёром – заглянцовывали выпитый до того шмурдяк, когда я работал в ТЮЗе. Чтобы не было амбре, – пояснил он. – Нас этому научил актёр Днепропетровской «драмы» – Коля Калинин, когда мы были там на гастролях. Это был где-то 77ой или 78ой год. Пили мы там, почему-то, почёрному.

– Да, пейте же вы! – не выдержал его светлых воспоминаний Мессир.

И тогда Голицын приложился губами к фляге, и стал пить из неё. Отпив же несколько глотков, он несколько скривился, и тут же получил из рук Князя – сигару, и, понюхав её, сказал:

– А-а-а, хорошо.

Мессир взял у него флягу, и, наконец, отпил из неё своих несколько глотков. И тоже понюхал, вытащенную для себя, сигару. Потом ОН, взяв сигару в зубы, закрутил флягу крышкой, и положил её рядом с собой, на скамейку. Затем, ОН звякнул, блеснувшей золотом, зажигалкой, и дал прикурить от неё своему спутнику, и сам прикурил.

Так они сидели и молча курили, ловя тихий кайф.

– А у вас есть в своём городе – любимые места? – с лирической задумчивостью спросил Князь тьмы.

– Какие – любимые места? – не понял Голицын.

– Ну, греющие вашу душу, какими-то тёплыми воспоминаниями, и куда бы вам хотелось придти, время от времени? – пояснил ТОТ свой вопрос.

– Нет, – немного подумав, ответил Голицын.

– А у меня вот – есть, – гордо произнёс ОН, указав широким жестом руки на всю округу лежащую перед ними, – благодаря маэстро Булгакову, – задушевно прибавил Мессир, и глубоко вздохнул.

– А «нехорошая» квартира» №50, на Садовой, для вас такое же! место? – поинтересовался Голицын.

– Нет. Туда я не хожу, – коротко, и как отрезал, ответил ТОТ.

– Бросили на произвол судьбы? – поддел его Голицын.

– Нет. Туда Коровьев иногда наведывается, – ответил ОН, не отрываясь от своих радужных мыслей.

– А-а-а, – понимающе протянул ЕГО собеседник. – А как там Азазелло?

– О! – воскликнул Мессир, – у него сейчас много работы.

– Какой работы? – насторожился Голицын.

– За временем надо поспевать. Он же у нас парфюмер, – сказал это князь, и замолчал

– Ну? – не понял собеседник.

– Баранки гну! – весело ответил Князь тьмы, и так же весело захохотал, видимо, обрадовавшись своему удачному весёлому ответу.

– А всё-таки? – тоже посмеиваясь, но, ожидая ответа, сказал Голицын.

– Ну, сейчас же все помешаны на пластических операциях, например. А это тоже его сфера. Надо вникать. Ну, и так далее, и тому подобное, – скучно завывая, объяснял ОН дела своего парфюмера.

Всё это время, Голицын смотрел на Мессира. Но поскольку тот, перед питьём, снял свои зеркальные очки, а лицо его было затенено широкими полями шляпы, то Голицын видел только чёрную воронку на месте лица Мессира.

И вот, в этой чёрной воронке, вдруг ярко засверкал глаз князя!

И всё пространство над прудом и около, и сам пруд – всё засветилось жёлто-оранжевым светом. И всё это жарко пылающее пространство, было ограничено сферой огромного шара. От пруда пошло испарение. И в нагретом колышущемся воздухе, отражаясь в жёлто-оранжевом зеркале водной глади, стали возникать неясные контуры создателя «Мастера» и его героев. Был тут и Коровьев, в своём треснувшем пенсне, вытянувшийся во всю длину диаметра шара; и Азазелло со своим торчащим изо рта клыком. И наглая морда Бегемота, и едущий по рельсам трамвай, и Та, во имя которой всё это творилось Им. А может, это была Маргарита. Кто знает?

Разжижаясь в нагретом воздухе, ОНИ улыбались, подмигивали, и, казалось, приплясывали.

Голицыну стало невыносимо жарко.

Но вот шар, с невыносимою жарою, стал уменьшаться. Он становился всё меньше и меньше, пока, наконец, не стал совсем маленьким, как теннисный мячик. И в таком виде – он нырнул в пруд, и утонул там. Раздалось лёгкое короткое шипение водной глади, от места того порхнул белый дымок, разошлись небольшие круги по воде, и всё стихло, и замерло.

– Ну, как? Узнали свою картинку? – прозвучал сочный баритон Мессира.

Голицын же молча отпускал свой галстук, вертя головой, и спасая горло от удушья.

– Нет, Мессир, вы ни на минуту не даёте расслабиться, – посетовал Голицын, – это какой-то кошмар.

– Разве это кошмар?! Вот, до войны – был кошмар! – пошутил Князь тьмы, подражая голосу и интонациям боцмана Дули. И сам же этому засмеялся.

Вечерняя Москва зажгла свои огни. Засветились окна домов. От пруда, наконец-то, пахнуло влажной свежестью.

– Пора, – сказал Мессир.

ОН надел очки, взял трость, и поднялся со скамейки.

– А флягу? – напомнил ему Голицын.

– Пусть лежит здесь, – повелительным тоном произнёс Мессир, – может, какому-то горемыке срочная помощь потребуется.

И изящно работая тростью, ОН зашагал обратно по Малой Бронной.

Голицын следовал за НИМ.

Из дверей Театра выходила публика.

«Не успело стемнеть, и спектакль кончился, – подумал Голицын, – что значит – лето».

Спутники дошли до Тверского бульвара, и свернули налево.

– Так, значит, помогаете жаждущим с похмелья горемыкам? – задал неожиданный, для князя вопрос, Голицын.

– А что же здесь такого? – не понял шагающий вперёд князь.

– Да вспомнился мне один тяжёлый случай, из моей далёкой практики.

Князь тьмы молчал.

Тогда Голицын продолжил:

– Как-то, по утру, мне было очень плохо. Внутри и снаружи всё дрожало. Я кое-как оделся, и отправился к ребятам на хату, потому что, у меня денег не было ни копейки. Шёл я, шёл. Дошёл до широкого нашего проспекта Будённовского. Спустился до трамвайной линии, на Текучёва. Оставалось меньше пол пути. Но чувствую – не дойду, умру. Повернул назад, пошёл обратно. Умру – так дома, подумал я. Иду. И вдруг вижу – передо мной, на асфальте лежит новенькая пятирублёвая бумажка. Подул лёгкий ветерок, который стал осторожно медленно подвигать к моим ногам эту пятёрку. Я огляделся вокруг, но на этом отрезке, обычно людного проспекта, не было ни души. Как будто всех ветром сдуло. Тогда я нагнулся, и поднял эту новенькую гладкую пятёрку.

– Ну и что? – поинтересовался князь, у замолчавшего спутника своего.

– Что. Зашёл в кафе под названием «Бригантина», взял сто граммов коньяка, потому что другого ничего не было тогда, и таким образом – выжил, в тот раз.

– Понимаю, – отозвался князь, – вы хотите спросить – не я ли вам подбросил пять рублей. Скажу честно – не я.

– Да?

– Да.

– А было пасмурно.

– Ну и что?

– Ничего.

На пути их встретились рекламные и подъездные огни ещё одного Театра, где тоже завершался театральный разъезд.

– Театр имени Пушкина – бывший «театр Таирова» – со знанием дела воскликнул Голицын.

Мессир же на это никак не отреагировал.

Спутники прошли сквозь рассеянную толпу публики, и поравнялись с дворовой оградой Литинститута.

– Ну, что, – сказал, останавливаясь Мессир, – будете заходить в свои «пенаты»?

– А что уж туда заходить? – сказал, остановив свой ход, Голицын. – Это вам не театральный ВУЗ, здесь все окна уже погашены, – он подошёл к калитке, попробовал открыть её. – Вот, точно в такой же час я приехал сюда в первый раз – думал, что здесь меня будут ждать, но калитка, вот точно так же, была заперта, и мне пришлось ночевать на деревянных ступеньках, одного из залов Казанского вокзала.

Мессир подошёл к калитке, легко открыл её, и вошёл в уютный, тускло освещённый дворик Литинститута имени Максима Горького.

Голицын осторожно последовал за НИМ.

– Значит, вы его так и не закончили, – утвердительно сказал Мессир Голицыну.

– Да, восемь лет промурыжился, да так и не закончил. Терпения не хватило. А если честно, то не по себе как-то стало, устал. Приезжаешь с сессии домой, и забываешь напрочь про эту учёбу. А потом опять сессия, как снег на голову. И едешь сюда, ни черта не зная, и выкручиваешься перед преподавателями, как школьник. А школу, надо вам сказать, я ненавидел всеми фибрами своей души. Нет, я хорошо вспоминаю свою первую учительницу – Полину Тимофеевну – седую, как в той песне, и строгую. Но у меня со школой ничего не получалось. На «чистописании» я писал грязно и жутким почерком. С цифрами и формулами я вообще был не в ладах. Я был тихий мальчик, я учился в двух школах, но всюду меня ругали за неуспеваемость, вызывали без конца мать, и она била меня ремнём и руками – по заднице, по морде, и, даже, по голове, что считалось, в общем – нехорошо. Пока её и вовсе не попросили – тихо забрать меня из школы, не допустив к экзаменам за восьмой класс. Да и литература, тоже… Когда я слышу выражение: «я спал в детстве, как и многие, у домашней библиотеки», то – я спал у кровати матери с отцом, впрочем, как потом – и дочь моя спала, – говорил Голицын, идя за Мессиром по дорожке, к главному старинному зданию института. – Так вот, здесь, – продолжил он, – я впервые услышал фразу, обращённую ко мне, которая меня необыкновенно обрадовала, но и повергла в шок.

– Это интересно, – отозвался, наконец, Мессир, – что же это за фраза такая?

– А-а-а, – загадочно протянул Голицын, – я то, после двух школ, учился потом в ПТУ, а, работая на «Ростсельмаше», ходил в «Вечернюю школу». Потом я закончил «Училище искусств», где меня снова мучили математикой, и мучила, между прочим, мать знаменитого на мировом театре режиссёра-отшельника, что вдвойне обидно. Так вот, после всех этих учёб, здесь – в Литинституте, я первую же свою сессию вынужден был сдавать экстерном, чтобы ехать за своим Театром – на гастроли в Ленинград. И вот, сижу я в «преподавательской», у письменного стола, а передо мной – педагог, молодой мужчина, с усиками и бородкой. И он смотрит на меня и говорит: «Да вы не волнуйтесь, вот, я ставлю в вашу зачётку зачёт, а теперь давайте с вами рассуждать». И я понял, что до этого – я учился в одной сплошной КАЗАРМЕ. Этого преподавателя звали – Костя Кедров. Его отчества, я к своему стыду, не помню. Но за ним всегда ходили толпы студентов, и слушать его было – одно удовольствие. Застенчиво улыбаясь, он открывал нам, уже немолодым советским студентам, новый мир. Потом, уже в «Пост перестроечный» период, я с ужасом и удивлением, услышал по телевизору, что его уволили из Литинститута. «Да, подумал тогда я, значит, снова страна пошла по «особому» своему пути. И даже по более «особому», чем при Советской власти, при которой Костя Кедров – всё же преподавал. Были в институте и другие прекрасные люди, конечно, и не мало. Вот, потому-то, наверное, мне и стало, в конце концов, неловко перед ними за свою вечную неподготовленность к экзаменам. И я устал от этих предэкзаменационных лихорадок. Да и Диплом, мне был, в сущности, не нужен. Я видел, как там потели студенты, работающие в газетах, или журналах – им необходима была эта бумага, для карьерного роста. А мне – куда было карабкаться? Мне – некуда. Вот и всё.

Спутники уже шли от здания, по дорожке, ведущей в заросли маленького палисадника.

– А это кто? – спросил Мессир, указывая тростью на тёмный силуэт небольшой скульптуры.

– Это Герцен, если я правильно помню, – сказал в ответ Голицын. – Это же здание так и называют – домом Герцена, если я не ошибаюсь. Нет, я что-то путаюсь.

– Герцен – это тот, которого разбудили «декабристы», по высказыванию некоторых товарищей?

– Да, – не вникая в сказанное Мессиром, ответил Голицын. – Но первым, кто открыл мне глаза на мою страну, был режиссёр Ростовского телевидения – Сергей Иванович Пожарский. Это было ещё до моей службы в Армии, когда я учился на первом курсе театрального отделения. Он высмотрел меня для исполнения главной роли в телеспектакле «Альфа Центавра». Он со мной много беседовал, и в этих беседах, ненароком, он заставил меня критически посмотреть на окружающую жизнь. Правда, до него был ещё мой первый педагог по Мастерству актёра – Герман Михайлович Гуровский, которого через пол года, к сожалению, «скушали», как говорят у нас, но который, сурово глядя сквозь стёкла своих очков, в тонкой едва заметной оправе, успел привить нам вкус к настоящей литературе, заставляя читать, например: «Новый мир», Тендрякова, Юрия Трифонова и так далее, и тому подобное. Так вот, после всех этих бесед и чтений – меня точно обухом по голове ударили – и я понял, что меня, до этого, обволакивали совершенно другим видением «прекрасной» жизни, не имеющей почти ничего общего с реальностью.

Не-ет, я не стал диссидентом, нет. Потом была женитьба, Армия, и всё как-то потеряло свою былую остроту, и легло на какой-то там полочке моей памяти. Но что особенно запомнилось мне из того времени, так это роман Джека Лондона «Мартин Иден». Его посоветовал мне – тот самый Пожарский. Дело в том, что заканчивал я читать этот роман, сидя на скамеечке городского парка, на крайней, к центральной улице, аллее. И когда я прочитал, как тонул в огромном океане – этот человек, этот человечище, который был в моих глазах больше, чем этот бескрайний океан, я закрыл книгу, и посмотрел на кишащую людьми улицу, то эта улица, этот город и эти, суетящиеся в нём люди – всё показалось мне мелким, ничтожным и тусклым.

– А я вижу – вы разговорились, после моего коньяка, – заметил Мессир своему собеседнику, двигаясь к выходу, – как тогда на яхте, когда мы проходили шлюзы Волго-Донского канала имени В.И.Ленина, – прибавил ОН, выходя из калитки. – Прошу, – сказал Мессир бывшему студенту, указывая на выход.

Тот вышел, и Мессир закрыл за собой калитку.

– А вы, Князь, не путайте – тот мой разговор с этим, – погрозил пальчиком Голицын, – тот мой разговор – какой надо был разговор.

– Я ничего и никого не путаю, – отбивался от его претензий Мессир.

Они продолжили путь по Тверскому бульвару, и перешли в сквер, что напротив «Макдоналдса».

И тут Голицына одолел напряг. Он стал исключительно серьёзен. Он вдруг сжал кулаки, и по-бычьи опустив голову, смотрел в землю.

Так они вышли на простор Пушкинской площади, где через Тверскую улицу – стоял напротив них – великий памятник великому поэту, который задумчиво-угрюмо смотрел на проходящую мимо него – столичную жизнь, и видно было по всему, как упрямо вертятся тяжёлые жернова его потаённых мыслей.

Мессир остановился, и Голицын, наконец, медленно поднял свою голову, и увидел, что у памятника Пушкину, совсем мало людей, не так как бывало прежде. Но зато – поток автомобилей был сумасшедший.

– Ну, чего мы стали здесь?! – зло зашипел он на Мессира, и лицо его налилось кровью.

– Я немного думаю, – ответил тот ломаным акцентом, и вертя головой по сторонам.

И всё же, Голицын не утерпел, и посмотрел на чуждое и незнакомое его глазу, здание, что стояло там – на противоположном углу, на месте бывшего здания бывшего Всесоюзного Театрального Общества и Центрального Дома актёра, с рестораном внизу, за зашторенными окнами которого, в темноте вечера, в те времена, таилась какая-то не ресторанная тайна. Здесь была тогда неповторимая атмосфера. Здесь была душа, и была жизнь «ВО ИМЯ». Теперь же, не смотря «НА» – всё было пусто. И веяло холодом.

– Так вот, Князь, – так же зло и медленно заговорил Голицын, – когда я в первый раз попал в это здание, а бывал я здесь всего-то пару, тройку раз. И поднимался по ступеням его наверх, то сразу отметил для себя, почему-то, что лестничные пролёты здесь, туда и сюда – настолько глухо отделены от всего остального помещения, что даже очень удивительно! И вдруг я слышу, что пожар пошёл именно от лестницы, где лежали какие-то коробки. «Чушь!», – сразу же подумал я. А, Князь?! Чушь?! – наступал он на Мессира.

– Так, нам туда, – как ни в чём не бывало, сказал тот, и указал тростью вправо.

И в это самое время, вдруг раздался пронзительно-длинный турчок постового милиционера, сделавшего точно тот же жест жезлом, что и Мессир тростью. Автомобили завизжали своими резко затормозившими колёсами, и Князь тьмы двинулся через череду улиц, в сторону Красной площади.

– Что же вы молчите, князь?! – разгорячённо кричал Голицын, широко шагая вслед за НИМ. – Признайтесь, что это было не без вашего участия, князь! Признайтесь, Кня-а-азь!! – истошно кричал Голицын.

– Да! Да! – наконец стал отвечать ТОТ, продолжая своё неудержное движение вперёд. – Это был сигнал! на который я ждал реакцию! Но никто, «ни одна лялечка!», как выражаетесь вы, «и не почухалась»! И это стало – НАЧАЛОМ!

– Я так и знал! Так и знал! – кричал Голицын, останавливаясь, и стуча кулаками по полусогнутым коленям своим.

Потом он снова догонял Мессира, и снова кричал:

– Вот здесь, я тогда, в холодной, голодной Москве, жрал на улице сардельки, запивая их горячим суррогатом, называемым чаем! Вот здесь – прямо напротив Главпочтамта, если написать букву «х» на перекрёстке! А там – уже стояло, зияющее чёрной пропастью окон, обугленное здание! Я так и знал! – снова и снова повторял он, горестно кручинясь головой своею. – А вы знаете, что мне вдруг вспомнилось, когда я жевал эти жуткие сардельки, заплатив за них невероятную для них цену, и наблюдая – за рыскающими себе пропитания – москвичами и гостями столицы?! Мне вспомнилось, как я, шестнадцатилетний мальчишка, махал кувалдой на заводе «Ростсельмаш», рихтуя «лыжу», которая больше похожа на конные сани! И как каждый месяц – приходила нормировщица, с секундомером в руке, после чего моё махание становилось всё дешевле и дешевле. А моему мастеру приходилось – всё приписывать и приписывать, а иначе – кто ж у него махать-то будет. И это было сплошь и рядом! А потом, когда я ездил с концертами, на отдалённые зимовки животноводов верхнего Дона – я там сталкивался с тем же самым, и как сказал мне один заведующий фермой, в Вёшенском районе, с которым встречались мы уже не впервой: «Всё брешем и брешем, а что завтра-то жрать будем??». Но мы же все чудаки – верили в чудо, что есть всё-таки некие «ЗАКРОМА РОДИНЫ», и они-то нас накормят! Но теперь, никто не хотел признаться самому себе в том, что знал – когда-нибудь вся эта брехня плохо кончится.

– А вы-то сами, давали себе отчёт в этом?! – громогласно спрашивал Мессир, шагая через всё огромное пространство площади, открывшейся перед ними, наискось, мимо сгоревшего «Манежа» и ещё не разрушенной гостиницы «Москва», прямо по направлению к «дому Радищева», почему-то.

И Голицын вдруг с ужасом увидел перед собой картину – дорожно-транспортного кавардака, устроенного Мессиром, но всё же продолжал двигаться за НИМ, задыхаясь от встречного воздуха, нахлынувших прежде чувств и новых острых ощущений!

Стоявший здесь – постовой милиционер, не турчал в свой свисток, и не ругался. Он отдавал честь Князю тьмы, не обращая никакого внимания на застывшую вокруг него громаду автомобильной пробищи.

Куча же, стоявших в нетерпении своём, автомобилей – загудела, заулюлюкала, и загавкала своими сигналами и сиренами, и сверкая своими спецмигалками.

А Мессир всё шагал, и шагал вперёд, изящно работая своей красно-чёрной тростью, освещённый со всех сторон автомобильными фарами, со зла – бьющими дальним светом, по импровизированной дорожке, которую никто не смел загородить. ОН только слегка приподнял шляпу, как Главнокомандующий, отвечающий на приветственное ликование своей армии.

– На ваш вопрос, князь, я лучше отвечу, как я стал невольным свидетелем, падения стрелки барометра, указывающей на истощение этих самых «ЗАКРОМОВ», – продолжил начатую давеча тему Голицын, с трудом поспевающий, за широко шагающим Мессиром.

– Это интересно, – бросил ему через плечо, не замедляющий шага Мессир.

– Да! Дело в том, что в те времена, у нас были в основном «КИТАЙСКИЕ ХАЛТУРЫ».

– Как это?? – не понял, хохотнув Мессир.

– Ну, бесплатные концерты, – пояснил Голицын. – Так вот, в конце 60-х – нас ездило на село большое количество разнообразных Художественных коллективов, по поводу всевозможных праздников. И там встречали нас полными столами, ломящимися от мёдов, масла, мяса, птицы, молока и водки! За столом бывало много колхозников, и начальство хвалилось перед нами – собранным урожаем, надоями, убоями и прочими их трудовыми достижениями! В начале же 70-х – я уже ездил с Эстрадным оркестром, в котором было несколько солистов, и угощали так же хорошо, но за столом с их стороны было только начальство и их особо приближённые лица. Похвалялось же начальство, в разговоре между собой, о том, в каких санаториях им довелось отдыхать в прошлый сезон, и куда они собираются в новый отпускной сезон. Об урожаях и надоях только вскользь, и то если мы спросим, из уважения. В середине же 70-х, кормили нас с оркестром, только в столовой – обычным обедом, но с водкой, правда, в очень ограниченном количестве. Тему о победах в битве за урожай, старались обходить стороной. В конце 70-х – водку мы брали уже с собой. А в 80-ом году, в феврале месяце меня стали посылать с уже серьёзным «Агитпоездом», в сопровождении машин ГАИ, где в веренице автобусов, находились не только артисты, но и врачи – от хирургов до стоматологов; продавцы с автолавками; представители Госкооперации и т. д. и т. п. Приезжали мы в районы верхнего Дона, и там рассредоточивались по своим точкам. Ели рано утром в какой-нибудь столовой районного центра и ехал я с малочисленным Ансамблем русских народных инструментов, из «Дунькиного клуба», в далёкие замёрзшие и занесённые снегом степи. Там, на одной из ферм мы и давали наш концерт, на который собиралось от пяти до десяти человек, тех самых зимующих животноводов. Поили тогда водкой только в Вёшенском районе, почему-то. И это – было похоже на чудо! В этой самой замёрзшей степи, из автобуса отзывал представитель Райкома – руководителя нашей группы, замечательного поэта и добродушнейшего человека Николая Михайловича Скрёбова и Вашего покорного слугу. Заводил нас тот представитель, в какой-то магазинчик, а может, это был просто сарайчик, и там, на стоящей большой бочке, наливали в стаканы водку, и подавала хозяюшка огромные солёные огурцы, на закуску. Пили молча, и ни о чём существенном не разговаривая. Тёмным вечером возвращались в саму Вёшенскую, в гостиницу, с удобствами во дворе. Но мне в гостиницу зайти не давали, а сразу вели меня в Райком партии, где дожидался анекдотов от меня, Секретарь по идеологии. Там было небольшое угощение от них и анекдоты от меня – больше никаких разговоров не велось, разве что чуть-чуть – о неважном здоровье Шолохова. Кстати, в следующую поездку, когда мы ранним утром приехали в соседний с Вёшенским – Боковский район, и, зайдя в Райком, увидели переполошившихся его руководителей, которые сообщили нам о смерти