Текст книги "Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920"

Глава 12
БОИ В ПРИБАЛТИЙСКИХ ГУБЕРНИЯХ РОССИИ

Находясь на отдыхе в Вильно, мы получили замечательное известие: император, узнав, через какие нам пришлось пройти испытания, пожелал увидеть нашу дивизию. Спустя несколько дней мы погрузились в поезд и поехали в Санкт-Петербург. Нас временно разместили в Красносельском лагере.

Поезд приближался к Санкт-Петербургу, и за окном мелькали маленькие станции, знакомые мне с детства. Так приятно было погрузиться в воспоминания, которые не имели ничего общего со стрельбой, взрывами снарядов, всеми ужасами войны. Я испытывал волнение в ожидании встречи с городом, в котором вырос, где жили мои родители, остались друзья. При первой же возможности я поехал в город.

Город сменил название. Теперь он уже назывался не Санкт-Петербургом, а Петроградом; сказывалось стремление изменить немецкое название на русское. Некоторые люди даже сменили фамилии. Делалось это по разным причинам, от патриотических до простого желания избавиться от нежелательно звучащих немецких фамилий. Полковник Рот шутил, что его фамилия теперь Краснов (в переводе с немецкого «рот» означает «красный»). После революции большевики опять сменили название города, и он стал называться Ленинградом. Я никогда не жил в Ленинграде, а в Петрограде прожил всего несколько месяцев, поэтому город моего детства и юности навсегда остался для меня Санкт-Петербургом.

Когда я оказался среди людей, живущих мирной жизнью, то испытал довольно странное чувство. Для этих людей война представлялось чередой героических поступков. У большинства из них просто не хватало воображения, чтобы представить себе истинную картину войны: грязь, кровь, голод, смертельная усталость и непроходящее желание как следует выспаться. Армейское высказывание, что «война – это тоска и скука или отчаяние и страх», еще не дошло до Санкт-Петербурга. Никому не нравились мои незатейливые рассказы. Большинство жаждало услышать невероятные истории, в которых умирающий «серый герой» произносит слова о долге перед отчизной. Эти люди, находясь в безопасности в глубоком тылу, были романтически настроенными патриотами и не могли понять, что пулеметные очереди врага вдребезги разбивают подобный настрой. Не видя врага, они не могли еще прочувствовать трагедии тысяч и тысяч убитых.

В Красном Селе мы находились шесть недель. Пребывание в лагере услужливо возвращало память к дням учебы в «славной школе» и невинным забавам того времени.

Оказавшись в лагере, мы сразу же приступили к исполнению обычных ежедневных обязанностей. Но если в мирное время эти занятия составляли часть нашей жизни, то сейчас они раздражали. Ведь мы так надеялись спокойно отдохнуть от долгих месяцев тяжелых боев. Но в дивизию пришло пополнение, новые солдаты и лошади, а значит, тренировки были просто необходимы.

Как-то я назначил свидание и, собираясь провести ночь в городе, не предполагал вернуться в Красное Село раньше полудня следующего дня. Я приказал своему унтер-офицеру Красихину утром отвезти солдат в поле, но ничем их не занимать.

– Можете спешиться, ослабить подпруги. Пусть лошади пасутся, а вы делайте что хотите, – объяснил я Красихину и добавил: – Если появится Гротен, садитесь на лошадей и скрывайтесь из виду.

Гротен, как назло, проезжал мимо и еще издалека увидел, что мои солдаты бездельничают. Он поскакал к ним. Они вскочили в седло и бросились от него, но он их, конечно, догнал. Днем я встретил Гротена на улице. Не вдаваясь в объяснения, он спросил:

– Что вы предпочитаете: пять нарядов вне очереди или пять дней под арестом?

– Пять дней ареста.

И мы молча разошлись. Затем мне сообщили, что наказание последует после парада, на котором будет присутствовать император.

Это был тот особый случай, когда мы должны были пройти не галопом, а легким галопом, поскольку прошел слух, что император хочет как следует рассмотреть нас. Во время парада командир полк всегда едет впереди, на большом расстоянии от полка, делает широкий разворот на 180 градусов и останавливается, наблюдая за прохождением полка.

Мой конь по кличке Москаль прошел, как и все лошади в то время, объездку. Я ехал на расстоянии примерно пяти метров впереди своих гусар и понимал, что Москаль идет красиво. Лошадь двигалась мягко, легко перебирая точеными ногами, красиво выгнув шею; Москаль напоминал лошадей, изображенных на батальных картинах старых художников. Позже мне сказали, что, когда я проезжал мимо императора, он улыбнулся, затем повернулся к Гротену и кивнул с довольной улыбкой.

В тот же день я опять встретил на улице Гротена.

– Очень хорошо... Ваш галоп... и вы... и ваша лошадь. Можете забыть об аресте.

Он, как всегда, говорил отрывочно, не складывая слова в полноценные фразы; такая уж у него была привычка.

Появилась и еще одна причина для отмены наказания. Немцы начали наступление на прибалтийские территории, и нам следовало немедленно выехать на фронт. Мы погрузились в поезд в отличном настроении: дивизия была полностью укомплектована, лошади отдохнули. Местом назначения был город Митава[42]42
  Митава – прежнее название латвийского города Елгава.


[Закрыть].

По пути к месту назначения мы проезжали Ригу. При подъезде к городу на маленьких курортных станциях наш поезд встречала масса людей с цветами. Они радостно приветствовали нас, дарили цветы. Наш украшенный цветами поезд, словно карнавальный состав, используемый в рекламных целях, въехал в Ригу. Толпы людей на улицах, на крышах домов, в окнах приветствовали наше появление. Немцы были уже в пятидесяти километрах, и местное население возлагало на нас огромные надежды. Через час мы прибыли в Митаву и сразу пошли в бой. Свежие воспоминания о жизни в Санкт-Петербурге быстро отошли в прошлое.

24 июля наша дивизия получила приказ оказать поддержку сибирскому пехотному полку. Сибирская армия славилась своими военными успехами, но в предыдущих боях этот полк понес серьезные потери; оставшиеся солдаты были измучены долгой борьбой. В девять утра сибирский полк перешел в наступление и в одиннадцать начал теснить немцев. Но враг подтянул резервы и перешел в контрнаступление. Бой продолжался весь день до вечера с переменным успехом. Не помню, какие подразделения драгун и казаков принимали участие в этом сражении, но уланы находились в резерве, а некоторые наши эскадроны прикрывали пехоту с флангов. На заходе солнца мы неожиданно услышали рев сотен голосов: немцы пошли в атаку. Наша пехота, отчаявшись, дрогнула и побежала. Уланы и гусары получили приказ готовиться к бою, чтобы остановить наступающего врага. Нам нужно было несколько минут, чтобы с флангов подтянулись эскадроны прикрытия, поэтому мы перешли в наступление за уланами. Первые уланы, стреляя, мчались во весь опор. За ними в пешем строю шли, растянувшись в ряд, остальные уланы. Гусарские эскадроны, пустив лошадей во весь опор, двигались разомкнутым строем; я со своими гусарами был на левом фланге. Зрелище прекрасное, но устрашающее, когда порядка 1600 лошадей, построившись в четыре ряда и ощетинившись пиками, во весь опор несутся вперед. Поле освещали последние лучи заходящего солнца, придавая особый драматизм действию. Наша батарея открыла огонь. Вперед двинулись полки. Немцы побежали, а их артиллерия усилила обстрел, чтобы прикрыть отступление своей пехоты. Нам показалось, что нависшая над противником угроза мощной кавалерийской атаки решила исход боя.

Через четыре дня были мои именины. В России именины значили гораздо больше, чем день рождения. В этот день мы сражались в пешем строю. Сейчас я уже не помню названия места, где шел бой, но штаб полка размещался рядом с фермой, на которой было огромное количество гусей. Я запомнил этот день как «бой за гусиную ферму». Гротен стоял в 60 метрах от линии огня. Полковник Рот, Снежков и я были обязаны стоять рядом с ним, в то время как все лежали на земле. Стоять было довольно глупо, во-первых, потому, что немцы уже пристрелялись, а во-вторых, рядом был кирпичный сарай, и можно было стоять за ним, раз уж нам вообще было положено стоять. Мне ужасно не хотелось погибнуть, особенно в день именин. Мы со Снежковым обсудили этот вопрос, но сами не решились обратиться к Гротену, а попросили Рота переговорить с командиром.

– А почему вы считаете, что следующий снаряд разорвется здесь, а не за сараем? – спросил Гротен, выслушав предложение Рота.

Гротен был фаталист, и мы остались стоять на прежнем месте.

Из всех событий того периода мне особенно запомнилась атака 1-го эскадрона, которым теперь командовал Петрякевич (если помните, я уже упоминал о нем). Эскадрон на лошадях под прикрытием артиллерии атаковал деревню, которую защищали кавалерийский эскадрон и рота велосипедистов, так называемых самокатчиков. Петрякевич перешел в атаку, находясь более чем в миле от деревни. В самом начале наступления он был легко ранен. Перед деревней был довольно большой овраг с перекинутым через него мостом. Петрякевич с гусарами поскакали к мосту. В этот момент никто не знал, у кого первым сдадут нервы – у немцев или у русских. Немцы дрогнули первыми и побежали.

Первым по мосту проехал гусар Левицкий; он получил тяжелое ранение. Несмотря на фамилию, он был японцем. В Русско-японскую войну он остался сиротой, и его усыновил русский генерал Левицкий.

Успешная атака произвела гораздо большее впечатление на самого Петрякевича, чем на немцев. Он возомнил, что обладает особой способностью к ведению атаки. Всякий раз, когда Петрякевич слышал похвалу в адрес какого-то офицера, он говорил:

– Пусть поведет эскадрон в атаку, то-то я посмеюсь.

Конечно, он позволял себе подобные высказывания после нескольких рюмок, но дело в том, что он был всегда навеселе, поскольку не расставался с флягой, наполненной водкой. У Петрякевича было правило: стоило полку остановиться, как его ординарец начинал жарить картошку. Если остановка была короткой, но недожаренную картошку приходилось выбрасывать, но если ординарец успевал пожарить картошку, то Петрякевич пил водку, закусывая жареной картошкой.

Как-то наша кавалерийская дивизия, растянувшись в длинную колонну, двигалась по лесу; впереди скакали казаки. На выходе из леса их остановил огонь из траншей. Немецкий кавалерийский эскадрон при поддержке двух полевых орудий остановил казаков. Они спешились и перешли в наступление в пешем строю. Чем ближе они подступали к немцам, тем сильнее становился огонь. Находясь в лесу, мы услышали сначала слабое «ура!», которое постепенно перешло в оглушительное «ура-а-а!», и поняли, что казаки пошли в атаку. Но тут застрочили немецкие пулеметы и заглушили крики «ура!». Один из наших эскадронов получил приказ спешиться и идти на подмогу казакам, а другой – скакать к кромке леса. Когда казаки опять перешли в наступление, наш эскадрон поддержал их атаку. Гусары на лошадях и пешие казаки прорвались через траншеи и вошли в деревню. Немецкие артиллеристы убежали, а кавалеристы были либо убиты, либо взяты в плен. Как выяснилось, это были кирасиры, специально отобранные рослые, крепкие парни.

В этот день в разных концах захваченной деревни наблюдалась одна и та же картина: гусар и казак, крепко ухватив пленного немца, отчаянно спорили, чей это пленный. Спор, кому принадлежит данная победа, решился через пару дней. Мы были вынуждены признать, что в данном случае победа принадлежит казакам.

Командир немецкого эскадрона, насквозь проткнутый пикой, смог скрыться. Требовалось найти владельца пики, но гусар, убивший немца, был так напуган, что не хотел признаваться. В плен попали два немецких офицера. Один из них, молодой лейтенант, стоявший в окружении наших солдат, достал бумажник и раздавал солдатам деньги.

На протяжении следующих трех недель мы или сражались, или двигались вперед и почти не спали. Все мечтали только об одном – выспаться. В официальной истории моего полка[43]43
  История полка составлена в 1954 г. офицерами Сумского полка и издана в Буэнос-Айресе на русском языке.


[Закрыть] есть такая запись: «Корнет Литтауэр всю ночь занимался прокладкой и восстановлением телефонных линий. Только к утру, вконец измотанный, он смог лечь спать. Едва он заснул, как немцы пошли в наступление. Его разбудили и сообщили о немецком наступлении, на что он ответил: «Это просто ложная атака», повернулся на другой бок и опять заснул».

Все эти недели полк действовал очень успешно, часто отражал атаки и шел в наступление на превосходящие силы противника. Но сегодня нет смысла вспоминать все эти бои, так похожие один на другой.

В середине августа полк принимал участие в бою, имевшем для всех нас важные последствия. В этом бою был ранен полковник Гротен. В тот день сражались всего четыре эскадрона, поскольку два остались в резерве, а два других в пешем бою пытались захватить сильно укрепленную деревню. Мы залегли под ураганным немецким огнем в двухстах метрах от цели. Рельеф местности позволял гусарам чувствовать себя в относительной безопасности, но малейшее движение привело бы к гибели двух эскадронов. Гротен прекрасно понимал это, но командир бригады требовал быстрого наступления.

Офицеры двух резервных эскадронов, Рот, Снежков и я, сидели на земле рядом с телефоном, связывавшим Гротена с командиром бригады. Генерал звонил каждые полчаса и спрашивал, перешли мы в наступление или нет.

– Нет, – каждый раз отвечал Гротен.

– Почему? У вас тяжелые потери?

– Нет.

– Так почему вы не идете в наступление?

– Потому что враг слишком сильный для нас. Нам, по крайней мере, необходима поддержка артиллерии.

Не хватало боеприпасов. Из трех снарядов, выпущенных нашей батареей, два не взорвались. Немцы ответили несколькими залпами тяжелой артиллерии. Командир бригады опять позвонил и спросил о потерях. Эти разговоры длились на протяжении двух часов. Наконец Гротен получил категорический приказ переходить в наступление.

– Что ж, – в бешенстве закричал Гротен, – если им необходимы потери, я обеспечу их потерями! – и, повернувшись к Снежкову, спросил: – Чей эскадрон следующий?

Сидящие у телефона офицеры молча смотрели на Снежкова.

– Четвертый, – ответил Снежков.

4-м эскадроном командовал ротмистр Панков, офицер, построивший посетителей бара «Метрополь» в Москве. Повернувшись к Панкову, Гротен приказал:

– Пройдете вдоль леса направо метров с пятьсот, затем выходите из леса и атакуйте немецкие траншеи.

В полной тишине Панков отдал честь, повернулся и пошел к эскадрону. Гусары вскочили в седло и через минуту скрылись в лесу. Гротена мучили сомнения; он не смог убедить себя, что отдал правильный с человеческой точки зрения приказ, и, наконец, сказал:

– Нет, я не могу так поступить, – и, повернувшись к трубачу, приказал: – Галопом по полю и остановить наступление. Быстрей!

Трубач вскочил на лошадь, но только успел тронуться с места, как мы услышали «ура!» – 4-й эскадрон пошел в атаку, обреченную на провал.

В этот момент примерно в десяти метрах от нашей группы, наблюдавшей за наступлением, взорвался снаряд Удивительно, но никто из нас не был ранен, в то время как порядка дюжины лошадей, стоявших в 150 метрах от нас, были убиты или ранены.

4-й эскадрон, рассредоточившись, наступал на тридцатиметровом фронте. Наступление потерпело неудачу еще до того, как его смог остановить трубач. Одна половина эскадрона завязла в болоте; гусары успели соскочить с тонущих лошадей. Оставшаяся часть эскадрона тут же остановилась. Нам показалось, что эскадрон понес тяжелые потери, но в действительности потери были незначительные. Немецкие пулеметчики, вероятно, ошиблись в расчетах.

Гротен, совершенно выбитый из равновесия, пробормотал:

– Я больше не допущу потерь.

С этими словами он вышел на огневой рубеж. Через минуту Гротена ранили. Его подобрали санитары и положили в санитарный фургон. Фургон поехал по полю, и вдруг над ним разорвалась шрапнель. От неожиданности возница остановил лошадь, и тут мы увидели, как из-под тента появился Гротен и кулаком ударил возницу по голове. Возница хлестнул лошадь, и она понеслась по полю. Мы дружно захохотали.

Когда фургон подъехал к нам, Гротен сказал:

– Сообщите командиру бригады, что командир полка ранен.

Через полчаса Гротена привезли в штаб. Увидев его, генерал спросил:

– Как вы, полковник?

– Я в полном порядке, – ответил Гротен, – но почему вы пускаете в расход моих людей?

Гротен любил и часто использовал именно это выражение – «пускать в расход».

Спустя три месяца Гротен на несколько дней вернулся в полк. Он получил генеральский чин и принял командование гренадерским полком. Он очень трогательно попрощался с офицерами и с готовностью признал, что при первой встрече в Москве дал нам неправильную оценку. Низко поклонившись, он попросил у нас прощения и даже слегка всплакнул.

Гротен командовал конно-гвардейским полком всего несколько месяцев, а затем временно замещал дворцового коменданта. Его прощание с конно-гвардейским полком, как его описал мне один из офицеров этого полка, отличалось от прощания с нашим гусарским полком. Гротен всегда очень эффектно выезжал к полку. Пустив лошадь галопом, с шашкой наголо (готовый отдать ею приказ), он объезжал строй, на ходу выкрикивая:

– Доброе утро, первый эскадрон!

– Доброе утро, второй...

И так далее.

В последний день он точно так же появился перед конно-гренадерским полком. Остановил лошадь в центре перед строем, пару раз взмахнул шашкой и после формальных слов прощания добавил:

– Вы должны лечь костьми во имя вашей страны!

И ускакал.

После революции Гротен был арестован, но в скором времени освобожден. Эмигрировал во Францию. Когда американские войска вошли в Париж в конце Второй мировой войны, Гротен занимался продажей билетов национальной лотереи в кафе при дешевом магазинчике. В этом кафе, которое реквизировали американцы, произошел забавный, очень характерный для Гротена случай. Эта история уходила корнями в дни службы Гротена в русской армии. В нашем полку существовал негласный закон, согласно которому каждый офицер должен был ежедневно поговорить по возможности с большим количеством солдат на личные темы. Благодаря таким беседам командир взвода, в котором было тридцать пять человек, лучше узнавал своих солдат. Во время войны ситуация осложнилась тем, что происходила частая смена солдат. Гротен был вынужден выработать стереотипную схему беседы. Он спрашивал солдата:

– Ты откуда?

Солдат, к примеру, отвечал:

– Из Полтавы.

– Хорошо в Полтаве? – с улыбкой спрашивал Гротен.

– Очень хорошо.

– Вся эта ерунда скоро закончится, – серьезным тоном говорил Гротен, – и ты вернешься в Полтаву.

Когда во французском кафе появились американцы, Гротен опять оказался в окружении людей в форме и автоматически вернулся к старой форме общения с солдатами. Он говорил по-английски, поэтому ему не составило труда задать вопрос.

– Ты откуда? – спросил он первого американского солдата, купившего у него лотерейный билет.

– Из Цинциннати.

– Хорошо в Цинциннати?

– Конечно, очень хорошо.

– Ну что ж, – ответил Гротен, – скоро вся эта ерунда закончится, и ты вернешься в Цинциннати.

Следующий солдат был из Филадельфии, следующий из Чикаго. По их мнению, это были отличные города. И всем им Гротен говорил, что «скоро вся эта ерунда закончится». Через несколько часов его выгнали из кафе, заподозрив в попытке подорвать моральный дух американской армии.

Гротен умер в возрасте девяноста трех лет в доме для престарелых, в окрестностях Парижа. До конца дней он испытывал теплые чувства к нашему полку и вел переписку с некоторыми из наших офицеров.

После ранения Гротена Рот, как старший полковник, автоматически стал командиром полка. Первым делом Рот приказал вызвать Петрякевича, поскольку был уверен, что Петрякевич выпьет с ним водки. Роту было необходимо взбодриться, прежде чем приступать к обязанностям командира полка.

Он командовал полком порядка трех месяцев, пока не прибыл новый командир полка. В первый месяц его командования нам пришлось особенно туго. Мы почти ежедневно участвовали в сражениях, а в промежутках между боями перемещались с одного участка фронта на другой. Солдаты так измотались, что засыпали прямо на огневом рубеже. Временами было трудно отличить убитого от заснувшего. Тем не менее даже в это время происходили забавные случаи.

Как-то полк сражался рядом с чьим-то поместьем. Линия огня проходила по саду и парку. Утром на веранде накрыли стол для офицеров двух резервных полков. Из подвалов достали отличное домашнее вино, и Рот, сидя во главе стола, развлекал офицеров историями. Под разрывы шрапнели было выпито немало вина и рассказано много историй. К тому моменту, когда немцы, перейдя в наступление, стали окружать нас, Рот был изрядно пьян. Стали поступать неприятные сообщения, и Снежков, к которому поступали донесения, сильно встревожился. Наконец он подошел к Роту и прочел неприятное донесение от разведчика. По всей видимости, требовалось спешно покидать усадьбу. Рот посмотрел на Снежкова, мило улыбнулся и сказал:

– Николай, прочтите еще раз. У вас такой мелодичный голос.

Люди находили возможность посмеяться даже в самые трагические моменты, что мы и делали в то изматывающе-кровавое лето.

В одной деревне, где полк заночевал, мы встретили мужчину, который утверждал, что ему сто пятнадцать лет и он был свидетелем вторжения армии Наполеона в 1812 году в Россию. Он с удивительной точностью описал форму солдат наполеоновской армии.

– А вы сами видели Наполеона? – спросил один из нас.

– Конечно. Такой высокий, с длинной бородой, – ответил старик и даже показал, какой длины была борода.

Никогда не забуду еще одну историю, являвшуюся примером типично военной бюрократии. Остановившись на несколько дней в одном городе, мы получили фураж с армейского склада. Находясь на русской территории, мы кормили лошадей сеном и овсом, которые покупали у местного населения. В Германии мы просто воровали корм для лошадей. Иногда нам присылали овес в мешках. Предполагалось, что мы сохраняем мешки и со временем вернем их на склад. В то время о таких мелочах никто не задумывался, и мешки мы, естественно, выбрасывали. Через год полк неожиданно получил счет за несданные мешки. Командир полка разделил сумму предъявленного счета между командирами шести эскадронов и подразделения связи. Моя доля составляла несколько сот рублей. Собравшись вместе, мы придумали, как аннулировать долг. Мы стали посылать телеграммы, в которых сообщали, что мешки, заполненные песком, использовали в защитных целях во время боев. В рапортах о потерях мы сообщали также о количестве использованных в данном бою мешков. В течение трех или четырех месяцев мы сумели списать все числившиеся за нами мешки. Армейскому бюрократическому аппарату большего и не требовалось.

В этот период войны и немцы и русские изменили манеру ношения оружия. В начале войны русский солдат-кавалерист нес винтовку и пику; у немецкого кавалериста они были приторочены к седлу. Затем мы поняли, что пика мешает спешившемуся солдату, и приторочили ее к седлу. Немцы, в свою очередь, поняли, что если солдат теряет лошадь, то оказывается безоружным, поскольку все его оружие приторочено к седлу. Поэтому немцы по примеру русских стали носить винтовку за спиной. Кроме того, в нашем полку избавились от мундштучных удил. Опыт войны показал, что они не только не нужны, но даже мешают при движении по пересеченной местности.

В последних числах августа 1-я и 2-я кавалерийские дивизии получили приказ остановить немецкое наступление до прибытия русской пехоты. Немцы оттеснили нас с опушки в глубь леса. Обе стороны провели тревожную ночь. Были моменты полной тишины, но стоило солдату, у которого сдали нервы, открыть стрельбу, как тут же к нему присоединялись другие, и спустя минуту пули свистели в воздухе, как потревоженный пчелиный рой.

Пехота, которую ждали в два часа, появилась только вечером следующего дня. Первым признаком приближающейся пехоты были полевые кухни, двигавшиеся в первых рядах. Затем появилась одна из батарей и, приняв нас за немецкую кавалерию, открыла огонь. Артиллерийский огонь из тыла вполне мог поднять панику. К счастью, этого не произошло; посланный нами курьер быстро заставил их прекратить огонь. Ротмистр Говоров, два офицера и Виленкин были ранены.

Ночью нас наконец сменила пехота, и мы двинулись в тыл. Мы медленно двигались по лесной дороге, заболоченной, ухабистой, в выступающих корнях деревьев. Мы переходили по узким мостам над речками, и один насквозь прогнивший мост рухнул под нашей полевой кухней. Кухню вытянул тяжеловоз, конь по кличке Мишка, которого мобилизовали на войну с пивоваренного завода. Колонне пришлось остановиться, пока гусары, стоя по пояс в воде, вместе с Мишкой вытягивали из речки кухню.

15 сентября русская армия начала отступление к Двине. Наш полк получил приказ прикрывать отступление пехотной дивизии. Нам приказали удерживать противника «любой ценой». Весь день полк сдерживал немецкое наступление. К вечеру немцы подошли так близко, что мы слышали, как немецкий наблюдатель-артиллерист отдает батарее приказы по телефону. Дальше они двинуться не могли, прижатые нашим огнем. Вдруг немецкий лейтенант, командир взвода, поднялся и, спокойно переходя от одного солдата к другому, ударял каждого тростью и командовал: «Вперед!» Солдаты передвинулись на несколько шагов вперед. Наши гусары прекратили стрелять и громко аплодировали лейтенанту. Спустя какое-то время командир взвода нашего 1-го эскадрона Шейнога сделал то же самое с тем же результатом, и теперь уже немцы аплодировали ему.

Когда ночью мы все-таки отступили, связь с пехотой была потеряна. А пехота тем временем спокойно перешла на другую сторону Двины и подожгла мост. Когда мы вышли к реке, уже горели деревянные перекрытия, и стоило лошадям ступить на мост, как он весь загорелся.

В книге фон Позека «Немецкая кавалерия в Литве и Курляндии» дается оценка нашим действиям в ходе летней кампании в Прибалтийских губерниях:

«Русская кавалерия была достойным противником. Личный состав был великолепен. Особенно отличалась в проведении разведывательных операций. Русские разведчики появлялись повсюду и умело использовали ландшафт. Русская кавалерия хорошо умела прятаться, умело маскировала отступление. Русская кавалерия никогда не уклонялась от боя верхом и в пешем строю. Русские часто шли в атаку на наши пулеметы и артиллерию, даже когда их атака была обречена на поражение. Они не обращали внимания ни на силу нашего огня, ни на собственные потери».