Текст книги "Бессарабский роман"

35

Дедушка Первый бежит по полю, пригнувшись и тяжело дыша, и он спешит: сейчас ему сложно будет объяснить солдатам, если они его поймают, что он просто случайно шел мимо. Слышит крики. Цепь медленно продвигается вперед, и Дедушка благодарит Бога за то, что солдаты никуда не спешат. Знает, что дальше. Дети и правда далеко не уйдут, а я смогу убежать быстро, и цепь останется далеко за мной, думает Дедушка Первый. Иосиф, не предупредивший Вифлеем. Ноги его путаются в толстых стеблях подсолнечника, и Дедушка Первый, споткнувшись, падает на небольшой пятачок, свободный от подсолнечника – бывают такие оазисы, – и утыкается носом в землю. Встает, отряхиваясь. Видит перед собой огромное прозрачное небо, почему-то перевернутое, видит перевернутое поле и видит перевернутого вверх ногами человека со шляпой в руке. Видит себя. Отшатывается и видит то, в чем он только что все это видел – большие глаза мальчишки, сжавшего в руке сухой ком земли, словно камень. Другие тут же. Прижались к ногам старшего, лица искажены испугом, глядят молча. Дедушка Первый застывает. Страх почему-то уходит, и он чувствует лишь вялость, это, видимо, вино и солнце, думает лениво Дедушка Первый, безо всякого почему-то испуга слыша обрывки фраз надвигающейся солдатской цепи. Дети стоят и смотрят. Пора бежать дальше. Это жизнь. Но Дедушка Первый, все еще глядя детям в глаза, удивляет самого себя.

Надев на голову вызывающе черную в море желтого подсолнечника шляпу, Дедушка Первый, так и не сказав детям ни слова, испускает дичайший вопль и бежит в сторону. Размахивает руками и подпрыгивает. А-а-а!!! А-а-а, ревет Дедушка Первый так, что ему позавидовал бы даже зубр, которого увидел воевода Драгош Марамуреш, открывший Бессарабию во время охоты. А-а-а, орет Дедушка Первый, и встревоженные солдаты, сбившись в кучу, несутся вслед за ним. А-а-а, орет Дедушка Первый и, сам не понимая почему и зачем, уводит солдат от детей. А-а-а, кричит Дедушка Первый и ведет солдат к своей погибели, после чего останутся сиротами трое детей, так что поступок его в общем-то с точки зрения высшей справедливости совершенно нелогичный. Орет и кричит. Кричит от ненависти сам не знает к чему, и кричит яростно, и солдаты несутся за ним по рыхлой земле, спотыкаясь и стреляя, а дети молча стоят в своем оазисе, спасенные, но навсегда ли? Дедушка Первый несется по полю и кричит от обиды на Бога. Ноги опять, ноги снова путаются в корнях, вылезших кое-где на поверхность, и Дедушка первый материт эти корни, а ведь пройдет всего несколько лет – и он молиться на них станет. Спасут семью. Эти корни они с Бабушкой Первой сварят и скормят детям в первую очередь, когда будет голод, и случится это очень скоро. Бежит и кричит. Подсолнечники глядят ему вслед. Дети глядят ему вслед. Солдаты глядят ему вслед. Дедушка бежит и кричит, плача. Сапсан планирует. Сапсан спускается.

Старший мальчишка садится на землю, прижимая к себе за плечи младших, и самая маленькая, сестренка, утомленная солнцем и беготней, молчит. Тепловой удар. Умрет она часа три спустя, а брат поймет это только дня через четыре, но все равно продержит тело рядом с собой, пока оно не начнет пахнуть. И только тогда, уверенный в смерти сестры, он закопает тело. Трех младших, которым и правда по четыре года, они все ровесники, мальчишка выведет с собой к Кишиневу, где им посчастливится попасть в детский дом для детей коммунистов, что-то вроде небольшой тюрьмы, но вполне себе показательной, туда даже корреспондентов станут пускать. Много позже их – они всегда будут держаться вместе, – снимет для национального архива Конгресса США корреспондент Джоанна Тейлор, и это снимок станет пользоваться большой популярностью в молдавском сегменте интернета. Четверо в кушмах. Маленьких худенькие пацаны в молдавских национальных головных уборах, подпоясанные веревками, сидят за деревянным столом с ложками и глядят в объектив очень серьезно. Все мрачные. Аналогичное фото – только там дети были русские, а костюмы на них финские, а так все то же, и угрюмы они одинаково, – сделано в финском детском доме имени Маннергейма и тоже для архива Конгресса США. Русские. Даже дети у них недовольны.

Дедушка Первый кричит и прощается с жизнью, он уверен, что солдаты его нагонят. Сам дурак. Но ему посчастливилось – хотя с учетом последующих обстоятельств не факт, что посчастливилось, – умереть позже. Солдаты путаются в подсолнечнике, как в зарослях. В конце концов черт с ним, с этим придурком, невесть откуда взявшимся, рассуждают они, а жиденят кто-то из местных выдаст – сами к людям выйдут, куда им деваться. Возвращаются в село. Дети сидят в поле до темноты и идут всю ночь. Днем прячутся. Так до Кишинева. Дедушка Первый приходит на поле ночью, но уже никого не находит. Ночью плачет, чем раздражает жену. Уймись, бога ради.

Один из младших мальчишек, совершенно забывший всю эту сцену, но которому о ней много раз рассказывал девятилетний спаситель, вырастает и становится оператором на «Молдовафильме». Уезжает в Москву. Становится успешным профессионалом и, дожив до глубокой старости, дарит эту сцену самопожертвования в поле подсолнечника, – заменив молдаванина на русского, а евреев на семью болгар, – режиссеру фильма «Турецкий гамбит», снятого по произведению модного русского беллетриста Акунина. Акунин хвалит. Но спустя несколько лет грузин Акунин, чья настоящее фамилия Чхартишвили, жалеет, что эта сцена попала в фильм, потому что испытывает чувство невероятного национального унижения: Россия в очередной раз оскорбляет Грузию, напоминая, что силой конфликт не решить. Ох уж эта Москва! Везде враги, всюду сует свой нос, лезет куда не просят, говорит москвич в пятом поколении Акунин. Желчно комментирует происходящее в интервью газете «Коммерсант». Он как раз заканчивает это блиц-интервью по телефону, сидя в кафе, когда в поле у Цхинвали, на который напали ночью, – об этом почти никто не знает, – выходит еще одно грузинское подразделение. Город вот-вот падет. Генерал Лебедь, который мог бы помирить грузин с осетинами, как помирил когда-то молдаван, уже мертв. Грузинский офицер видит в поле напуганного пацаненка лет семи и идет к нему. Ноги вязнут в земле. Пацаненок не решается бежать и замирает. Офицер подходит. Стоят друг напротив друга. В глазах мальчишки военный видит перевернутый силуэт мужчины в камуфляже. Видит себя.

36

Вдова и сирота Оленька Статная, ставшая вполне себе Ольгой, потому что лет ей уже далеко за тридцать, перепрыгивает через большущую лужу, поджав в прыжке недовольно губы. Вечный город. Вернее, лужи на его дорогах, разбитых с самого начала, а еще грязь во дворах, а еще… Сама виновата. Ольга Статная с горечью думает о том, что лучше бы ей в самом деле уехать в Соединенные Штаты до революции, да разве папенька пустил бы, а потом как завертелось, в 1917 года Бессарабия стала чем-то вроде водоворота: сунь палец – затянет, закрутит. Отец убили в начале двадцатых. Потом было замужество, и первая Мисс Бессарабии несколько лет жила как у бога за пазухой, пока муж, бывший царский офицер, не ушел в Левобережье с небольшим отрядом – румыны это приветствовали, пускай русские перебьют друг друга все, – и не пал там в стычке. Пенсии не положено. Наследства нет, вернее давно уже отобран особняк отца, и Ольга Статная живет в маленьком домике по улице Болгарской, который купил муж. Фамилия прежняя. Мужнину Ольга брать не стала, словно боялась предать память отца, у которого никого, кроме дочери, не было. Мы есть.

Кстати, о еде. Ольга Статная, заявляющая миру своей гордой фамилией о том, что все еще существует, держится несколько лет на грани, после чего вынимает из пакета, который прячет за шкафом, чулки. Времен Гражданской. Тонкие, изящные, чуть старомодные, и она печально любуется ими, потому что надевать их не для кого было после того, как муж, Васенька, пропал за Тирасполем. Вспоминая, улыбается. Медленно откручивает крышечку с флакончика духов, – на донышке осталось немножечко, – уже устаревших, но все еще престижных. «Шанель № 5». Госпожа Ольга Статная даже помнит год, когда известие об этих духах, аромат которых разработала госпожа Шанель, парижанка, появились в газетах. 1922-й. Хотела их очень, и будущий муж, который еще лишь ухаживал за недавней гимназисткой, горы свернул ради того, чтобы достать пахучую жидкость. Говорит, с Котовским встречался. Оля не верит. Васенька порой преувеличивал, но, по слухам, этот ужасный Котовский и правда занимался контрабандой духов и чулок, так что кто знает.

Ольга душится. Правда, с тех пор прошло десять лет, и все изменилось: нет Васеньки, нет Котовского, которого сами же эти большевики и убили, нет отца, нет дома, нет еды, и последний раз она держала в руках хлеб два дня назад. Голодно. В румынской управе Кишинева с ней, как и со всеми представителями русской эмиграции, вели себя безупречно вежливо, но холодно. Русских не любят. Мартышки, думает Ольга Статная, выходя из управы и кусая губы, и садится в кафе, демонстративно ничего не заказав, – выкурить папиросу. Помогает с голодухи. Табак бьет в голову, и Ольга громко смеется чему-то, за что какой-то румынский офицер делает ей замечание на непонятном своем румынском языке. Что, спрашивает его, хихикая, Ольга, и румын, побледнев, встает. Бросает слова. Среди них интернациональная на Балканах «курва». До Статной с опозданием доходит, что ее только что оскорбили, причем матерно, и она почти готова удариться в слезы, как мысль о том, что она все же вдова русского офицера, выпрямляет женщину. Скорее бы наши, говорит она спокойно. Наши кто, переходит на русский язык офицер. Ольга молчит.

Уходя с террасы под частью презрительное, частью сочувственное молчание публики, Ольга с удивлением понимает, что впервые сказала «наши» про советских. Голод мучает. Ольга находит кафе попроще и садится, приподняв край платья, и источая аромат духов, – она пришла сюда, чтобы продать себя. Напротив молдаванин. Белозубый, улыбчивый, приятный и воспитанный, насколько может быть воспитанным пусть богатый, но крестьянин. А ведь я еврей. Слышал, как вы сказали «наши», что, тоже ждете? Нет, да, наверное, не знаю, лепечет запутавшаяся Ольга и окончательно теряется под благожелательным взглядом «молдаванина», который подзывает официанта и заказывает кучу еды. Становится подпольщицей. Это даже затягивает. Оля играет в конспирацию, рискует жизнью – а разве есть у нее выбор, разве что умереть с голоду, – и готовит приход в 1940 году русских войск в Бессарабию. Они и приходят.

В середине 1940 года бывшую дворянку, белогвардейскую шпионку и врага советской власти, уроженку Бессарабии Ольгу Статную расстреливают как «бывшую» на том месте, где комсомольцы выроют в 1950-х годах озеро и где три миллиона лет назад была стоянка ископаемых тюленей, чьи кости найдут, когда снова осушат озеро в 2008 году. Среди тюленьих будет и берцовая кость Ольги. Попадет в экспозицию. В очереди на расстрел Ольгу запишут двести тридцать восьмой, и ждать ей придется до самого утра. В ту ночь на месте итальянского консульства расстреляют всех «бывших» бессарабских русских и русских первой волны эмиграции. Оленьке будет холодно, она станет кутаться в шаль. Ту сорвут. Товарищ Кац, крикнет она во время ареста «молдаванину», который и приведет военных, а как же?.. Товарищ Кац, будущий автор труда «Еврейское подполье Молдавской СССР и моя роль в его создании», расстрелянный по делу космополитов в 1950 году, но реабилитированный в 1960-х, отвернется. Умирая, Ольга с облегчением подумает о том, что у нее нет детей и, значит, нет мучительного страха за их будущее. Вспомнит почему-то смешного настоящего молдаванина, который пару месяцев приезжал к ней в город и оставался в ее домике на Болгарской за продуктовые наборы. Все на жену жаловался. Выдумщик. От холода била дрожь. Становись, ладная да статная, скажет ей парнишка в форме НКВД с приятным русским лицом, и укажет на место на край оврага. Откуда вы знаете мою фамилию, спросит она. Парнишка выстрелит.

37

Дедушка Второй идет по полю подсолнечника за сбежавшими от расстрела жиденятами, и ноги его в больших сапогах вязнут в чересчур рыхлой почве, и штык на винтовке покачивается, и Дедушка Второй мечтает найти детей первым. Пристрелит по-быстрому. Тем самым Дедушка Второй собирается спасти их от издевательств капрала, алкоголика Романа Кройтора, чье пристрастие к измывательствам над Иудиным семенем стало притчей во языцех не только их воинской части, но даже, кажется, уже всей румынской армии. Дедушка Второй за гуманную жестокость. Так что он выискивает взглядом щенков, – пожалеть их ему не позволяет мысль о своих детях, с которыми лучше и не думать, что случится, если он откажется выполнять приказы и станет плохо служить Маршалу и Королю.

Его призвали в армию буквально на второй день после того, как румынские войска по приказу Маршала пересекли Прут, и первое, что им объяснил в казарме офицер: Маршал не собирается допускать ошибки, которая привела к 1940 году, когда сюда на целый год приперлись русские со своими набившими оскомину всему миру Советами. Евреев и коммунистов вырежут. Русских тоже вырежут, но ими займутся немцы, потому что, – понизив голос, доверительно делится офицер, – русских слишком много для нас, румын. Вот так вот. Раздается крик. Невероятный вопль, от которого в стеблях подсолнечника стынут соки и ярко-желтые цветы бледнеют, а уж про солдат румынской королевской армии и говорить нечего, и они сбиваются в кучу, опасаясь. Вдруг выстрелят? Но крик все еще несется над полем, и солдаты видят, что это какой-то недобитый, видимо жид, в черной шляпе бросается от них через поле, несется зигзагами, видно, нервы не выдержали, и солдаты, посмеиваясь, бегут за жидом, постреливая на ходу.

Дедушка Второй целится. Он вот-вот пристрелит Дедушку Первого, который, конечно, вовсе никакой не жид, а просто так получилось, но собрат по оружию задевает большой подсолнух, и цветок качается, заслоняя временами мушку, а когда Дедушка Второй меняет позицию, Дедушка Первый уже где-то сбоку. Пали́! Снова залп, но крик над полем не умолкает, – видать, дурачок совсем тронулся, посмеиваясь, говорят солдаты, – и они бегут по полю за мужчиной, пока не становится ясно, что недобиток таки смылся. Ничего, встретимся. Смеясь, переговариваясь, делясь впечатлениями, солдаты вновь собираются у края поля и выходят на дорогу, а оттуда видно, что на тела расстрелянных, – кто не упал в овраг, конечно, – уже уселась хищная птица. Дедушка Второй тайком крестится.

Они уходят по направлению к селу принимать поздравления от местного администратора, и Дедушке Второму, принятому на постой в семью местного зажиточного владельца мельницы, кажется смутно знакомой фигура хозяина. Машет рукой. Поужинав, солдаты ложатся спать, и во сне Дедушка Второй все бежит по полю за маленькими фигурками с жалкими спинками – почему у детей так жалко выглядят именно спины, недоумевает истекающий потом во сне Дедушка Второй, и убегающие от него во сне дети оглядываются так же беспомощно и испуганно, как и дети, убегавшие от него наяву. Дедушка Второй стонет. Разорались на мою голову оба, шепчет недовольная хозяйка, маленькая баба со всегда поджатыми губами, но этого не слышат ни Дедушка Первый, плачущий во сне, ни Дедушка Второй, который во сне мечется, стонет и кряхтит. Мужчины. С ранних лет они начинают вертеться во сне, ложиться поперек кровати, стучать себя по груди кулаком, храпеть и разговаривать, они хозяева мира, даже когда они на кровати. Бабушка Первая встает, потому что не может спать, и выходит во двор. Сердце тревожно сжимается.

Дедушка Второй бежит по полю подсолнечника. Дедушка Второй бежит по огромному полю в Одесской области, куда они вышли, окружив несколько советских частей благодаря блистательному стратегическому замыслу Маршала. Кричит, надрываясь. Русские дерутся как сумасшедшие, и румыны стараются не вступать с ними в прямое столкновение, – лучше обойти и предоставить это немцам, говорит офицер части, где служит Дедушка Второй. Спесь сбита. Лоск сбит, и уже спустя два месяца войны форма на них малость потрепалась – господин Гитлер, понятное дело, почти разбил русских, но если они разбиты, почему они так жестоко и отчаянно бьются с нами здесь, в нескольких тысячах километрах от Москвы? Это жидовская пропаганда! А-а-а! Дедушка Второй бежит за пленными красноармейцами, бросившимися врассыпную с дороги, по которой их ведут на расстрел под Одессой, и протыкает штыком одному из них спину, прости меня, Господи. Это был комиссар. Офицер похлопывает Дедушку по плечу и хлопками в ладони собирает солдат, которые добивали пленных, безуспешно пытавшихся сбежать.

Маршал шлет телеграммы. Мои воины, сегодня вы совершили невероятное деяние, которое войдет в летопись славных побед Великой Румынии, вы сломали хребет большевизму, диктует Маршал, – как и все румыны, охочий до цветастых фраз, это еще от турок, – а Дедушка Второй бежит. Поднимает сапоги. Обувка, кстати, дерьмо, и стоило бы Маршалу подумать о том, чтобы одеть своих солдат получше, бурчит кто-то в окопах, на что Дедушка Второй предлагает ворчуну заткнуться, и сапоги и правда прибывают на следующий день, целый эшелон. Но все забирают немцы. Дедушка Второй бежит от вагона к своему офицеру, но тот сухо и сдержанно велит возвращаться в окоп и объясняет, что снабжение немецких частей, взявших на себя всю тяжесть и тому подобное, приоритетны. Вас понял.

Дедушка Второй бежит по степи, и ноги его то и дело попадают в дыры от нор – сусликов здесь невероятно много, – атакуя окопавшихся на полуострове Крым русских. Здесь ад. Одесса и бои под ней просто Божья благодать в сравнении с тем, что устраивают им здесь эти безумные русские. Они уже проиграли войну, но не в состоянии понять, что если дело твое проиграно, надо сложить оружие и спокойно жить дальше. Ну кому позволят. Есть категории людей, которым точно не позволят, и Дедушка Второй уже знает, кто это. Спасибо, растолковали. Дедушка Второй бежит посреди колонны, среди которой есть и красноармейцы, – их шатает, но упасть им не дают, – и дети, и женщины в смешных платках, и мужчины в гражданском – все жидовня и партизаны, которых им выдали местные татары, вот кто здорово помогал.

Колонна трусит. Кто-то хватается за сердце, кому-то уже дурно, но это не имеет никакого значения, потому что за камнем, куда выбегает колонна во главе с Дедушкой Вторым, замыкаемая еще несколькими солдатами, видно соленое озеро, замерзшее озеро, и крик вырывается из обреченной и все понявшей толпы, увидавшей прорубь. Восточный Крым. Райские места, думает Дедушка Второй, отступая в сторону, справа море Черное, слева море Азовское, а посреди них тонкий перешеек с грязевыми и солеными озерами. Обоснуюсь здесь. Выиграем войну, думает Дедушка Второй, вернее добьем тех, кто сопротивляется, потому что война и так выиграна, это ясно, и куплю землю здесь, наверняка же тут будет Великая Румыния. Людей заталкивают в прорубь. Орут, визжат, жмурятся, кто-то смирился.

Дедушка Второй отворачивается, смахивая с глаз слезы, и видит, что какая-то женщина сопротивляется особенно упорно. Спасает. Вытаскивает из толпы. Дает страшного пинка, и та отлетает, ударившись головой о камень, и приходит в себя лишь ночью, когда все уже кончено и трое ее детей подо льдом. Выживает. После войны становится чем-то вроде местной достопримечательности, ходит каждую ночь зимой к озеру, и воет, и все спрашивает, не замерзли ли их косточки, и это описывает писатель Эфраим Севела, который отдыхал в здешних местах две недели. Стандартный отпуск. Правда, Севела описывает женщину русской женой еврея, которую пощадили, а детей прикончили, и это неправда, потому что она была русская жена русского бойца Советской армии. Ох уж эти евреи, качают головой подо льдом мертвые дети, мало им, что ли, своих мучеников? Ох уж эти русские, качают головами евреи, да разве кто-нибудь страдал так, как мы?

Дедушка Второй ни о чем не думает. Он выполняет приказы. Бежит, высоко поднимая ноги, по побережью грязевых озер Восточного Крыма. Ползет, стараясь пониже держать зад, потому что ранение туда может быть весьма болезненным, он сам видел, как один парень из гвардии, получивший пулю в седалище, стал инвалидом – постепенно, потихонечку, словно гангрена, отказали ноги. Толку с его наград. Так что Дедушка Второй ползет, старательно прижав бедра к земле, будто к женщине, а потом рывком поднимается и бежит с криком.

Дедушка Второй бежит, и земля крутится под его ногами. Это он, солдат румынской армии, ее крутит. Так, по крайней мере, уверяет его в очередной своей поздравительной телеграмме румынской армии сам Маршал (то есть диктатор Румынии Антонеску), но солдаты уже посмеиваются. Тушенка вместо телеграммы. Вот чего бы им хотелось, чтобы подкрепиться перед очередным наступлением на этих проигрывающих войну русских, которые все никак не успокоятся. Ладно, побежим голодными.

Дедушка Второй бежит прочь от вагона-теплушки на тупике железнодорожной станции в Оргееве, и его рвет, наизнанку просто выворачивает, потому что он в надежде поживиться продовольствием сбил пару досок и увидел, что было в вагоне. А оттуда сладко пахнуло залежавшейся мертвечиной и известью, это живых военнопленных набили в вагон, засыпали негашеной известкой и оставили на солнцепеке на три дня, и Дедушка Второй убегает от этого вагона каждую ночь до самой своей смерти. Он бежит.

Дедушка Второй бежит по неровному полю где-то под Ростовом, Дедушка Второй бежит под Керчью, где в него швыряет гранату морской пехотинец, и солдат теряет сознание из-за удара по голове, а взрывной механизм, к счастью, не срабатывает. Жить мне долго. Перед тем как отключиться, Дедушка Второй запоминает фигуру парня, так приложившего его гранатой, парня с волевым лицом и вскинутыми руками, в этой белой русской форме, – позже он увидит такого на картине «Оборона Севастополя». Помолчит. Никому, конечно, не расскажет о том, что видел такого же и где видел такого же, а потеребит в руках шапку и выйдет из сельского клуба, открытого в 1946 году, за пару лет до голода. Он ведь возчик. Дедушка Второй всем рассказывает, что в румынской армии он был возчиком и сидел в обозе до самого Сталинграда, откуда смылся и вернулся домой, где его и взяли в Советскую армию. Старается забыть.

Но это позже, а пока Дедушка Второй бежит по полю, которое вдруг резко заканчивается, и перед видом открывшейся ему сверху реки у Дедушки Второго дух захватывает. Дон. Дедушка, завороженно глядя на невероятно широкую – разве такие бывают – реку, даже не стреляет в русских, попрыгавших в реку, а просто смотрит на течение. Он бежит в атаку, и он бежит после неудачной атаки в тыл, чтобы сообщить господину офицеру последние новости с передовой, потому что телефонный шнур, как всегда, перебило.

Дедушка Второй бежит в деревню и выбивает ногой дверь, но находит в доме лишь старика со старухой, в белом, нарядных, прижимающих к себе ребенка, тоже в белом. Это казаки. Они радостно приветствуют своих освободителей от большевицкого ига, и, услышав их историю, неплохо говорящий по-русски Дедушка Второй думает, что, возможно, вся эта война имела смысл. Сын репрессированных родителей, мальчишка прижимается к бабке с дедом, и Дедушка Второй дает пацану половину шоколадки, которую стащил у погибшего немца. Бежит от дома. Бежит к дому. Снова бежит в поле, бежит под огромным русским небом, и во время атаки его пронзает тоска, невероятная тоска, потому что Дедушка Второй вдруг понимает, что Россия сейчас везде. Тысяча километров вперед – Россия, тысяча километров сзади – Россия, тысяча справа и тысяча слева – Россия. Тысяча?! Приятель хохочет, когда Дедушка Второй делится с ним этим переживанием, и объясняет этому славному, но недалекому, в общем, бессарабцу, что он неправ. Пять тысяч не хочешь? Пять тысяч справа – Россия, пять тысяч слева, пять тысяч впереди и пять тысяч…

Дедушка Второй впадает в депрессию. Но бежит, стараясь не зацепить сапогом камень, которых здесь, на берегу следующей русской реки, очень много, потому что бои ведутся в разрушенном городе. Сталинград. Немцы и русские дерутся в нем, ухватившись за город, словно две собаки, сцепившиеся зубами на одной палке, и Дедушка Второй узнает, что и Крым был не ад, а чистилище, и в аду, оказывается, можно побывать и при жизни. Думает бежать. Русские стоят насмерть, немцы стоят насмерть, небо переворачивается, и Дедушка Второй глядит в открытые глаза своего офицера, пристреленного снайпером в развалинах Сталинграда, и видит в них перевернутого себя. Еще видит, как снежинка лежит на зрачке и не тает. Это-то его и добило. Дедушка бредет от города в сторону тыла, который оказывается передовой, потому что окружение в самом разгаре, и румыны просто исчезают, что повергает немецкого командующего Паулюса в шок. Чертовы румыны. Две дивизии исчезают, как будто их и не было.

Отчего же, господин Паулюс, мог бы возразить Дедушка Второй, который бежит сейчас в сторону, противоположную Сталинграду, мы были и мы есть. Иначе стал бы слать Маршал Румынии телеграммы с призывом держаться, быть, готовиться, стоять, выстаивать и еще тысячей глаголов? Кстати, вы теперь тоже Маршал. Примите мои искренние поздравления и всего доброго, мы, румыны, потому и не бесчувственные скоты, как эти русские, мы можем понять, когда смысл в сопротивлении исчезает. Спаси себя, спаси Румынию!

Дедушка Второй бежит, и земля под его ногами крутится в обратную сторону, и ноги эти оставляют следы не сапог, но ступней. Сапог давно нет. Дедушка Второй и еще несколько тысяч румын, разбежавшихся под Сталинградом и ускользнувших от плена, возвращаются на родину тайком, и наивысшие шансы у тех, кто знает русский язык. Дедушка Второй знает. Даром, что ли, он родился в Российской империи, которой была тогда и Бессарабия. Идет ночами. Бежит, рассчитывая увидеть своих детей в здравии и ужасно по ним соскучившись, а за ним бежит фронт. Медленнее Дедушки Второго. Так что почти год Дедушка Второй, добравшийся до родного села, может пожить спокойно – местный полицейский за ежемесячные пять леев с семьи в упор не замечает сотню дезертиров, обосновавшихся в лесочке по соседству. Румын – человек! У него есть слабости, с ним всегда можно договориться, не то что эти свихнувшиеся на своем «ни шагу назад» русские или немцы с их «жизненным пространством», румыны даже позволяют заключенным концентрационного лагеря под Одессой встречаться с проститутками из женского лагеря. За деньги. Немцы в бешенстве. Персонал лагеря меняют на немецкий, и он становится старым добрым концентрационным лагерем, со средней продолжительностью жизни заключенного три месяца. Немецкий порядок. Русский журналист Илья Эренбург пишет наброски статьи, призывающей беспощадно уничтожать врага на его территории, с надеждой опубликовать текст в течение какого-то полугода. Он оптимист.

Дедушка Второй, слегка полежав в лесу, на сене, которое натаскал туда средь бела дня – еще два лея полицейскому, – снова бежит. Русские близко. Совершенно очевидно, что немцы проиграли войну, но, как и русские несколькими годами раньше, эти сумасшедшие продолжают воевать, хотя и продули. Безумные нации. С дезертирами расправляются. Рассвирепевшие из-за вечных предательств вчерашних союзников немцы отправляют несколько команд, и те выволакивают дезертиров, за родину которых сражается Германия, и приканчивают их без суда. Добираются и до леса. Русские войска подкатываются к Бессарабии, и Дедушка Второй бежит по лесу, спотыкаясь в корнях, лес темный, – это легендарные Кодры, где схватили самого гайдука Григория Котовского! – но Дедушке Второму чудятся среди темных пятен ярко-желтые подсолнухи, и в криках дезертиров, которых приканчивает немецкая карательная команда, он слышит детскую одышку. Гоняют как зайцев. Мужчины орут, кричат, просят, но разъяренные немцы не думают оставлять в живых никого. Хорошо, если сразу.

Дедушка Второй чувствует себя ребенком, напуганным и маленьким, и падает, закрыв лицо руками, прощаясь с жизнью. Нос разбит и голова его в крови. Так нельзя. Нужно в последний миг подумать о самом важном, думает он и, набравшись храбрости, успокаивается и представляет лица своих обожаемых, дорогих детей. Сверху глядит немец. Мертвое дерьмо, говорит он и протыкает на всякий случай штыком руку дезертиру сраному, но тот никак не реагирует, и немец бросается на крик в лес, а Дедушка Второй лежит, и если бы сейчас пошел снег, то снежинка на его глазу не растаяла бы. Ему так страшно, что он перестал бояться. Дедушка Второй лежит. Он глядит в небо, видя лица своих детей, пока не становятся слышны голоса, снова идет цепь людей в форме и с оружием, но это уже русские, и Дедушка Второй медленно поднимает кровоточащую руку. Та колеблется посреди горы трупов, среди которых лежит Дедушка Первый, и кто-то из солдат замечает. Один жив! Русские ребята бросаются к нему, обнимают, тормошат, хлопают по плечу, обнимают, хохочут, суют в рот фляжку, и Дедушка Второй думает, что спасен, и плачет навзрыд. Наши пришли.