Текст книги "Бессарабский роман"

20

Котовского привозят в кишиневскую тюрьму, которую разрушат спустя каких-то два года, и она останется только на фотографии – черно-белом снимке, честь откопать который среди городских архивов выпадет тогда еще не писателю, а просто журналисту Лоринкову. Белое здание. Простейшая побелка, два башни по краям, а между ними большая стена, скорее прямоугольная, чем квадратная, и на фото перед тюрьмой – поле. Оно станет республиканским стадионом, и на нем в 1993 году сборная Молдавии дебютирует в мировом футболе, обыграв со счетом 3:2 команду Уэльса, и юный Лоринков, сидящий в пятом ряду сектора «Б», на радостях выпьет бутылку шампанского прямо на трибунах, полностью забитых, и на следующее утро встретит первое из ста тысяч своих похмелий. А в 1917 году – два жандарма. Стоят, вытянув руки по швам, и очевидно, зачем фотограф велел им встать на поле рядом с тюрьмой, – чтобы было понятно, что же это за здание, ведь впечатления тюрьмы кишиневская тюрьма вовсе не производит. Просто здание. Котовский глядит на него, когда повозка подъезжает к тюрьме, и уже внутри, во дворе, с улыбкой приветствует надзирателей, хорошо ему знакомых. Снова Гриша. На этот раз, понимают и он и надзиратели, путь из тюрьмы ему один – в могилу, бежать не дадут, он уже всех в этом крае достал, он пария, никто, поэтому Котовский в душе признает бесполезность всяких попыток бежать, его история кончилась. Заселяют в камеру.

Григорий находится в одиночке, конечно же, и вход в камеру охраняют двое вооруженных часовых, которые сменяются каждые пять часов, чтобы глаз был свежий. Котовский выдохся. Он это прекрасно понимает, так что даже не пытается примериться глазом к окнам, дверям, решеткам, и вообще, хотя бы в воображении, сбежать из заключения. Полный проигрыш. Что самое обидное, Котовский узнает от надзирателей, что особого интереса к нему общество не выказывает, – теперь новые герои, поговаривают что-то о политике. Посещений нет. И не потому что они запрещены, – просто к Григорию никто не приходит, не стучат в двери его камеры восторженные девицы, подкупившие надзирателей, не приходят ученые исследовать наклонности Знаменитого Преступника. Не увещевают попы, не, не, не… Остался один.

Григорий узнает, что дело его рассматривается в суде по законам военного времени и присутствия обвиняемого не требует – особенно с учетом наклонностей рецидивиста, юристы справляются с делом всего за неделю. Повесить в два дня. Григорий встречает приговор спокойно, отворачивается к окну, в которое видны красные листья клена, завезенного по указу городского головы Шмидта, преобразившего Кишинев в достойный город, и думает ночами, ожидая исполнения приговора, лишь об одном. Я давно уже умер и так, думает он, меня нет, меня нет, меня нет. Я никто, меня зовут никак, Никто Никакович, Никак Никтотович, никто, никак, никто, никак. Котовский прыскает.

21

Лоринков садится к окну читать «Волхва». Начинается дождь, поэтому Лоринков отодвигает пеструю плотную занавеску, которая позволяет дому хранить прохладу. Читает. Спрашивает в потолок: как он, черт побери, это делает? Вот-вот пойму, говорит он и хватает книгу, чтобы вырвать из нее, словно потроха, все самое важное и самое вкусное. Ага. Вот-вот это случится, думает довольно Лоринков. Как они это делают, думает Лоринков, когда чувство того, что «вот-вот», отступает, – как они это делают? Полки молчат. Книги выстроены в ряд. Хеллер, Мейлер, Монтень, Апдайк, Барнс, внимание Лоринкова сосредоточено сейчас на Фаулзе и Стейнбеке. Лоринков точно знает, что дело не в таланте. Талантлив-то он так же. А в чем же дело? Времени понять нет. Дети и спать хочется. А вот и Матвей просыпается, и это значит, что пора собираться в сад. Лоринков кивает. Захлопывает книгу. Глядит в окно. За забором когда-то бывшего, а потом разрушенного, а потом начавшегося было строиться, но недостроенного кинотеатра какая-то возня… Кот какой-то, что ли. Мышь поймал?

В следующие выходные жена писателя Лоринкова отправляется к сестре, чтобы спокойно обсудить все возможные и невозможные в этом году хитросплетения сюжета сериала про лжецов с Тимом Ротом в главной роли, фасоны юбок и особенности характеров всех членов большой и, как водится, недружной семьи. Дети по бабушкам. Лоринков вытаскивает с полки книгу и читает ее, сев на пол на кухне. Понял наконец, говорит он. Писатель Лоринков и вправду понимает – понимает, что ожидание и было секретом. Ничего не чувствуя, – торжество, как всегда, придет позже, – он встает с пола, чтобы выпить еще чая, который он в последнее время пьет слишком много, пальцы пухнут, даже кольцо обручальное еле налазит. Потягивается. Безо всякой связи думает, что жизнь, она такая же: смысл ее – это ожидание того, что вот-вот случится. А что? Бог знает. Ничего нового, думает Лоринков, а сколько времени потратил на то, чтобы прийти к этим ошеломляющим своей банальностью истинам. Ведь ему уже за тридцать, а первые мысли на этот счет стали посещать его в двадцать пять, если не раньше.

Но и стараться понять, понимает он, это тоже ожидание, так что… Дальнейшие мысли спугивает телефонный звонок. Ошиблись номером.

22

Ночью в коридоре тюрьмы Григорий слышит шум, и понимает, что это за ним: камера расположена в «аппендиксе», и дверь – единственная, куда ведет этот коридор – его. Котовский садится. Григорий глядит на себя, желая удостовериться, как тело ведет себя перед естественной гибелью от удушья. Могло быть лучше. Пальцы дрожат, хотя, утешает себя Котовский, может быть, это он просто спросонья, да и прохладно по утрам, чай, не лето, кстати, а что там у нас за день. Октябрь, восьмое, отвечает на его вопрос надзиратель, распахнувший перед посетителями двери, и Григорий с изумлением видит перед собой трех шоферов. Деловитые. На автомобиле, что ли, повезете, спрашивает он пораженно, и это так удивляет Григория, что он на минуту забывает о слабости и волнении и, если откровенно, о страхе. Куда повезем? Почему на автомобиле? Посетители недоуменно переглядываются, и Котовский, и трое мужчин некоторое время испытывают затруднение, пытаясь понять, что имеет в виду собеседник. Вы о каком автомобиле? Потом мужчины глядят на себя, и до них доходит наконец смысл вопроса Григория, отчего они улыбаются. Объясняют. Товарищ Котовский – от непривычного обращения Григорий слегка морщится, – мы принесли вам свободу, мы из Одессы, мы представители первого чрезвычайного революционного… Еще раз. Григорий просит повторить, тяжело садясь на кушетку, и только сейчас чувствует, как отяжелели ноги, крепкие ноги гимнаста, на которых он перескакивал перила окружного Кишиневского суда. Революция!

Ура, ревут во дворе тюрьмы, и Котовский припоминает, что в городе слышны были какие-то крики, но он списал их на проявления радости или горести из-за очередной победы русского оружия, ну или поражения. Митингуют. Да, заросли вы в лесах да чащах, товарищ Котовский, говорит один из шоферов и ставит Григория в «курс текущей политической ситуации», и хотя тот знал о событиях Февраля, – все как при царе, но только без царя, – но Октябрьский переворот… Что же это будет? А будет, товарищ Котовский, власть Советов, крестьян и рабочих, восторженно говорит один из этих чудаков в кожаной одежде, и Котовский с улыбкой думает, что очков ему не хватает, но молчит. Посетители говорят. Они объясняют Григорию, что им нужна поддержка, им нужны люди и, стало быть, им нужны связи Котовского и его революционная армия, которую следует поставить под ружье и красный флаг Свободы. Трепачи и провокаторы. Это Григорий понимает уже на десятой минуте разговора, но если судьба послала тебе перстень в тухлой рыбе, то не стоит воротить нос.

Котовский освобожден. Вчерашний смертник, он прощается с надзирателями, просит не держать на него зла, – чем, кажется, вновь начинает завоевывать расположение масс, – и покидает тюрьму на автомобиле. Арестанты выпущены. Двое здоровых жандармов, которых несколько дней назад владелец первой кишиневской фотомастерской, господин Филипп Руже, снял на фоне тюрьмы, остаются наедине с массой бывших заключенных. Толпа ревет. Жандармов убивают. Толпа заключенных бросается прочь из тюрьмы и несется через поле, разделяющее тюрьму и монастырь, за которым начинается город. Толпа хочет погрома и убийств, но не евреев, а богатых и властей, через которых столько перетерпели. Среди заключенных много рабочих – их в 1905 году расстреливали боевыми патронами во время мирной забастовки, а оставшихся в живых держали в тюрьме, словно вино на выдержку. Памятная доска этим рабочим висит, картинно покосившись, на воротах стадиона «Динамо», под зеленой травой которого покоятся кости двухсот человек, убитых войсками, прибывшими из Одессы в 1905 году. Рты покойных разинуты. В челюстях набита земля. В черепах – земля. Скрюченные кисти хватают землю. Земля везде. Так под землей же. Больше всего скелетов лежат на глубине десяти метров – там была яма, под воротами с правой стороны стадиона. Теми самыми, в которых в 1966 году стоял сам Яшин во время дружественного матча между кишиневским «Нистру» и московским «Динамо». Москвичи выиграли.

Григорий Котовский уезжает на автомобиле в будущее, где его ждут военная форма, ладный конь, эскадроны сорвиголов и гражданская война, а еще повозки французских чулок, которые, по словам злопыхателей, Котовский будет контрабандой переправлять в Румынию из Одессы: чулки тогда были самой твердой валютой, и Григорий подумывает о них, подпрыгивая на заднем сиденье вместе с машиной. Не оглядывается. Тюрьма разгромлена и горит, на что обыватели глядят со страхом. Заключенные, пережившие 1905 год и двенадцать лет тюрьмы, бегут через поле от тюрьмы. Бегут к монастырю. К монашкам. Морщинки от гримас на черных лицах – белые. Черные от грязи руки протянуты вверх, кое-кто подбирает камни. Бегут быстро. Ад следует за ними.

23

Роман, который он вроде бы пишет, но не написал даже еще ни одной фразы, ни одного слова, ни одной буквы, становится персональным адом писателя Лоринкова. Он покупает лист. Огромный белый лист размером полтора метра на два, даже свернутый, задевает крышу в общественном транспорте, так что Лоринков идет с ним пешком мимо недостроенного кинотеатра «Искра». Вешает дома. Собирается нарисовать на этом большом плакате план книги и даже берет у сына взаймы несколько цветных фломастеров, чтобы отмечать ими разные сюжетные линии. Ночью жена встает, чтобы выпить воды, и видит Лоринкова сидящим на кухне с калькулятором. Что ты, черт побери, делаешь, спрашивает она. А, ерунда, отмахивается он.

Значит так, думает он, на следующий день по пути на работу продолжая свои ночные подсчеты, если в день делать по пять листов текста, то через три месяца работы у него будет триста листов, из которых… Выходные не в счет. Лоринков подсчитывает, что если он будет прилежно трудиться в течение полугода, то книга будет готова к следующей весне. Недурно. Конечно, его порядком смущает чрезмерное, что ли, обилие приготовлений к этой книге, но, с другой стороны, разве не тот лучший полководец, кто позаботится о снабжении и обмундировании армии еще до начала похода, думает Лоринков. Читает биографию Гитлера. Австрийский сумасброд даже зимней одежды не запас для своих войск, перед тем как бросил их на восток, ну и проиграл. Лоринков это вам не Гитлер, думает Лоринков. Лоринков хитер. Поэтому он решает тщательнейшим образом продумать всю сюжетную конструкцию романа, чтобы, когда придет Время Писать, не возникало пауз, способных убить любую книгу. Великолепно. Правда, совершенно неясно, о чем будет этот роман, а если вам неизвестна тема книги, которую вы собираетесь писать, то как же вы сможете разработать мельчайшие сюжетные ходы?

Вот дерьмо, ругается Лоринков. Разбивает зеркало с утра, и крови так много, что приходится даже ехать в больницу на перевязку. Жена спокойна. Если жесты чересчур киношны – а в каком только кино разозленный агент ФБР не разбивал зеркало кулаком поутру, – значит, все идет как надо. После зеркала математика заканчивается и Лоринков перестает подсчитывать, сколько страниц в день ему нужно писать, чтобы через какое-то количество месяцев… Угробил на такую чушь почти месяц, смеется он, оглядываясь на себя месячной давности с недоумением. Жена привыкла, что он отказывается от себя вчерашнего, сам себе Петр и Иисус, ну что же, завтра он посмеется над собой сегодняшним, а пока… Математике конец.

Лоринков начинает делать записи. Оставляет по сто записей в день, покупает себе четыре блокнота, один из которых оставляет на работе, один кладет на кухне рядом с ночником – чтобы писать, когда в доме тихо, надо ли говорить, что ни одной строки ночью он так и не написал, – один оставляет на даче, а один носит с собой всегда на случай, если приспичит. Приспичило. Лоринков останавливается в центре города и пишет, притиснув блокнот к стене какого-то дома левой рукой, а правой – черкая в нем и не обращая внимания на взгляды прохожих. Пишет час. Похож на грабителя-хулигана, который притиснул к стене прохожего и расписывает того финкой. Сумасшедший.

Зданием оказывается кафе «Пани-Пит», которое открыто с 1998 года, а до тех пор здесь находился дворец пионеров, а еще раньше, в 1918 году, здесь заседало национальное собрание Бессарабии, и Дедушка Первый, бывший депутатом первого созыва, который присоединил Бессарабию к Румынии вопреки воле меньшинства в виде Котовского и еще пары еврейских отщепенцев, глядел на небо именно из окна второго этажа. Писатель Лоринков пишет как раз под этим под окном. Пока это не то чтобы книга, понимает он, просто кое-какие мысли. Вечерами он переносит их на большой белый лист, которым заклеил стену в спальне. Спим втроем, иронизирует жена. Постепенно на бумаге появляются черточки и линии – желтые, красные, зеленые. Большой импрессионистский роман, по замыслу писателя Лоринкова, будет произведением, написанным законченными произведениями – фразами, каждая из которых сама по себе самоценный текст. Книга, состоящая из ста тысяч маленьких книг. Невероятно, думает он, когда эта мысль приходит ему в голову – а происходит это ночью, и он просыпается, чтобы включить ночник и записать это. С ним ночует страх. Лоринкову кажется, что ни одна мысль не продержится в его голове дольше часа, поэтому никогда не закрывает блокнот. Глаз дергается. Ни одна мысль не задерживается в голове дольше часа. Записанные же, они становятся вовсе не так хороши, как в голове. Глаз дергается еще сильнее.

Как-то днем он возвращается с работы в обед, чтобы передохнуть, и обнаруживает, что лист, прикрепленный к стене скотчем, наполовину отклеился и волочится по полу. Ноябрь, замечает Лоринков на окне слякотные пятна, и идея написать импрессионистский роман кажется ему серой, как здешнее небо поздней осенью. Сдирает лист со стены. Чувствуя себя солдатом разбитой армии, никогда не воевавший Лоринков садится на диван. Жена показывает новое платье. Вертится. Наклоняется. Становится видно декольте, и Лоринков улыбается. Решает не торопиться.

24

Великое Национальное собрание становится для Бессарабии чем-то вроде первого бала для красотки из высшего света – события, которое вводит ее во взрослую жизнь, запоминается на эту самую жизнь. Тратится куча денег. Первый парламент! 1918 год в самом разгаре, отмечен Новый год, и Рождество справили, наступает весна, и по дорогам Кишинева несутся потоки жидкой грязи, чего бы никогда при прежнем городском голове господине Карле Шмидте не было. Увы, Шмидта нет. До крайности огорченный событиями 1903 года, когда в Кишиневе состоялись еврейские погромы – причем еврейские погромы можно считать игрой слов, потому что громили то ли евреи, то ли евреев, – градоначальник подает прошение об отставке и настаивает на его принятии. Город ужасается. Человек, руководивший столицей края в течение двадцати пяти лет, человек, сделавший из Кишинева самый настоящий город, оставляет нас. Это казалось невероятным: город, привыкший к своему укладу, тихой, провинциальной жизни в холмах, оказался выбит из колеи, отставка градоначальника была так же неожиданна, как если бы вдруг дамы поменяли модный на протяжении неизменных десяти лет синий цвет своих платьев, надеваемых на ежегодный благотворительный бал в Благородном собрании.

Ах, это собрание. Ах, этот бал. Каждый год в сентябре, когда крестьяне сидят на своих каруцах – бессарабских телегах, единственное отличие которых от остальных телег всей Российской империи заключается лишь в названии, как-то особенно ухарски, что, без сомнения, связано с новым урожаем винограда. Край веселится. Дамы в синих платьях кружатся посреди небольшого зала – кто же в 1820 году знал, что город так разрастется, – стараясь не коснуться друг друга, а кавалеры шепчут им страстные комплименты. Девушки романтичны. В городе проводят первый конкурс красоты, и заметка об этом выходит в местной газете, на второй полосе, под сообщением о выходе новых облигаций, призванных помочь нашему Отечеству выиграть тяжкую войну против гуннов. Победила Ольга Статная.

Дочь русского доктора, прибывшего в Кишинев для управления городской больницей из Самары, восемнадцатилетняя Ольга весьма мила и поражает общество знанием литературы в интервью, которое дает газете, и его читает в 2007 году в национальной библиотеке Кишинева, покатываясь от хохота, писатель Лоринков. Какова чертовка! Романы Зинаиды Миранды – псевдоним Фаддея Затопыркина, московского весьма модного в то время писателя, – наполненные обычно невероятными приключениями скромных, но знающих себе цену девиц, которые, пройдя сквозь горнило испытаний, находят свое счастье. Знаменитая «Душечка». Наша красавица знакома и с романами об индейцах Карла Мея, каковыми сейчас зачитывается с превеликим удовольствием один австрийский ефрейтор, выпросивший себе место в армии кайзера для участия в Великой войне. Герр Гитлер. Ольга Статная замирает перед объективом допотопного фотоаппарата и навсегда остается в истории края миленькой девушкой в платье под греческое – оно бело, что уже само по себе слегка вызов – на специальном кубе, и в руках у нее длинный мундштук с папироской, хотя Оленька, конечно, не курит, это для снимка. Пара вопросов. Первая Мисс Бессарабия с удовольствием отвечает на них, слегка краснея, но в целом держится с превеликим – какое может быть только в восемнадцать лет у незамужней девицы – достоинством.

Город? О, в Кишиневе ей не нравится многое, но более всего человека, близкого к идеалам цивилизации и культуры, раздражает в этом городе присутствие на центральных даже улицах огромных луж, через которые и перескочить-то невозможно. Он так провинциален… Она, конечно же, рождена для большего, делится с корреспондентом Ольга Статная, ее будущее, вероятно, в Америке или какой-то такой же далекой или романтичной стране…

Америка! Вот то страна, а не эта убогая провинция! Евреи кивают. 1912 год. В это время из Бессарабии начинается первая иммиграция, евреи уезжают в Латинскую Америку, потому что там тихо, спокойно и нет войны, так что они собираются, оставляя жен и детей, и едут – только мужчины, чтобы разведать, как там оно и что. Все спокойно! Известия об этом приходят в Бессарабию спустя год после первой волны иммиграции, и жены с детьми усаживаются в каруцы, которыми правят молдаване – себе на уме и навеселе, – и уезжают из края, ведь слишком уж здесь стало неспокойно. Пятьдесят тысяч человек – это по самым скромным оценкам, евреи же, склонные преувеличивать, говорят о ста семидесяти – уезжают из Бессарабии в те несколько лет, чтобы поселиться на границе между Эквадором и Перу. Райское местечко! Уехавшим завидует вся Бессарабия, особенно романтичные девушки, которые не находят себе места среди огромных кишиневских луж, провинциальной затхлости и всеобщей скуки, густой не менее знаменитой бессарабской пыли. В то же время в Соединенных Штатах господин Монро провозглашает принцип «Америки для американцев», так что Оленьке Статной приходится подумать о каких-нибудь других местах, куда бы ей следовало умчаться на аэростате. Отец улыбается. Папенька Ольги, доктор Статный, глава кишиневской городской больницы, полагает, что с замужеством все это пройдет. Лоринков согласен. Евреи кивают.

В 1912 же году в Латинской Америке впервые произошло то, что в документах бюрократы кличут «всеобщим воинским призывом». В 1912 же году вспыхнула первая война между Перу и Эквадором, жесточайшее столкновение, в ходе которого пленных не брали. Из пятидесяти тысяч бессарабских мигрантов погибли и пропали без вести сорок девять тысяч, а оставшиеся собрали манатки и поехали под проливными дождями к берегу моря, чтобы сесть на пароход и вернуться в Бессарабию. Среди пропавших был прадед писателя Лоринкова, житель села в Буковине, сапожник Крейцер. Огромный мужчина, чей рост становился тем выше, чем дальше был последний миг прощания и чем больше выпивали во время семейных торжеств его потомки, Крейцер был призван в армию Эквадора, сражался храбро и погиб как герой. В 1982 году дальние потомки Крейцера, которым все хотелось разыскать прапра… дедушку, отправили запрос в Красный Крест, и тот нашел для них эту справку из национального архива Эквадора. Так что я потомок героя Эквадора, усмехается Лоринков, откупоривая бутылку чилийского – эквадорского не нашлось – белого вина, которое находит в московском супермаркете. Он на книжной выставке. Его пригласили туда презентовать новую книгу, написанную года два назад, а для Лоринкова два года без работы – срок достаточный, чтобы чувствовать себя слегка самозванцем, будто и не он писал эту книгу. Ну да что же с этим поделать, думает он равнодушно, проталкивая пальцем пробку в бутылку, – и ему не удается, так что приходится идти за штопором в бар гостиницы, где обслуга глядит понимающе. Как же, молдаване, вино. А, плевать, думает Лоринков, и пьет, глядя с девятого этажа на какое-то грандиозное московское строение времен Сталина, которое вполне может оказаться жилым домом, в Москве все возможно. Плевать. Все проходит, вспоминает писатель утешительные слова одного древнего царя и думает: правда ли, что одежды того были менее роскошны, чем лилии, цветущие в полях. Ладно. Прозит, Эквадор. Евреи кивают.

В 1913 году тысяча беженцев из Эквадора и Перу прибыла в Бессарабию, и ради того, чтобы помочь беднягам устроиться на старом-новом месте, в Благородном собрании Кишинева был дан благотворительный бал с билетами по пятьдесят рублей за штуку. Как всегда, когда за портьерами возникают призраки голода и смерти, дамы возбуждаются, и щеки у них краснеют. Дамы блистают. Более всего поражала воображение собравшихся кавалеров, конечно же, победительница первого конкурса красоты, Оленька Статная, на которой было не синее, как принято уже лет десять, а белое платье. Переворот в моде! Кавалеры, подходившие к дамам с церемонным наклоном головы, чувствовали, как что-то неуловимо меняется, что-то тревожное появляется в атмосфере затхлого до сих пор края. Окраина мира. Бессарабия переставала быть такой, по крайней мере в глазах своих обитателей. Так оно и случилось. В 1918 году, когда Бессарабия, нежданно-негаданно для себя, становится независимой, что повергает в шок всех жителей края, – на эти земли предъявляют претензии сразу несколько держав. Нас хотят, думают бессарабцы. Ого, говорят бессарабцы. Носы приподнимаются, и с этого момента все они начинают чувствовать себя жителями центра мира, хотя никаких к тому оснований у них нет. Если бы румыны и русские тогда знали, к чему приведет их эта иррациональная борьба за этот никому не нужный клочок земли, они бы туда и носу не сунули, говорит по секрету писателю Лоринкову в 1998 году румынский историк Георгий Пештерян, который прочитал эту фразу в дневниках маршала Антонеску, расстрелявшего триста тысяч евреев Бессарабии, а среди них и тысячу тех дураков, что вернулись сюда из Латинской Америки. Из огня да в полымя.

Карточный домик осыпается через каких-то несколько лет, а сейчас дамы в Благородном собрании – его в 1965 году перестроят в кинотеатр – кружатся и краснеют. Деньги собирают. Как смешно. Скоро колесо начнет вращаться так быстро… Руководители города станут меняться не реже, чем любовницы сластолюбца, все будет рушиться, вертеться, не будет ничего постоянного, и Бессарабия с удивлением обнаружит, что тихое болото, в котором она мирно дремала последние триста лет, находится в жерле неостывшего вулкана. Ее хотят все! Соседская Румыния предъявляет претензии на Бессарабию как часть большого Румынского королевства; украинские власти недвусмысленно заявляют о притязаниях на Измаил, Хотин и Буковину. Бессарабия просыпается. Созывают первое Великое Национальное собрание, – именно такое название придумывают для своего первого парламента бессарабцы, в которых просыпается вкус ко всему громкому и пафосному, – и набирают сто одного депутата.

Все они, как один, во фраках, воротничках и цилиндрах, глядят на посетителей молдавского парламента с большой черно-белой фотографии – отцы-основатели независимой Бессарабии. Глядят строго. Словно черные вороны, сидящие на пружинящей от хвои земле в парке напротив его дома, – думает писатель Лоринков, заглянувший сюда в 2009 году, в апреле, – после того, как парламент и президентский дворец разгромлены митингующими, которые протестуют против результатов парламентских выборов. Выборы подтасованы! Утверждая это, несколько тысяч молодых людей, которых все будут считать провокаторами – от оппозиции, по мнению властей, и от властей, по мнению оппозиции, – разгромят несколько зданий в центре города, и двое суток в Кишиневе не будет никакой власти. Ему не привыкать.

Писателю Лоринкову звонят из московского либерального издания и, задыхаясь от срочности, что не производит на него, ветерана СМИ, никакого впечатления, просят написать что-то о происходящих событиях. Ядовито описывает. Материал не хотят брать, потому что Лоринков не находит ни для кого доброго слова. Ну что же. Он выкладывает материал в глобальную помойку интернета и забывает о нем, чтобы через два дня с удивлением найти в числе самых цитируемых текстов. Город дымится. Писатель Лоринков с выражением величайшего презрения на лице выходит в центр Кишинева, чтобы попасть в здание парламента вместе с мародерами и вынести оттуда раритетную фотографию членов первого Великого Национального собрания. Зачем, неясно. В любом случае нужно чем-нибудь заниматься, пока не пишешь, виновато говорит он жене, которая не могла дозвониться до него весь день и сидела к вечеру на кухне, источая аромат ядовитой иронии и валерьянки, сначала бранилась, а потом расплакалась. Любит, значит. Лоринков небрежно утешает ее и показывает фотографию со старомодно одетыми мужчинами, и большущая карточка отправляется на стену – туда, где был план его ненаписанной книги, – а зачем отправляется, Лоринков и сам не знает. Луна зовет. В таких случаях он всегда ссылается на луну, хотя можно говорить и так – дурь в голову ударила. Дурь или луна, а с этих пор со стены на Лоринкова глядят торжественно сто и один человек, которые приняли декларацию независимости Бессарабии, смотрят испытующе и чуть надменно. Среди них и Дедушка Первый.