Текст книги "Бессарабский роман"

71

В середине девятнадцатого века в молдавское село Мартаноши под Кировоградом прибывает полк: военных обязывают стоять в этой дыре несколько месяцев, пока не начнется война с турком. Ждать скучно. Ну раз так, господа офицеры, то отчего бы нам не сыграть партейку, пока вино охлаждается. Абас сбегает. Провинциальные офицеры, описанные Лермонтовым, описанные Куприным, описанные Пушкиным – кем только ни описанные провинциальные офицеры, – садятся за стол в крестьянском доме. Дым, гвалт. А вот и вино. Денщик, запыхавшись, ставит на столик рядом с игральным корзину с бутылками из ручья, до сих пор протекающего рядом с сельским кладбищем. Задумался, чертов сын! Абас виновато улыбается, разводит руками и открывает бутылки, вино идет по рукам, и офицеры хохочут, рассмешенные чьей-то остротой. Конечно, плоской. Иначе провинциальные офицеры, кем только не описанные в русской литературе, шутить не умеют. В армии суровых неразговорчивых людей мало, здесь, как и везде, ведутся интриги, склоки, и люди готовы друг друга подсиживать. По-бабьи.

Лоринков изумляется. В 1993 году неразговорчивый министр обороны Молдавии Крянгэ – суровый офицер, боевой генерал – сумел в результате сложнейшей двенадцатиходовой интриги сменить начальника Генерального штаба. Зарвался, юнец. Прежний начальник, талантливый военный генерал Петрика, и это, черт побери, фамилия, изумляется Лоринков, – был единственным, кто мог выиграть войну против Приднестровья, но в Молдавии таланта мало. Отец смеется. Сынок, говорит он писателю Лоринкову, мне доводилось видеть в армии взрослых мужчин, плакавших из-за того, что им недодали медальку. О, не только в армии. В 1981 году второй секретарь молдавской компартии Иван Засульский падает с трапа самолета, наповал сраженный инфарктом. Причина в машине. К трапу самолета подали не «Чайку», а «Волгу», вовсе не положенную по статусу второму секретарю, читает Лоринков об этом удивительном случае в мемуарах кого-то из партийных молдавских бонз. Умирает в больнице. Вдова и семья покойного еще много лет будут поминать недобрым словом конкурентов по партии, которые лишили Ивана права на «Чайку» и, стало быть, на жизнь. Лоринков смеется.

Поручик Лазо из многочисленного семейства помещиков Лазо тоже не имеет права по статусу на денщика-мавра, однако же завел, шельмец. Абас из эфиопов. Для середины девятнадцатого века это уже выглядит несколько… вызывающе. Коллеги завидуют. Иной полк хуже института благородных девиц, а иной институт благородных девиц хуже борделя. Мартаноши спят. Абас крадется к ручью. Так что командир полка только рад, когда к нему приходят местные, кланяются в ноги и предъявляют попорченный товар – глупую девку, у которой наверняка и ноги черные. Полковник вздыхает. Абас таращит глаза и скалится. Он только рад понести заслуженное наказание и очень огорчается, когда узнает, что его должны по законам военного времени повесить. Конечно, стращают. Можно ведь и женить, чего, собственно, Абасу и хочется: он не против просыпаться, глядя на кукурузное поле за селом, ходить по воду к ручью, где встретил девушку, жить здесь и умереть.

Мартаноши празднуют. Свадьбу отмечают всем селом и полком, посаженным отцом молодых становится русский полковник – сраженный в Мунтении шальной пулей, – поручик Лазо досадует, но денщика прощает. Выдает жалованье. Глиняная посуда глухо стучит. Сальные частушки и песенки, берущие свое начало, поясняет подвыпивший и вечно умничающий поручик Лазо, из древнего культа плодородия, господа. Невеста краснеет, а что там у Абаса под кожей, никто не знает. Эфиоп и молдаванка живут счастливо, пожалуй даже чересчур, о чем каждую ночь счастливая супруга оповещает село криками и стонами – такими, что от них даже небо дрожит. Стыд какой. Действительно, большой. Наверное, это девчонку и сгубило, думает село, когда Абас спустя семь лет остается вдовцом с тремя детьми, кучерявыми, но не черными, а просто очень смуглыми.

Церковно-приходская книга толстеет. Священник села заносит в нее данные о свадьбах, рождениях, смертях и крестинах, сельских праздниках. Страницы желтеют. Обложка треплется. Ее меняют четыре раза, последний раз переплет изготовили из парчи, это богатые сельчане решили показать, что для церкви им ничего не жаль. Абаскины тоже. Состоятельное семейство, многочисленное, негров нет, но через поколение у детей Абаскиных – толстые негритянские губы, кучерявые волосы, сплющенные носы. Книга толстеет.

Парча протирается, а в 1918 году ее протыкает штыком красногвардеец Лычко, тоже уроженец села, только из малочисленной, украинской части. Получай, религия. Получай, Бог, говорит спокойно и презрительно Лычко и вынимает штык из старой сельской Библии, придерживая книгу сапогом, потому что лезвие застряло в пухлых старых листах. Ожесточенный сердцем. Жена и дети у него умерли – шестеро душ – в тяжелые времена, пока Лычко на фронте был, христарадничали, выжил только мальчишка, которого взяли к себе Абаскины. Благодарствую, кланяется красноармеец. Губы кривятся, и Абаскины видят, что солдат вроде как и не благодарствует, а вроде как даже и издевается. Хата горит. Красноармеец Лычко поджигает дома середняков, и старший Абаскин, большой кучерявый мужчина, становится бездомным, собирает своих девять душ, сажает в повозку и едет в Бессарабию. По прабабушке мы из молдаван, объясняет он жене, стало быть, там нам и жить. За ним тянутся еще несколько семей. Село Мартаноши провожает их треском горящих изб. Хорошее было село, богатое. Прощай, Абаскин, говорит Лычко, и спасибо за сына. Прощай, Лычко, говорит Абаскин и снимает шапку, зла не держи, а я тебя прощаю.

Старший Абаскин умный человек, даром что крестьянин, и знает, почему рвануло. В 1872 году император Российской империи выписывает наградной лист на имя мещанина Могилевской губернии Тимофея Свириденко, шести лет. Как стало известно нам, оказавшись сиротой, в то время как отец его сражался за Отечество на русско-турецкой войне во славу России и во имя освобождения братских нам славянских народов, Тимофей схоронил мать, погибшую от лихорадки, отягченной недоеданием… Как стало известно нам, Тимофей проявил похвальное благоразумие, не ступив на путь преступный, а обращаясь лишь к обществу за помощью и собирая подаяние со всех окрестных сел… Двухлетнюю же свою сестру Елизавету мещанин Тимофей Свириденко клал рядом с собакой, которая теплом тела своего не позволяла ребенку замерзнуть насмерть в землянке, вырытой руками Тимофея Свириденко… Молоком этой же суки маленький Тимофей кормил сестру в те дни, когда подаяния не удавалось собрать… По нашему разумению… Обеспечить Лизавету средствами на обучение в приюте для девиц, Тимофея же оформить… Осунувшийся мальчишка со сведенными голодом ребрами, двухлетний перепуганный щенок в человечьем обличье. Потрясающая история, господа! Взрослые старики. Сколько таких не дождались наградного листа, думает Свириденко, прикрепляя красный бант на грудь в 1917 году, и это он-то, на старости лет, почтенный человек, доктор, ставший всем этим благодаря императорской милости… Неблагодарная сволочь.

Мартаноши трещат и пылают, как и при турках – а они сюда доходили – не горели. Красноармеец Лычко беснуется, и его отряд – мстители, кара Божья, шепчет сельский священник, – смотрят безучастно на командира. Сын плачет. Тятя, говорит он, ты странный. Нет, нет, сынок, говорит Лычко, дрожа. Успокаивается. Обессиленный, глядит на пустые улицы, идет ночевать в церковь, но не спится, так что он гладит голову сына, который лежит рядом. Организует колхоз. В 1937 году страшно голодают, зато в 1939 году каждый передовик получает по десять подвод с зерном, и село захлебывается в вине и давится едой, наступает изобилие, но в 1941 году приходят немцы. Пять лет голода. Приходят наши. Плачут от радости. В село приезжает корреспондент, снимает на камеру. Грузовик, на нем трое мужчин, – это немецкие прихвостни, на шеях у них веревки, другим концом привязаны к столбу. Грузовик трогается. Следующий кадр – трое жалких червей, изменивших советскому народу, болтаются на ветру Мартанош. Старший Лычко встречает сына, угнанного в Германию, но чудом там выжившего, и гладит голову мальчишки. Этот день Победы…

В 1947 году снова голод, и младший Лычко ловит в амбаре воробьев, в сеть попадают четырнадцать птиц, большая удача, но доносит отцу он всего семерых, остальных съел сам. Ничего, сынок. Вот тебе пять птичек, а отцу и двух хватит. В 1949 году председатель колхоза Лычко получает поздравительную телеграмму от самого Сталина за успехи в сдаче зерна, так что в село подвозят продуктов. В 1951-м снова голод, и Лычко просыпается от бормотания сына в углу хаты, это он во сне, разобрать можно только слово «хлебушек». Мальчишка тощий, да и не мальчишка он давно уже, под сорок, так и не женился – малахольный, не вырос толком, голодал все время, лучше бы помер в детстве, думает иногда с досадой и жалостью отец…

Председатель утром вышел на край села, где между кукурузным полем – ни одного початка сейчас не было – и кладбищем течет ручей. Здесь сто лет назад чернокожий Абаска, денщик поручика Лазо, увидел молдаванку и захотел остаться. Сел у воды. Поднял голову, шевелил губами. Кается, подумал сын бывшего сельского священника, не расстрелянного, но посидевшего свое – а чужого нам не надо, – глядя на председателя издалека. Покается, подумал Бог. Ошибались. Господи, сказал Лычко, ну что же ты, а. Ручей шумел. Господи, сказал председатель Лычко, когда мой сын наестся? Бог вроде сжалился. Какой-то год перетерпели, и уже после этого никогда не голодали, хлеба было вдоволь, кукурузы тоже – ее здесь задолго до Хрущева сажали, – так что село вновь разрослось. Приезжали молдаване. Искали церковно-приходскую книгу, разговаривали с местными, почтительно кланялись старому – под девяносто уже – председателю Лычко, похоронившему пятидесятилетнего сына. Тот сильно болел печенкой и все просил перед смертью покушать сала. Ну отец и таскал, почти месяц, в кировоградскую больницу, так что сын голодным не умер. Наелся от пуза.

72

Красная площадь совсем даже не красная, она серая, в булыжниках, и идти по ним страшно неудобно, особенно Дедушке Четвертому, который носит туфли на каблуке в пятнадцать сантиметров. Невысокий щеголь. Такие туфли в МССР будут только у него да еще у председателя республики Ивана Бодюла. В 1993 году туфли продадут внуки Дедушки Четвертого на вещевом рынке Кишинева на месте бывшего аэродрома, чтобы купить продуктов. Пока туфли новые. Дедушка Четвертый стоит в костюме и молдавской шапке – кушме – и улыбается, за ним Красная площадь и Кремль, за ним великий советский народ и прекрасное будущее, за ним Система. Он преуспевает. Член Союза писателей, почетный член Союза журналистов МССР, разъезжает Дедушка Четвертый по республике, словно вестник будущего, намек на грядущее. Здравствуйте, мы из газеты «Советская Молдавия», а заодно и по разнарядке на культурный вечер в вашем клубе, да отчего же нет, по стаканчику, конечно. От бутылки вина не болит голова, а болит у того, кто не пьет ничего, ха-ха.

Молдавия жирует. Изобилие шестидесятых выплескивается через край, занося в квартиру Дедушки Четвертого горы еды, моря выпивки, – и в какую квартиру! Три комнаты! Два балкона! Стены сочатся вином, в двухсотлитровой ванне плещется ароматный суп с лучшими и свежими продуктами, на перилах в подъезде сушатся связки чеснока и лука, вместо штор висят отрезы ткани, подвал заполнен картофелем, морковью и луком, с люстр свисают окорока и колбасы, масло течет по пальцам, из крана брызжет молоко. Задыхаемся в еде. Мешки конфет. Вот что вспомнит позже Мама Вторая о детстве и об отце, который девочке был не рад и все ждал, когда же у него появится наследник.

А теперь тост! Дорогие друзья, говорит симпатичный, умеющий болтать молдаванчик – так позже охарактеризует Дедушку Четвертого с неприязнью Бабушка Третья, – давайте выпьем за дружбу народов. К примеру, я. Сын народов украинского и молдавского, румынского и гуцульского, а вот моя жена – украинская молдаванка, чей прапрадед был, представьте себе, эфиоп! Да-да. Азербайджанцы восторженно перешептываются. Эфиоп в предках – это престижно и напоминает о Пушкине, хотя во всех остальных смыслах ему до Пушкина далеко, понимает Дедушка Четвертый, просматривая свои записи на четвертушках бумаги, – тех после его смерти найдут в ванной и кладовке больше трех тысяч четырехсот штук. Внук найдет. Командировки в Москву. Каждый год Дедушка Четвертый станет фотографироваться на Красной площади, которая вовсе никакая не Красная, а серая, особенно на черно-белой фотографии. Улыбается. Почти все одинаково на снимках, кроме того, что узел галстука съезжает набок все сильнее, и лысина на голове Дедушки Четвертого все больше и больше, но он не переживает. Кушма прикроет.

Шапка – это колорит и необходимая деталь, по этим приметам национальная интеллигенция из республик узнает друг друга без слов, когда встречается в Москве. Украинцам – косоворотки, молдаванам – кушмы, белорусам – что-нибудь с вышивкой, ну и так далее. Сестрам по серьгам. Дедушка Четвертый женат счастливо, супруга красива, глаза большие, черные. Потомок эфиопов! Правда, Дедушка Четвертый знает еще, что он перед выбором, и пора определяться: будет ли он чиновником от литературы или собственно литератором. В СССР разницы нет. Много лет позже писатель Лоринков прочитает в записях философа Галковского, что писатель был в СССР профессией, и, вспомнив отца матери, согласно кивнет. Но если на самом деле, то разница есть, и Дедушка Четвертый спрашивает себя, готов ли он променять одно на другое, ведь, безо всяких сомнений, кое-каким талантом он обладает. Не Пушкин, но… Остаться функционером, написать производственный роман-другой, зажиреть, отупеть… или все-таки писать по-настоящему? Даже вопрос какой-то… производственный. Так что все ясно.

Все разрешается само. Семья растет. Буду писать в стол. Рождаются один за другим мальчики, и Дедушка Четвертый, с облегчением положившись на Провидение, носится по МССР – обменивает положительные репортажи о колхозах-миллионерах на мешки с брынзой и грузовики с мясом. Меняет диссертации на тонны конфет, а те – на место в кооперативе, а уж то – на место в Аллее Славы местных классиков. Он может сделать так, что вы получите место на закрытом давно Армянском кладбище, правда придется за это «пробить» поездку внука директора кладбища в Болгарию на слет комсомольской молодежи, но это легко осуществить, потому что есть один человек в горсовете, и тому позарез нужна помощь в защите докторской, а вы ведь може… Бог обмена. Стремительный и тороватый Дионис. Знает всех. Может все. Сумеет обмануть и еврея, что в МССР дело вообще-то практически неосуществимое.

На самом деле Дедушка Четвертый политик, просто он не очень это понимает, ведь политика в Советском Союзе – это горячее обсуждение антиконституционного переворота в Чили и чтение бесполезных газетных статей про бесполезную Северную Корею, чем, например, увлекается его странный новый родственник, отец пацана, который бегает за дочкой, Мамой Второй. А знаешь, скажет она Папе Второму однажды, отец только и делал, что нес, нес да нес в семью. Словно огромный хомяк. Ага, скажет Папа Второй и повернется набок, чтобы не захрапеть, когда уснет – а на спине он храпит всегда, – и погладит жену по руке.

Дедушка Четвертый устраивает детей в институты, племянников в университеты, дает кому надо, берет у кого можно, у него всегда три вакантных места в мясомолочном техникуме и две вакансии на кондитерской фабрике «Букурия». Лекций не читает. Рассказывает студентам о том о сем, они ему благодарны, зачеты ставит за приятную беседу, и Дедушка Четвертый со временем начинает беспокоиться из-за растущего живота, а с лысиной давно уже смирился. Носит портфель. Типичный советский национальный интеллигент, сказал бы Лоринков, увидев фотографию Дедушки Четвертого. За папку начальника и шапку-пирожок душу продаст.

Бог Дедушки Четвертого – это семья. А еще женщины, так что каждый год в Москве, кроме фотографирования на Красной площади, у него есть еще один ритуал. Звонок, гостиница, десять рублей портье, конфеты, муж в командировке, я привез бутылочку чудесного вина. Каждое лето поездка на курорт Трускавцы, минеральные воды, симпатичные разведенки, не говоря уж о массажистках, чайники с горлышками в виде рыбки, сине-белый фарфор, «Курорт Трускавец 1964», «Курорт Трускавец 1967», золотые кольца на пальцах буфетчиц, перстень у Дедушки Четвертого – провинциал есть провинциал – и юбки. Короткие, длинные, не брезгует даже шерстяными, лишь бы было на ком задрать. Бабник страшный. Страшное прошлое и выкопанный отец больше не беспокоят, что же поделать, такова Бессарабия, здесь труп на трупе и трупом погоняет, мирные времена нашего края закончились здесь в начале века. Дедушка Четвертый его ровесник. На Комсомольское озеро ходить не любит. Я лучше дома посижу, пупсик, говорит он жене, и та ведет детей гулять, зная, что муж непременно приведет домой какую-нибудь потаскушку. Бесстыдник. Зато на детей молится. Женщины и семья. Вот что лучше всякого смирения вытравляет из Дедушки Четвертого мысли о настоящей литературе, и он окончательно становится обычным функционером средней руки: книг не читает, искусством не интересуется, в союзах состоит ради благ, писать и думать забыл. Знать, не очень и надо было.

Дедушка Четвертый держится до семидесятых, выдав замуж старшую дочь, и с нетерпением ждет, когда же вырастет младший. Любимый сын. Тот растет непутевым – поздний ребенок, – избалованным верзилой, и Дедушка Четвертый с тревогой думает, что семья сползает по статусной лестнице. Сын-недоучка! Не бывать этому, орет в ярости Дедушка Четвертый, когда узнаёт, что средний решил после школы идти в какую-то ремонтную мастерскую или в кулинарный техникум, черт разберешь, а в институт не хочет. Коллеги засмеют. Культурный человек, образованный, в Союзе писателей состою, и чтобы сын в шестеренках копался? Дедушка Четвертый трясется. Падает, и его еле успевает подхватить маленькая, всегда плачущая жена, сын помогает, тащат выгибающееся тело отца к дивану, прижимают руки и ноги, чтоб сам себя не калечил. Язык придерживают. Диабет.

73

Дедушка Четвертый угасает быстро, взгляд опускается, ходит, потряхивая головой, на груди листочек бумаги, написано: «Я диабетик, пожалуйста, если вы видите, что я лежу без сознания, сообщите моей семье по телефону… адрес…» Семья растет без его воли. И, как всегда бывает, все делается не так, идиоты чертовы. Некоторое время он пытается бороться, но бойцовские качества, вспоминает Дедушка Четвертый ров и солдат, броситься на которых с лопатой ему не хватило духу, – это не его сильное место. Жизнь растратил. Вот что самое страшное, понимает вдруг Дедушка Четвертый, отчетливо осознав, что, когда он умрет, останется лишь бюстик на местной аллее бессарабских писателей. А книг нет. Писать их уже поздно, нет попросту сил, руку поднять трудно. В классики он не выбился.

Дедушка Четвертый решается на аферу, в 1978 году разыскивает главу районы Рышкановка и с глазу на глаз говорит с ним. Речь идет маленькой тайне советского чиновника – о дипломе, полученном за деньги. Хорошо, пять тысяч. Дедушка Четвертый возвращается домой с пачкой денег в кармане и чувствует, как деньги буквально оживляют его, видит впервые за много лет каштаны, которыми засадили обе стороны проспекта Ленина, слышит смех в троллейбусе, оборачивается. Помог сыну. Автомобиль, первый взнос за кооператив, так что Дедушка Четвертый снова набирает номер главы района Рышкановка. Я ведь не снаряд. Могу и два раза. Отчаявшийся чиновник обращается в милицию, там, к счастью, находится знакомый Дедушки Четвертого, который советует семье переждать неприятности. Дедушка Четвертый с нервным срывом ложится в клинику. Есть и минусы. Например, репутация психа. Я не сумасшедший, говорит он истово младшему сыну, который пришел навестить его, мальчик мой, я не сумасшедший. Антоша молчит. Тогда почему ты здесь, спрашивает он наконец недоверчиво отца, и тот поникает, – ну что ты скажешь. Я шантажист, сынок? Прячусь от органов? Поверь, говорит он, просто поверь, я не сумасшедший. Ладно, папа. Мальчик глядит в окно второго корпуса лечебницы, из которого открывается вид на виноградные поля, а за ними виднеется вишневый сад. Ха-ха. Пушкин наплевал.

Спустя полгода дело замяли. Дедушка Четвертый возвращается домой. Умирает через двадцать лет, но мог бы сразу. Он овощ. Говорит что-то себе под нос, кушает по расписанию, кашка, овощи, все тертое, все вареное, без сахара, ставят уколы, но живот все равно растет, а мышцы дряблеют. Дедушка Четвертый лежит на диване. Храпит так громко, что внуки испуганно говорят бабушке: где-то вертолет. Ходит под себя. На диване клеенка. Сын пошел в мастерскую и начал пить. Дочь плачет, когда приезжает, но это случается редко, они с мужем – Папой Вторым – кочуют по всему Советскому Союзу, это непорядок, думает тупо Дедушка Четвертый. Без корней Семью не создаешь. Но Семья Дедушки Четвертого существует лишь в его прохладной, пахнущей мочой комнате. Все грызутся, ссорятся, а там и восьмидесятые наступают, так что Дедушка Четвертый ждет не дождется смерти. Но ее все нет. Наступает рецессия. Старик встает с кровати, отлепляя ляжки, – он, как всегда последние лет десять, в семейных трусах, – и крутит диск. Симпатичная разведенка лет шестидесяти. Совсем девчонка. Приходит к Дедушке Четвертому, и они возятся на клеенке, когда в комнату заходит уже выросший младший сын, неожиданно вернувшийся домой, и смотрит пораженно на все это. Папа, говорит он и восхищенно смеется, вы что это, папа?! Ну, папа…