Текст книги "Бессарабский роман"

38

Слегка подлечив руку, Дедушка Второй продолжает бежать. Трусцой к центру села, где на грузовике стоит русский офицер и объясняет, что всем, кто служил в армии Румынии, придется теперь встать в строй советских солдат. Искупать вину. К тому же братский румынский народ вот-вот свергнет тиранию ублюдка и зверя Антонеску – это точно, думает Дедушка Второй, сколько народу-то мирного этот Антонеску перебил, и надо бы помочь. Собирайтесь. Дедушка Второй трусит домой и обнимает дорогих его сердцу детей, жадно глядит в лицо каждого и целует жену. Вещи давно собраны.

Дедушка Второй идет теперь на запад, и ему вслед глядят восемь глаз детских и два женских. Семья проводила. На ногах у Дедушки Второго хорошие сапоги, на плече скатано одеяло, есть винтовка – автоматы им не выдали, – жизнь налаживается, Германия вот-вот капитулирует, и можно будет вернуться домой. Раздается взрыв. Дедушка Второй бездумно бежит в сторону от него и видит Днестр, который нужно форсировать, что он и делает, уцепившись за плот, и под водой дрыгающиеся ноги его выглядят нелепо, как будто он все еще бежит, да он и бежит – теперь уже от Днестра, с криком «ура!». Кишиневско-Ясская операция в разгаре. В котел попадают большие силы немцев и румын, и румыны, как и полагается, куда-то исчезают, и бьется только немецкая армия, безуспешно и обреченно. Чертовы немцы.

Дедушка Второй хорошо знаком с местностью и проводит группу русских разведчиков к Кишиневу, который пока еще в руках врага. Ложатся на холме. Наблюдают сверху за передвижениями немцев, которые минируют город, чтобы взорвать его, как взорвали Советы в 1941 году, и командир разведки говорит: слушай, молдаван…

Дедушка Второй бежит. Он ужасно спешит, чтобы по поручению командира разведки сообщить генералу Бельскому, который планирует освобождение Кишинева днем спустя, о замысле немцев. Группа разведчиков спускается с холма и начинает бой. Все они покойники. Капитан разведки это знает, но он знает еще, что обязан начать бой и зацепиться, иначе город будет уничтожен. Отстреливаются до последнего. Столкновения еще далеко от города. Вряд ли подкрепление будет. Все разведчики – двадцать четыре человека – занимают круговую оборону, и немецкому ефрейтору Максу Штрейхеру приходит в голову, что с этого начиналась его война в Бессарабии. Погранзастава в Кагуле. Там русские тоже уперлись рогами в землю, и выкурили их только спустя почти месяц. Упрямый народ. Разведчики держатся почти день, лежа в районе нынешнего дендрария, – его в 2007 году отреставрируют и высадят несколько цветочных клумб на месте разрушенных теплиц. Гибнут по очереди. Перед тем как закрыть глаза, последний оставшийся в живых разведчик, боец Сергей Иванов, видит наши танки.

Дедушка Второй бежит. Генерал Бельский, красивый и в плаще, склонился над картой, и запыхавшийся молдаванин объясняет ему, что было велено передать. Генерал кивает. Войска входят в город на день раньше, чем планировалось, так что разрушить Кишинев немцам не удается, и Дедушка Второй получает медаль по представлению самого Бельского. Генерала славят. После войны, уже в пятидесятых годах, умершего генерала привозят в Кишинев и хоронят с почестями на Армянском кладбище. Устанавливают статую. Красивый, в плаще, генерал Бельский с усмешкой глядит в сторону телецентра, а справа от него чернеет огромная плита – это семья второго президента Молдавии, Лучинского, разрыла несколько старинных могил, чтобы обустроить здесь свой склеп. Разведчики гибнут. Дедушка Второй не увидит ни того, ни другого, ни третьего.

Дедушка Второй бежит. На груди у него медаль, на ногах у него сапоги, а в руках винтовка, а на той штык, и Дедушка Второй ловко поддевает им спину румына, пытающегося скрыться в окопе за Яссами. Стойте, братья. Румынский народ свергнул тирана и ублюдка Антонеску, и король Михай, которого за это Сталин наградит орденом Победы, присоединяет Румынию к странам-союзницам, воюющим с Гитлером. Ай да Михай! Румыны поворачивают оружие против немцев, и уцелевшие германские части, стоявшие под Бухарестом и у нефтяных скважин Плоешт, прорываются на родину с боем. Румыны ликуют. Вся Восточная Европа ликует. Ай да молодцы.

Дедушка Второй бежит. Он выбегает из 1944 года и вбегает в год 1945-й. Словаки рвут с Германией и объявляют ей войну. Вслед за словаками так поступают почти все страны Восточной Европы, и этим ребятам удается что-то невероятное. Они – единственные, кто выиграл ВСЮ мировую войну. Англичане проигрывали ее с самого начала, русские стали проигрывать ее чуть позже англичан, американцы тоже проигрывали, немцы проигрывали в ее конце… И только словаки-венгры-румыны-хорваты и прочая, прочая выигрывали Вторую мировую до 1944 года с немцами и продолжили выигрывать ее после 1944 года с русскими и союзниками. Генерал Бельский усмехается. Лоринков смеется. Разведчики гибнут.

Дедушка Второй бежит по Венгрии, и подворачивает ногу в огромных пещерах под озером Балатон, и лежит, глядя на удивительные сталактиты, пока его не подбирают санитары. Возвращается в строй. Бежит по Венгрии, бежит по Австрии, где под Веной вытаскивает с поля боя двух земляков, получивших страшные ранения в живот, один из которых – бессарабский еврей, чудом выживший в резне, устроенной Антонеску, которой восторгался даже сам Гитлер, и оба умирают у него на руках. Возвращается в строй. Бежит по полю, бежит по дороге и добегает до Германии. Кстати, об Антонеску. Маршала расстреляли, и Дедушка Второй ночью плачет, когда узнает об этом, уж очень нравилась ему выправка Антонеску, хотя, конечно, это все грызня тех, кто наверху, и нас, маленьких людей, не касается. Румыны, переходите Прут! Маршал Антонеску кричит это перед смертью, после чего палач открывает люк, и старый маршал уходит в вечность камнем, с петлей на шее. Достойная смерть. Отпустите рукав моего пальто, кричит коммунистический диктатор Чаушеску, которого расстреливают в Румынии в 1989 году без суда и следствия, и расправу транслируют в прямом эфире румынского телевидения. Уберите детей, говорит перед смертью генералиссимус Сталин, и этого не слышит никто.

Дедушка Второй бежит. Часть, в которой он служит, доходит до самого города Равенсбрюка, где натыкается на колонну заключенных женщин, спрятанных в лесу немцами. Не успели расстрелять. Женщины голодны, слабы и дрожат, они костлявы и у многих нет зубов, ни на одну из них не польстится даже самый изголодавшийся солдат, и хотя бы за это Дедушка Второй спокоен. Ему велено принять командование над бывшими заключенными и сопровождать несчастных до города, где передать в руки медиков. Составляет список. Среди заключенных есть женщина по фамилии Тельман, и она говорит Дедушке Второму, что Тельман был немецким коммунистом, антифашистом, и что она рада приветствовать товарищей, которые наконец пришли. Наши! В концлагерь ее отправили с детьми, и те не выжили. Дедушка Второй сочувствует. С помощью госпожи Тельман составляет списки и читает, выискивая после каждой фамилии в сидящем строю женщину, которая слабо кивнет, потому что сил громко отзываться у них нет. Рядом бомбежка. Женщины сидят, потому что сил убежать у них тоже нет. Изредка с деревьев в лесу падают ветки, срезанные случайным осколком. Никто не шевелится. Дедушка Второй читает. Водит пальцем по бумаге, говорит неуверенно, Марина По… Постойка. Постойка Марина. Марина Постойка! Молчание. Она со мной на одних нарах жила, говорит Тельман, наверное в суматохе пристрелил кто из охранников или убило при бомбежке, мы тут такого натерпелись… Дедушка Второй кивает и зачеркивает фамилию. Продолжает читать. Марина Постойка бежит.

39

Утром лагерь строится на развод. Заключенных выстраивают в шеренгу, перед ней прохаживаются надзиратели с овчарками, и собаки бросаются на людей, но не часто. Ничего, жить можно. Марина Постойка, пережившая на Украине голод тридцатых, с недоумением глядит на заключенных евреек из Бельгии, которые от голода плачут и едят земляных червей. Бывает и хуже. Работы много. Под станком на заводе, куда заключенных водят каждый день без выходных, Марина Постойка находит каждый раз кусочек хлеба. Бездумно ест. Это, видимо, кто-то из немцев, сочувствующих заключенным. В Равенсбрюке очень чисто и во всем порядок. К примеру, если у кого-то с самого утра температура, то приходит врач, делает укол, и женщина засыпает. Ее увозят. Поутру все становятся на развод и стоят по полтора-два часа. Днем спешить некуда. Женщины ходят в город на работу по ночам, ведь днем на станках трудятся свободные немецкие граждане. Завод работает, как исправный механизм, до самого последнего дня войны. Толковый народ немцы.

Марина Постойка в Равенсбрюке по глупости. Ну или случайно. Все оказались на своих местах во время Второй мировой войны случайно. Так и она. Ее место было на сельскохозяйственных работах, куда девчонку угнали из деревни в Черниговской области, но Марина решила расклеивать листовки. Товарищи. Власть рабочих. Красная армия. Вернутся. Мщение. Все это было так глупо и смешно, что следователь – а схватили остарбайтера Марину Постойко на второй день ее подпольной деятельности – даже не велел ее расстрелять. Отправил в Берлин. Марина Постойка, девушка из глуши, видит Александерплац в Берлине, и ее восхищает эта великолепная площадь, ей вообще в Германии очень все нравится, кроме одного – она заключенная. Гремит цепями.

Девчонку ведут по пустому ночному берлинскому метро, где всего спустя четыре года будут тонуть люди. Метро затопят. Это последнее жертвоприношение, сказал, подергивая головой, Адольф Гитлер, – нация, которая не сумела выиграть, должна умереть. Утонут тысячи. Их станут спасать русские солдаты, которых в 2008 году газеты Британии назовут насильниками и скотами, потому что русских нужно снова пнуть за нежелание строить газопровод там, где следует.

Ох уж эти русские. Упрямые русские. Особенно их упрямство раздражает восточноевропейцев, которые выиграли войну в 1941 году и которые выиграли войну в 1945 году. Словаков, например. Двое из них – журналист, специализирующийся на штампованных репортажах из горячих точек, и сопровождающий его филолог – приезжают в 2008 году в Молдавию, хотят написать репортаж о «замороженном» приднестровском конфликте. Генерал Лебедь щурится. Полковник Лебедь ерзает на неудобном сиденье кинотеатра «Искра». Коты отдыхают на камнях разрушенного кинотеатра, и земельный участок, огороженный забором с надписью «Бессарабия это румынская земля», покупает сын президента Воронина.

Словаки забавные. Они встречаются с писателем Лоринковым, потому что таков стандартный набор любого материала о «замороженном конфликте»: политик, простой житель, писатель или режиссер, снимок с колючей проволокой, вид на реку с моста, если есть река и мост. Пьют вино, оно здесь неплохое совсем. Словаки ужасно негодуют из-за этих русских и тактично напоминают, что в 1944 году Словакия внесла свой вклад в разгром гитлеровской Германии. Вовремя. Филолог выражает сдержанное сомнение в том, что вклад русских в мировую культуру так велик, как им самим это представляется. Лоринков вздыхает. Филолог говорит, что проходил практику в русской семье, и его неприятно поразило их мессианство. Зимой и в Волгограде. Лоринков улыбается.

Словаки говорят. Лоринков думает, не было ли словаков в той части, что пришла в его родовое село в 1941 году, чтобы разбить головы его двоюродным дядям пяти, трех и одного лет от роду за то, что их папочкой был красноармеец. Ничего не умерло, понимает вдруг Лоринков. Успокаивает сам себя. К тому же, напоминает Лоринков, такое случается только в книжках. Никто никогда ни с кем не встречается. Палачи умирают в старости, в довольстве и почете. Жертвы не отомщены. Люди приближаются друг к другу всего раз, чтобы оттолкнуться и разлететься навсегда. Частицы не сцепляются. Круги не замыкаются. Все это выдумки романистов. Надо смириться. В конце концов, он сидит перед представителями народа-победителя, ухмыляется Лоринков. Успокаивается. Просит счет. Словаки вовсе не хотели его обидеть, он просто втемяшил себе это в голову, а русскому если что втемяшится… Мнительные раздражительные упрямцы. Евреи такие же, если не хуже. Один из них, редактор московского журнала «Русская жизнь», вызывающего у Лоринкова отвращение и скуку, Ольшанский, пишет, что в 1945 году всю Германию следовало бы вырезать, а земли заселить евреями. Кстати, почему евреями, Дмитрий, ехидно спрашивает Лоринков в комментарии к статье, ведь войну, кажется, выиграли русские, англичане и американцы? Потом добавляет – и словаки. Хохочет.

Мария Постойка русская, она же с Украины, и она упрямая, так что она бежит, когда после двух месяцев тюрьмы ее отправляют на работы похуже. Снова Берлин. Ночь, метро, конвоиры, Александерплац, цепь звенит, и ее здорово избивают в тюрьме. Шлют на строительные работы. Снова бежит, и снова метро, и конвоиры, кажется, уже узнают, – но это только кажется, ведь их меняют, – и ее шлют в Равенсбрюк. Это конец.

Но Марина Постойка проводит в лагере почти три года, что само по себе невероятно, из долгожителей здесь еще жена коммуниста Тельмана, потерявшая за время заключения двоих детей. Делят нары. Смотрят с удивлением на бельгиек, которые дерутся из-за земляных червей, но потом это у них проходит, потому что запасы червей истощаются. Надзиратели, крупные холеные мужчины в отличных шинелях – все как в кино, все верно, отметит Марина Постойка, побывав на сеансе фильма про войну в 1962 году, – прохаживаются мимо шеренги. Хочется спать. Спать нельзя: если упадешь, придет доктор, сделает укол, и заснешь навсегда. Собаки рвутся вперед, на женщин. Марина Постойка честно работает и вносит посильный вклад в разгром большевистско-жидовской Москвы, вытачивая какие-то там детали на станке, работающем почти двадцать четыре часа в сутки. Жить можно. Хлеб даже подкидывают, так что Марина Постойка не падает духом, а работает и ждет. Когда к городу подходят части Красной армии, немцы понимают, что следов замести не успеют, выводят женщин колоннами в лес, и начинается бомбежка. Охранники прощаются с подопечными, расстреляв десятка три заключенных, отчего арестанткам кажется, что их Судный день пришел. Прощаются с жизнью.

Марина Постойка не для того глядела с презрением на драки возле мусорных баков и не для того съедала кусочек хлеба каждый день из года в год, чтобы умереть в лесу заключенной, думает Марина Постойка. Бросается за дерево, бежит, плутая, – что, в общем, нетрудно, так как от слабости заносит, – и немцы даже не преследуют, до того ли? Патроны кончаются и они, сплюнув, уходят: заключенные сидят на земле, недоуменно глядя друг на друга и моргая. Что, всё? Марина Постойка бежит по лесу, осыпаемая листьями с деревьев, – листву сбивают взрывные волны, – толкаясь с деревьями, и видит впереди просвет. На поле танки. Слышен бег. Листья густого кустарника, у которого сидят заключенные, раздвигаются, и женщины видят смуглое лицо Дедушки Второго, который по инерции продолжает бежать и буквально падает к ногам арестанток. Товарищ капитан! Тут такое… Листва падает. Земля дрожит. Дедушка Второй останавливается. Марина Постойка бежит.

40

Ярко-желтый автомобиль полковника в отставке Лоринкова медленно – еще середина восьмидесятых годов и лихачить не принято, – едет из пункта Кишинев в пункт Одесса, и по бокам от автомобиля разворачиваются огромные поля Молдавии, поразившие маленького внука полковника своей… лоскутностью, что ли. Словно одеяла. Много позже он так и начнет первую свою удачную книгу: «Облака масляно таяли за холмами, а те, из-за расчертивших их полей и наделов, похожи были на лоскутные одеяла». Такой образ. Сейчас внук полковника Лоринкова глядит на поля в боковое окно и, чувствуя себя вполне комфортно, – это новая и довольно престижная машина, «Жигули», – любуется природой. Какой-то час. Между Молдавией и Украиной нет таможен, границ и постов, поэтому дорога от столицы МССР до столицы Одесской области занимает всего четыре часа, ровно в два раза меньше, чем двадцать лет спустя. Вот вам и прогресс… В машине, кроме полковника Лоринкова и его внука, никого нет – вся семья уже в Одессе. Можно было поехать и поездом, но полковнику хотелось порадовать внука. В прошлом году он всего за двенадцать часов отвез мальчишек из Кишинева в Белоруссию, и в пути они ели икру минтая из стеклянной баночки. Одна крошка прилипла к губе старшего, дед забавы ради ничего не сказал, и малец так и ехал через две республики СССР с икринкой на губе, чем несказанно веселил деда и брата.

Жарко, открывают окна. Им остался час, это уже Украина. Ну или Одесский уезд Великой Румынии, который был здесь в сороковых годах. Здесь все кровью пропитано, говорит дедушка, нахмурившись, и внук глядит на землю, ожидая увидеть, как из нее сочится кровь, которая его еще не пугает: она значит лишь, что упал с велосипеда или гвоздем себя по руке саданул, когда табуретку пытался сделать. Пять лет – это возраст. Желтые «Жигули» едут между двух полей подсолнечника, и сверху все это сливается в огромное солнечное пятно, – вроде как земля смешалась с небом, думает полковник Лоринков и прибавляет газу. Дед, что это? Подсолнечник, терпеливо объясняет полковник Лоринков и отвечает, почему подсолнечник желтый, для чего он нужен, как из этих штучек делают масло, для чего нужно масло, как оно попадает в бутылки, и все такое. Не ерзай. Ладно, сдается полковник Лоринков, думая, что, очевидно, таких словесных дуэлей у детей до шести лет не выигрывал еще никто и никогда, со времен сотворения Земли со всеми ее полями и подсолнечником, – ладно. Не мешай мне вести машину.

Внук насупился и глядит в сторону чуть обиженно. Через минуту пройдет: мелькающий пейзаж – повод вполне достаточный для того, чтобы начать новую серию расспросов. А что. А как. Почему. А почему не… Остановимся, все расскажу, сдается, приподняв кисти над рулем полковник Лоринков, и в изобилии желтого в том пейзаже добавляется еще капелька желтого – обручальное кольцо, сверкнувшее на солнце. Пора перекусить. Внук умолкает, довольный.

Заезжают в лес. Справа у обочины автобус. Ничего удивительного в общем, только если бы автобус стоял, а он почему-то лежит. Развороченный. Несколько человек суетятся над рядами мешков, выложенных вдоль дороги, и ветерану корейской войны полковнику Лоринкову, терявшему за день до десяти человек во время бомбежки ГЭС, а бомбили ее каждый день полтора года, не нужно гадать, что это за мешки. Значит, так. Дед медленно съезжает к обочине и велит внуку сидеть в машине, а сам выходит с аптечкой и помогает перевязать кого-то из выживших. Автобус со студентами. Ехали на море, из Белоруссии, пятьдесят человек, – и теперь тридцать лежат вдоль дороги, потому что водитель уснул и врезался на полной скорости в грузовую машину, которую дед и не заметил, потому что ее вынесло еще дальше. Страсти Господни. Помогают раненым. Полковник Лоринков и его внук – первые, кто оказываются на месте аварии.

Мобильных телефонов еще нет, и полковник говорит, что сейчас же едет за помощью, и, повернувшись лицом к солнцу, видит темную маленькую фигуру, стоящую у обочины. Я же просил оставаться в машине, думает он, потому что говорить уже поздно. Подходит к внуку. Дедушка, почему валяются сосиски, спрашивает мальчик. Что, спрашивает дед. Наклоняется. На одном из оторванных пальцев, валяющихся у обочины, краснеет покрытое засохшей кровью обручальное кольцо. Дед невольно потирает правую руку. Дедушка, спрашивает внук, почему… Мы едем, резко говорит полковник Лоринков, и они усаживаются в машину и едут за помощью. Мальчик, пристегнутый на заднем сиденье, глядит в окно и не видит полей. Перед ним окровавленные пальцы. Почему сосиски лежали у дороги, думает он. Пожимает плечами. Взрослых трудно понять. Машина тормозит, и дед, вполголоса ругнувшись, тормозит. Отара овец не спеша переходит дорогу. Колокольчики звенят. Овцы блеют. Ягнята молчат.

41

«Брайт елоу» – это, если говорить по-английски, энергично желтый, думает Лоринков, и потирает глаза, в которых плывет Армянское кладбище, куда он заходит проведать могилу деда. Повторяет английские слова. Глаза устают, он много читает, еще больше пишет – правда, вовсе не того, чего следовало бы, – и под вечер глаза отказываются смотреть, как руки какого-нибудь грузчика – держать. Руки от резких ударов по клавиатуре дрожат и болят, особенно правая, и в зале Лоринков спасается от боли в ней, вращая гриф от штанги, и к нему подходит кто-то из посетителей, чтобы радушно, как принято, потрепаться о том да о сем, слушай, начинает он, но осекается, когда Лоринков глядит на него снизу с перекошенным и отсутствующим лицом. Жалко, не пьет.

Писателю Лоринкову кажется, что его сжатые с утра челюсти и напряженные мышцы можно расслабить, как раньше, алкоголем, – он, уложив домашних, вытаскивает из чулана бутылку турецкой водки и выпивает ее, как воду. Всего-то литр. Всю ночь от него пахнет анисом и мечетями, но утром он просыпается в шесть часов, чтобы час лежать на кровати, вытянувшись и сжав зубы. Не помогает. Писатель Лоринков бросает эту глупую затею и прячет обратно в чулан предусмотрительно вынутые оттуда шесть бутылок вина, четыре шампанского и две коньяка. Повторяет английскую грамматику. Мысли о том, чтобы куда-нибудь уехать, все еще посещают его, но Новая Зеландия, о которой он мечтал вечерами много лет, становится утерянным раем. Всё газеты. Лоринков подтягивает свой английский до вполне приличного уровня, и может читать англоязычную прессу без словаря. Прочитанное ужасает.

Зеленый рай у Океана, Новая Зеландия, где пасутся овцы и молчат ягнята, где самые красивые в мире пейзажи, где есть горы и море, где всегда зелено и нет ядовитых змей, где, где… – перечислял Лоринков под скептическим взглядом жены, – оказывается таким же дерьмом, как и все остальные страны мира. В Новой Зеландии судят банджоиста-убийцу, который пошел с приятелем-голубым в его дом и вбил несчастному педику гриф от банджо в глотку. Парень раскаивается. Когда за ним приезжает полиция, привлеченная шумом в доме педика, парень – это турист из Венгрии – кричит и ругается «на громком венгерском языке». Лоринков смеется. В Окленде мужчина падает с платформы на пути, и его тащит за собой поезд, и все случилось из-за обычной безалаберности, потому что платформа временная и что-то в ней не так. Лоринков сплевывает. В лесу заблудилась группа туристов. Парня, который развозил пиццу, ребенка еще, семнадцати лет, пристрелил новозеландский полицейский, который преследовал другого парня. Тому предъявили сорок обвинений, господи, что нужно сделать, чтобы получить сорок обвинений? Лоринков теряется в догадках. Жадно читает. Узнавать чужой язык, понимает он, так же удивительно, как начать ходить, – ты просто читаешь текст и с удивлением понимаешь, что тебе не нужны костыли, не нужна рука, не нужно ни за что держаться, – ты просто идешь, и все тут. Новая Зеландия меркнет. Родители бедняги-посыльного требуют полицейского расследования, его проводят, но о результатах его не сообщают, виноватых нет – в общем, все как везде. Качает головой. И это только за неделю.

Лоринков читает «Нью Зиланд Трибьюн», слушает Би-Би-Си, пролистывает «Гуардиан». Невероятно. В Англии можно служить с семнадцати лет, а восемнадцатилетних парней они отправляют в Афганистан, говорит он жене, невероятно. Она молчит. Не нужно меня ни в чем упрекать, резко говорит Лоринков, все равно есть на свете место, где спокойно и тихо, место, где нет ничего, что бы напоминало мне об этой Молдавии, об этой дыре сраной, которую я ненавижу. Жена молчит. Я здесь как в вакууме, говорит он, мне нечем дышать в буквальном смысле, и ты прекрасно понимаешь, что дело тут не в мании величия, которой я не испытываю хотя бы потому, что не считаю себя ве… Жена молчит.

Если смешать пять столовых ложек валерьянки с четырьмя столовыми ложками настойки пустырника, засыпаешь всего за час, а не за три, узнает Лоринков опытным путем. Смешивает коктейли. Снятся сны на английском. Подумывает о том, чтобы податься из Молдавии в Чили, но ему страшно учить испанский язык и читать, что там у них, в Чили, происходит. Очарование развеется.

Вечером писатель Лоринков садится в ванной около стиральной машинки, и довольно неожиданно для себя начинает что-то там писать, и пишет почти до утра, и ему даже не очень противно то, что он пишет. Это признак. Машинка белая. Ярко-белая. Значит, «брайт уайт». Слово «брайт» и значит «ярко», если поставить его рядом с цветом. Учит сына.

В обед выходит из офиса, где служит, на кладбище – Армянское, в центре старого Кишинева, и прогуливается к могиле деда. Та вся в цветах. Цветы желтые. Дед на памятнике совсем не похож на себя при жизни, потому что он был человек худощавый, чего художник передать не сумел. Лают собаки. Лоринков оборачивается, и видит, как на человека, пришедшего навестить могилу, налетает стая из нескольких десятков собак, человек отбивается, но падает, обливаясь кровью. Кишинев стагнирует. За те два года, что у власти в городе находился представитель оппозиции, либерал Дорин Киртаки, разрушено почти все, говорит президент страны Воронин. Неудачно шутит. В городе развелось так много крыс, говорит Воронин, что нужно взять одну из них, расстегнуть Киртаке ширинку и посадить ему туда эту крысу. А чего. Он все равно холостой, смеется Воронин, и его спичрайтеры с ужасом думают о том, каким образом придется дезавуировать этот невероятный бред. Киртака в долгу не остается. Говорит что-то о пристрастии Воронина к алкоголю. Пока они так славно переругиваются, за полгода поголовье бродячих собак в Кишиневе увеличивается с тридцати до сорока тысяч, и местные газеты пишут о трех случаях гибели людей от нападения бродячих псов. Бьют тревогу. Если есть в мире сумасшедший, которому бы хотелось переехать в Молдавию, думает Лоринков, прогуливаясь по кладбищу, – читая местные газеты, он передумает это сделать.

Писатель Лоринков напоминает себе котел, крышка которого припаяна, и который вот-вот взорвется. Избитая метафора. Новизны ей придает лишь то, думает он, что я котел без воды, давно уже все выкипело, так что я не взорвусь, а просто тресну. Читает жизнеописание мастера меча Нагамицу из провинции Будзен: волосы и борода его, описывает отшельника современник, вечно всклокочены, взгляд безумный и отсутствующий, с людьми не говорит, разговаривает с собой в полный голос, общества бежит, поединки проводит безо всяких приличий, правил не соблюдает никаких, а однажды вместо меча взял с собой обломок весла, который обстругал, и проломил им голову благородному сопернику. Что-то это напоминает. Ну да, конечно же Пушкин. Пушкин, который Бессарабии выходил на дуэль с фуражкой – ну или картузом, как вам будет угодно, – полной вишен, что показывало полное пренебрежение дуэльным кодексом. Но и смертью. А пренебрежение смертью вполне вписывается в дуэльный кодекс, которым всегда пренебрегали эти двое. Так думает Лоринков. Волосы и борода его вечно всклокочены, взгляд безумный и отсутствующий, с людьми не говорит, разговаривает с собой в полный голос, общества бежит, приличий и правил не соблюдает.

Молдавия стагнирует. Президент и мэр переругиваются, напоминая Лоринкову двух мартышек, ссорящихся на крепостной стене брошенного города. Бессарабцы, сплевывает Лоринков. Конечно, на асфальт. Собаки его боятся, обходят, такой сам загрызть может, думают опасливо собачьи стаи, трусливые, как и все стаи Бессарабии, и ищут человека попроще. Днем писатель Лоринков приходит к могиле деда и долго глядит на памятник. Уходя, поднимает руку в прощании. От солнца что-то сверкает на пальце. Кольцо, что ли. Желтое кольцо. «Брайт елоу».