Текст книги "Палая листва в тумане"

Палая листва в тумане
кинороман
Владимир Лорченков

«Боги находят виновного»

Гомер, «Одиссея»

© Владимир Лорченков, 2015

© Питер Брейгель Старший, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Струится вода.

Отъезд камеры. Это – вода из крана, которая течет не вниз, а… вверх.

Мы видим перевернутое вверх ногами помещение. Это просторная, светлая кухня в типовом девятиэтажном здании. Третий этаж. В окне видны цветы каштана. На подоконнике лежит кошка. В ее глазах и показано перевернутое отражение, именно его мы и видели сначала. Камера переворачивается, и мы видим кухню в обычном ракурсе. У стола, – это уголок, – сидят двое. Женщина, лет тридцати – тридцати двух, симпатичная, чуть полная, в ситцевом халате, волосы собраны на затылке неаккуратно (то есть, отношения давние и прочные, на первом свидании такого беспорядка на голове дамы себе не позволяют – В. Л.).

Сейчас у нее некрасивое, заплаканное лицо, на груди, в области декольте, видной из-за того, что халат распахнут, а не застегнут, – красные пятна. Напротив – мужчина в джинсах, но босой, на нем майка, на размер меньше, чем следовало бы. Он обрит наголо, держит руки перед собой на столе, голову опустил. Крупно показано, куда он смотрит – ноги женщины (от колена и ниже), на них едва заметная, но уже щетина. Мужчине на вид лет тридцать-тридцать пять. Иногда он словно впадает в прострацию, и тогда слегка встряхивает головой. Никому, кроме нас и женщины, это не видно. Но этого достаточно.

Ну Тимоша, ну что тебя передергивает?! – говорит она с надрывом.

Почему мы не можем поехать с моими родителями на дачу? – спрашивает она.

Не называй меня Тимошей!!! – резко говорит мужчина.

Женщина испуганно замолкает. Минутная пауза.

Миленький, ну почему мы не можем поехать в выходные на дачу? – говорит она.

С папой и мамой… – говорит она.

Мужчина поднимает голову, у него недоуменный вид.

Потому что у меня жена и двое детей, – говорит он.

Ты же мне в эту субботу сказал, что уходишь от нее! – говорит женщина с надрывом.

Да, – говорит мужчина, и надолго замолкает.

Теперь уже она глядит на него с недоумением. Не придумав ничего лучше, снова начинает плакать. Мужчина морщится.

Ради Бога, – говорит он.

Ну что ради Бога?! – говорит она.

Каждый раз, когда она произносит слово со звуком «о», она тянет его. Получается «оу». «Тимоуша», «боуга»… Всякий раз при этом растянутом «о» мужчину передергивает, как от скрежета пенопласта по стеклу.

Ну что-у ты бесишься?! – говорит она.

Ну почему, почему мы не можем быть вместе?! – спрашивает женщина с патетическим надрывом.

Ради Бога, – повторяет он.

И моя мама тебя ненавидит, – говорит она.

Говорит, мол, кто угодно, только не… этот, – говорит она.

Еще бы, – говорит он.

На ее месте я бы тоже так говорил, – говорит он.

Поехали с ними на дачу, а? – говорит она.

Пожарим шашлыков, посидим, – говорит она, – они же взрослые люди…

Все понимают, – говорит она.

Нет, нет, нереально, – говорит он, его даже передергивает слегка.

Давай я уж сначала разведусь, – говорит он.

Или уйду от нее хотя бы, – говорит он.

Ну так тем более поехали, если ты решил, – говорит она.

Ты что, уже обещала им, что мы поедем? – говорит он.

Нет, с чего ты взял? – наигранно удивляется она.

Обещала… – говорит он, качая головой.

А что мне делать?! – говорит она.

Мы встречаемся, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, – говорит она.

Который год?! – говорит она.

Ты трахаешь меня, ты живешь тут у меня почти!!! – говорит она.

Ты пользуешься мной, а в обмен? – говорит она.

Что я получаю в обмен? – говорит она.

У меня все подружки сто лет замужем! – говорит она.

Так ДАВАЙ ХОТЯ БЫ СЪЕЗДИМ С МОИМИ РОДИТЕЛЯМИ НА ДАЧУ!!! – говорит она.

Ох, – говорит он.

О-о-о-о, – рыдает она.

Почему-у-у-у-у-у, – подвывает она.

Мужчина вздыхает.

Я же здесь? – говорит он.

Сейчас ты уйдешь, – говорит она, опять с надрывом, как будто сейчас он умрет от рака или пули снайпера, а не просто пойдет домой, к жене и детям.

Бога ради, – говорит он.

Я пойду к детям, – говорит он.

Как всегда, – говорит она.

Мужчина качает головой, застегивает рубашку. Глядит на ноги женщины. Они полные, очень белые. На любителя. Очевидно, что мужчина – из таких любителей. Наклонившись поправить джинсы внизу, он гладит ее по ноге. Глядит чуть вверх, понятно, куда. Камера берет общий план и мы видим только женщину, которая словно прислушивается к тому, что творится под столом.

Она еще плачет, но уже вдруг хихикает.

Перестань, – говорит женщина.

Перестань, ну я прошу тебя, – говорит она.

Ну хватит, – говорит она.

Ну пожалуйста, – говорит она.

О-о-о-о-о, – стонет она.

Постепенно сползает вниз.

Камера показывает кухонную стенку, модерновую, в которой отражается какая-то возня под столом. Показан подоконник. Кошка встает, выгибает спину и спрыгивает на пол. Подходит к белой ноге, которая елозит по полу (больше мы ничего не видим, это план сверху, они под столом), пытается потереться. Нога отталкивает кошку несколько раз.

Пошла, пошла вон, – тихо доносится из-под стола.

Кошка запрыгивает на подоконник, поерзав, снова усаживается. Крупно – цветы каштанов. Они чуть темнеют, наступают сумерки. Камера показывает окно. В нем – мужчина, снова в расстегнутой рубашке, лицо в поту. За ним – женщина, обнаженная, но мы видим лишь ее руки, она обняла мужчину и прижалась к нему сзади. Трется лицом о его плечо. Мужчина чуть убирает плечо, так же брезгливо, как женщина раньше – ногу от кошки. Женщина этого совсем не замечает, она упоена – даже не мужчиной и не своей любовью, – а тем, какой любящей она выглядит.

Останешься? – спрашивает женщина.

Мужчина молчит.

Ну хорошо, – говорит, самоотверженно, и немножко любуясь собой, женщина.

Я привыкла к тому, что ты всегда уходишь, – говорит она.

Завтра ведь все равно придешь, – говорит она.

Мужчина молчит.

Но, милый, я хочу чтобы ты знал, – говорит она.

Дольше тянуть мы не сможем, – говорит она.

Я завтра утром звоню твой Инне, – говорит она.

Что у вас за манера, – говорит он.

«Твоя Инна, твоя Надежда» – говорит он.

Ну это же Твоя жена, – говорит она.

Знаю, что ты можешь сказать, – говорит она.

… – молчит он.

Но мне уже тридцать четыре, поэтому… – говорит она.

Если ты завтра утром не стоишь с вещами у моей двери, – говорит она.

То я звоню твоей жене и рассказываю ей про нас, – говорит она.

Понятно, что мы все в курсе, по умолчанию, – горько говорит она.

Но пора признать тайное и что-то Сделать, – говорит она.

Мужчина молчит, смотрит в окно. Потом поворачивается к женщине. У него вид человека, который, наконец-то, Решился. Но он молчит.

Ну что ты молчишь? – говорит она.

Скажи хоть слово! – говорит она.

Я разберусь, – говорит он.

Как? – спрашивает она.

Я разберусь! – говорит он твердо.

Вот и хорошо, – сдает назад она, и взяв его голову двумя руками, целует мужчину в затылок.

Вот и разберись, – говорит она.

Ты мужчина, тебе и разбираться, – говорит она.

Ты же мужчина, – говорит она.

Мой мужчина, – говорит она.

У меня для тебя сюрприз, – говорит она.

Ненавижу сюрпризы, – говорит он.

Это хороший сюрприз, – говорит она.

Все это время она буквально елозит – стоя – по его спине грудью. У нее красивый, большой бюст. Мужчина не глядя, сует руку за спину и хватает женщину за грудь. Она охает и прижимается к нему еще сильнее. Мужчина ведет ее в спальню.

Можешь в меня, – говорит женщина, глядя ему в глаза.

Сегодня можно, – говорит она.

Он валит ее на кровать. Затемнение… Зажигаются вдали огни. Это дорога через другое окно квартиры. Мужчина стоит возле него, одетый. На кровати – спящая женщина. Мужчина держит в руке мобильный телефон, набирает номер, не глядя. Подносит к уху.

Да, – говорит он тихо.

Да, да, – говорит она.

Ну, через полчаса примерно, – говорит он.

Ну на работе, конечно, – говорит он.

Смотрит на женщину. Та равномерно дышит во сне. Мужчина нажимает «выкл», кладет телефон в карман, на цыпочках выходит в коридор, там, под часами с боем – мы видим их, когда в коридор время от время падает свет с дороги, – обувается. Перед тем, как выйти, заходит на кухню, проверяет краник газа (обычное нервическое состояние человека, который по 10 раз возвращается к двери, проверить, закрыл ли), гладит кошку, – та все еще на подоконнике, – закрывает окно, и возвращается в коридор. Тихонько выходит из квартиры, закрывает ее на ключ, который у него на связке.

Пустой коридор, качается маятник часов. Комната, огни дороги мечутся по стене. Камера берет общим планом кровать.

Женщина, приподнявшись на локте, внимательно глядит в дверь, и прислушивается.

Когда затихает шум лифта, встает и едет в ванную, что-то напевая. Шум воды. Потом – громкое пение.

Я-те-бя-не-от-пуска-ю ни-ку-да, – поет она.

Я-це-лую-твое-сер-дце, – поет она.

Крупно – зеленые, светящиеся в темноте глаза кошки.

Мы слышим тихое шипение. Крупным планом – краник газа. Он открыт, что называется, до упора. Крупно – ручки газа на плите. Они тоже открыты до максимального положения. На подоконнике сидит неподвижно кошка. Газ шипит.

Снова становится слышно пение в ванной, плеск воды. Пение постепенно становится тише. Кошка спрыгивает на пол и начинает громко вопить и царапаться в ванную. Пение совсем умолкает, громче всего сейчас – шипение газа. Кошка буйствует.

Дверь приоткрывается, и в коридор из ванной мешком падает обнаженная женщина. На ее лице – ужас. Подтянувшись сантиметров тридцать, она опять валится и прикрывает глаза. Из открытого рта течет слюна. Она уже не может двигаться и с усилием – как когда очень хочется спать, а надо бодрствовать, – приоткрывает один глаз. Мы видим квартиру ее взглядом – перевернутой.

Ре-бё-но-эээ… – говорит она, и, содрогаясь, блюет.

Хватает себя за живот одной рукой, другой скребет пол. Пытается встать, но снова падает. Наконец, уткнувшись лицом в пол, затихает. Показана сверху – ногти ободраны до крови, мышцы напряжены, из-под головы вытекает кровь.

Показано, как лужица крови медленно течет и касается издохшей кошки. В блестящей лужице отражается интерьер кухни.

Затемнение.

***

Сплошной оранжевый фон. Он переливается кое-где так, словно на поле, выложенном апельсинами, кто-то разбросал местами бриллианты. Резкость фокусируется и мы видим, что перед нами и впрямь плантация апельсиновых деревьев. Из-за обилия плодов зелень почти не видна. Крупно показан один апельсин – ноздреватая кожица, круглый, чуть не лопающийся, у зрителя должна буквально потечь слюна. Снова общий план плантации. Крупно показано место, где что-то сверкало. Это капля воды, в которой преломляется луч света. Камера чуть снижается и мы видим, что под деревьями кое-где стоят люди. Они одеты в резиновые сапоги до колена, – несмотря на страшную жару, мы видим палящее солнце, и что люди в поту, – фартуки из прочного полотна, и перчатки до плеч. Их одежда похож на карикатуру на наряд «строгой госпожи» из борделя. Разница в том, что все, кто стоят под деревьями – мужчины. Камера берет крупно двух, которые стоят с двух сторон одного дерева и обрывают апельсины, складывая их в ящики. Первый – сухопарый, подтянутый, у него рыжеватые волосы, голубые глаза, двигается споро, ловко. Второй – довольно полный, черноволосый, кареглазый, явно проигрывает в сборе своему приятелю. О том, что это приятели, мы можем судить по тому, как они разговаривают – вполголоса, дружелюбно.

Перед тем, как показать их разговор, камера резко взмывает вверх – птицей, – и наверху делает кувырок. Мы успеваем увидеть какой-то древний разрушенный храм, прибрежную полосу, море… Зритель понимает, что это то ли Греция, то ли турецкое побережье Малой Азии. Проще, и точнее говоря, Эллада. Камера опускается и падает о землю, вместе с капелькой пота. Земля сухая, потрескавшаяся. Мы видим фонтан брызг, который разрывается – на весь экран, – и опадает на страшную морду какого-то почти инопланетного существа. Узор на морде, немигающие глаза… Камера отъезжает и мы видим, что это всего лишь змея. Крупно – сапог, который с размаху впечатывает тело змеи под головой в землю. Змея извивается. Фонтан крови, змея по-прежнему извивается, ног уже без головы, та вцепилась в сапог. Крупно – Толстяк, который держит в руке тесак, что-то вроде мачете. Сделано все буднично, друзья как-будто не обращают внимания на то, что случилось. Понятно, что для них это рядовой эпизод.

Ишь вцепилась, – бормочет толстяк, сбивая тесаком голову змеи с сапога.

Ну чистый таможенник, – говорит он.

Верно, – говорит Худощавый.

Ну, а дальше что? – говорит Толстый.

Дальше? – говорит Худой…

Оба говорят по-румынски, из чего мы можем сделать вывод, что это молдаване на апельсиновой плантации.

Ну да, дальше, – говорит толстяк.

Худощавый приостанавливается и от этого, – как и все обыватели, которые не работают, – сразу приобретает мечтательный и поэтический вид. Он говорит, и мы видим все это в картинках.

Первым делом, машину надо, – говорит он.

В Кишинев поеду, в магазин зайду, пачку денег на стол, хрясь, – говорит он.

Подавайте мне, мол, машину, – говорит он.

Не какую-нибудь иномарку подержанную, – говорит он.

«Шкоду» новую, – говорит он.

«Шкода» дорогая, – говорит Толстый.

Тогда в кредит! – говорит худощавый.

Отпуск все равно на месяц, потом брошу ее где-нибудь и пусть мучаются, – говорит он.

Все равно они там, в автосалонах, все сплошь лохи, – говорит он.

Городские кретины, – говорит он.

Верно, ха-ха, – говорит Толстый.

Костюм понаряднее, – говорит Худощавый.

Как у великого молдавского певца ВасилиуДану (молдавский исполнитель псевдо-народной музыки, попсы и шансона – В. Л.), – говорит он.

Я его на свадьбе в соседнем селе видел, – говорит он.

Самого Василиу Дану?! – говорит Полный.

Самого Василиу Дану! – говорит Худощавый.

Показана свадьба. Крики, танцы, за столом пьют в честь молодых. На сцене, освещенной лампочкой, перекинутой через балку – очень похоже на самодельную виселицу, – жмется молодой человек в лиловой рубахе со стоячим воротником, стразами на рукавах, черных брюках в обтяг (мужчина уже начинает полнеть, брюки чуть не лопаются), рубаха расстегнута почти до середины, на груди – золотой крест. На голове – красная кепка со стразами в виде вензеля (инициалы «VD») набекрень. На сцене два плаката, на каждом из которых фото того же самого мужчины, и подпись «Василиу Дану, звезда сцены». Свадьба не обращает на мужчину ни малейшего внимания, где-то в углу уже дерутся. Внезапно мужчина ловит на себе внимательный взгляд. Это мальчишка лет 15, он стоит у сцены и буквально заворожен. Смотрит, как кролик на удава. Это наш Худощавый. Глядя на него, Василиу Дану делает шаг вперед и начинает петь:

Давай скорее, брат, налей, – поет он.

За музыкантов и врачей, – поет он.

За докторов и мусоров, – поет он.

За агрономов и воров, – поет он.

Восторженный глаза мальчишки. Мечтательный вздох. Это снова плантация. Вздыхает Толстяк.

Сам Василиу Дану? – говорит он.

Зуб даю, я его как тебя сейчас видел, – говорит он.

Прямо вот так? – спрашивает Толстяк, подойдя еще ближе.

Еще ближе, – говорит Худощавый, приближая лицо к собеседнику чуть не в упор.

Раздается громкий свисток. Оба недоуменно глядят друг на друга, потом, вспомнив, где находятся, становятся по разные стороны дерева. Крупно – толстый мужчина в тельняшке, весь в золоте, на вышке, как у судьи во время игры в волейбол, со свистком на груди. Громко кричит, потрясая руками (кричит на греческом)

Достали, голубые! – кричит он.

На минутку отвлечешься, а они уже лижутся! – кричит он.

Свиньи! – кричит он.

Общий план корзины сверху. На коленях перед мужчиной – потасканная греческая женщина лет сорока пяти.. Сделав напоследок страшное лицо в сторону приятелей, надсмотрщик закрывает глаза, нахлобучивает панамку и продолжает нежиться. Показать общим планом плантацию. Сверху видно очень много змеи, которые ползают по земле. Змей становится все больше. Показать, как воздух дрожит от жары. В мареве возникает лицо. Это Толстяк.

Везет же тебе, сам великий поп-певец Василиу Дану, – говорит он.

И костюм, прямо как у него, – говорит он.

Ну, да, – говорит Худощавый.

Но откуда?! – говорит Толстяк.

Они же себе шьют их в каких-то специальных мастерских, – говорит он.

У засекреченных портных, – говорит он.

Ты не понимаешь, – говорит Худощавый.

У меня есть НАСТОЯЩИЙ КОСТЮМ нашего великого певца Василиу Дану, – говорит он.

Да ну… – пораженно говорит Толстяк.

Но берет себя в руки и продолжает собирать апельсины. Худощавый улыбается.

Ретроспектива. Худощавый – еще юноша – стоит перед потрескавшимся зеркалом над рукомойником. Снимает его, ставит к стене. Становится на корточки, на колени, раком, короче, пытается как-то вместить себя в зеркало. У него не очень хорошо получается, потому что зеркало – не больше тридцати сантиметров в длину. Наконец, поза найдена (что-то вроде «цыпленка» из не смешной миниатюры не смешного Ярмольника – В. Л.). Общий план деревни. Все спят там, где их застал сон. Кто на дороге, кто во дворе, кто на кровати. Лужи блевотины, ветер реет флажки, шарики. Невеста лежит на сцене с, почему-то, тремя мужчинами. Правда, все, включая невесту, одеты. Певец Василиу Дану спит на сцене, положив ногу на невесту и подложив под голову барабан. Крупно – голова Худощавого, который стоит перед сценой. Глаза мальчишки… В них отражается великолепный сценический костюм певца. Весь блестящий, расшитый золотом, серебром… Постепенно блеск в глазах мальчишки пропадает. Камера отъезжает. Мы видим, что это глаза уже других ребятишек – совсем маленьких, – в которых отражается по-прежнему певец Василиу Дану, но уже совершенно голый. Крупно – пораженные лица злых с похмелья сельчан. Крупно – жених, который открывает рот. Крупно – Худощавый, который прячет сценический костюм певца в тайник за селом (небольшая яма под деревом). Крупно – колья и кулаки, вздымающиеся над обнаженным телом певца.

Обалдеть, – говорит Толстяк.

Но ты же… ты же не такой большой, как он, – говорит он.

Ты хочешь сказать, не такой толстый, как он?! – говорит Худощавый.

Ну да, – говорит горько Толстяк.

Подумаешь, где надо ушьют, за деньги мне бля в Кишиневе любой ботинок почистит, – говорит небрежно Худощавый.

За деньги… – говорит Толстяк.

Прерывают разговор, хватают каждый свой ящик с апельсинами, несутся к вышке, ставят возле штабелей таких ящиков, отмечаются на специальном листе у помощника надсмотрщика, бегут обратно, к следующему дереву. Крупно – неподвижный взгляд змеи, которая свернулась под деревом.

Пить хочется, – хрипит Толстяк.

Терпи, Петря, – говорит Худощавый.

Тебе все равно сушиться надо, – говорит он.

Иначе рельефа не будет, – говорит он.

Верно, Рембо, – говорит Толстяк-Петря.

Оба улыбаются, как чему-то очень доброму и далекому. Ретроспектива. Ребятишки стоят у колодца в деревне. Дорога, которой практически нет – грязь, валуны. Мелкий дождик. На мальчишках майки конца 80-хх, страшно растянутые (то есть, это уже глубокие 90-ее, просто в деревнях народ бережливый) с портретами Ван Дамма, Брюса Ли, Рембо… мальчишки кричат друг другу:

Рембо, пошли рыбачатить.

Нет, давайте к Брюсу домой, там кукуруз…

Эй, лучше к Ван Дамму, у него сестра мыться бу…

Время от времени самый большой среди них – лет пятнадцати, отходит в сторону и очень важно делает «вертушку» (удар ноги в голову с разворота). Не бьет, а просто обозначает. То есть, попросту время от времени напоминает о своем доминантном положении в стае. Крупно – лица юных Толстяка и Худощавого, которые глядят на вожака ненавидящим взглядом. Переглядываются так, словно о чем-то договорились, но не могут решиться. Наконец, Толстый (все обращаются к нему «Ван Дамм») говорит вожаку:

Слышь, Брюс, спорим, не сделаешь сальто, – говорит он.

Вожак презрительно смеется. Крупно – руки спорщиков, крупно – разбитые руки спорщиков. Колодец сверху, на нем крышка. Вожак стоит метрах в десяти от колодца, издает дикий крик, и мчится вперед. Делает сальто. Замедленная съемка – вожак делает разворот в воздухе и приземляется на крышку колодца. Худощавый и Толстяк, бросившись к крышке, отодвигают ее. Недоуменное лицо «Брюса». Замедленный рев. Свет колодца сверху. Крышка, которую сдвигают. Тишина. Звук капель воды, падающих сверху откуда-то.

…Крестьянин крутит ворот колодца, тихо ругается себе под нос.

Круща мэти… – бормочет он (непереводимое молдавское ругательство – авт.)

Видно, что крутит с трудом, это его самого удивляет.

Ведра что ли, поменяли? – рассуждает он с самим собой.

Крупно – распухший «Брюс», который шее зацепился за дужку ведра. Лицо, набухшие из-за воды глаза… Крестьянин глядит на утопленника безо всякого выражения. Держа левой рукой ворот, правой отцепляет утопленника от ведра. Тот падает в колодец. Всплеск. Когда шум затихает, крестьянин переливает воду в свое ведро. Ведро, прикрепленное к колодцу, бросает вниз, ворот не удерживает. Звякание цепи, которая разматывается… Глухой удар ведра по телу. Крестьянин берет свое ведро и идет по дороге домой. Он вязнет в грязи практически по колено. Проходя мимо зеленых ворот, стучит с силой в них свободной рукой, и идет дальше. Показана его спина. Отъезд камеры. Недоумевающее лицо крестьянки, которая открыла ворота.

Чего надо было, Ион?! – кричит она вслед мужчине, хотя ее прекрасно было бы слышно, просто и негромко скажи она это.

Санду твой нашелся, – говорит мужчина, балансируя в грязи.

Что, вернулся, наконец, шлёндра?! – кричит крестьянка («шлендра» так и говорит, хотя говорит вообще на румынском, конечно – прим. авт.).

Где он спрятался, Ион?! – кричит она.

Скажи мне, нечего его жалеть, урода! – кричит она.

Я об его спину все палки поломаю! – кричит она.

Где, где он прячется?! – кричит она.

В колодце, – говорит, слегка обернувшись, Ион.

Это же надо придумать, такой же дебил, как его папаша, – кричит крестьянка.

В колодце он прячется! – кричит она.

Сейчас я тебе покажу, как сбегать от матери на полгода! – кричит она, хотя больше похожа на бабушку.

Сейчас… – бормочет она.

Берет палку со двора, и идет, не закрыв ворот, в сторону колодца. Крупно – свет сверху. Он пропадает, мы видим лицо крестьянки. Несколько мгновений она моргает, привыкает к тьме колодца. Потом – ее расширенный глаза.

Общая панорама села, над которым раздается дикий визг.

…Толстый и Худощавый смеются.

Здорово мы тогда «Брюса»! – восклицает Худощавый.

А то! – хрюкает Толстяк.

Не прекращая смеяться, Худощавый со всех сил бьет сапогом по голове змеи, которая пригрелась на солнце рядом с деревом. Бьет несколько раз, топчет. Змея, покрутившись, затихает. Крупно – дрожание воздуха. Картинка то становится нечеткой, то снова собирается – как если бы усилием воли зрителя. Очень, очень жарко. Крупный план Худощавого сзади. Несмотря на то, что он в фартуке, сапогах и перчатках, сам мужчина – голый, на нем даже белья нет. Показано, что остальные одеты так же. То есть, прикрыто все то, что, теоретически, может ужалить змея. Фартук, как у масона, сапоги по колено, перчатки до плеч, и голые ягодицы.

Костюм от Василиу Дану… – с восхищением говорит Толстяк.

А еще «Шкода» и пять штук на свадьбу, – говорит уверенно Худощавый.

С силой давит апельсин в руке – кистью, – и, оглянувшись, бросает его под ящик.

Иляна моя! – говорит он.

Ждет? – спрашивает Толстяк с завистью.

Да куда она денется, – говорит Худощавый.

Уезжая, так ей и сказал, ты, блядь, смотри мне, блядина, – говорит он.

На всякий случай в глаз треснул, – говорит он.

А вы уже…? – говорит вопросительно Толстяк.

Нет, она порядочная, не какая-нибудь давалка городская, – говорит Худощавый.

Городская – то да… – говорит Толстяк, но, почему-то, не осуждающе, а мечтательно.

Городские все потаскушки, – говорит Худощавый убежденно, и смотрит, почему-то, на вышку с надсмотрщиком.

Городская и потаскушка это как виноград и аист, – говорит Толстяк убежденно.

Неразлучны, – говорит он (виноград и аист – один из символов Молдавии – В. Л.).

Ну да, а Иляна-то моя, с села, – говорит Худощавый.

Ретроспектива (черно-белая, как и все ретроспективы фильма). Иляна – симпатичная девушка не без жеманства, одета в лосины, кофту с плечами, у нее прическа Барбары Стейзанд. С учетом того, что это мода 80-хх, снова вошедшая в моду в 2000-хх, мы можем предположить, что это 90-ее (то есть, девушка одета по позапрошлогодней моде). Под левым глазом у нее фингал, который уже начинает проходить – это наказ жениха. Девушка переминается с ноги на ногу. Она жмется у мрачного темного здания, из которого доносится какое-то ухание. На руке у Иляны сумочка. Девушка достает из нее зеркальце, – мы мельком успеваем заметить фотокарточку знаменитого молдавского певца Василиу Дану с подписью, – и поправляет прическу. Из здания выходит, пошатываясь, молодой человек неопределенного возраста в джинсах «варенках». У него руки рабочего, стало быть, это тракторист.

Хищник, айда к нам! – кричат ему из клуба.

Ну что, пойдем погуляем? – спрашивает тракторист Иляну.

Девушка смущенно кивает…

Плантация. От марева у рабочих слезятся глаза – показать, как один за другим начинают плакать. Плачет и Толстяк. Даже Худощавый смахивает слезу. Раздается свисток. Все снова тянутся к апельсиновым деревьям. Крупно – какая-то тень мелькает. Отъезд камеры. Это язык змеи, которая крупно показана. Змея подползает прямо к камере, ощупывает ее языком. Затемнение.

…Ночь, яркие звезды. На траве у реки, от которой отражаются звезды, лежат Иляна и сельский тракторист по прозвищу Хищник. Иляна без кофты, в лифчике, но в лосинах. Тракторист ее всячески мнет, но когда опускает руки ниже пояса, Иляна начинает сопротивляться.

Не надо, – говорит девушка.

Ну не надо, – говорит она.

У меня жених в Греции! – говорит она.

Тракторист с глубоким вздохом человека, которого оторвали от пьянки, не дав ничего взамен, отваливается от девушки. Лицо у него приобретает скучающее выражение.

Ну что, в клуб опять пойдем, что ли? – говорит он.

Да погоди ты, – говорит Иляна, взяв его за руку.

А чего тебя, Петря, Хищником назвали? – спрашивает Иляна, ласково водит пальцем по лицу Петри.

Потому что я, как Хищник, крутой, – говорит Петря гордо.

Смотрела кино?! – говорит он.

Там Чужой и Хищник, а Хищник ему как вмажет! – размахивается он.

Ишь какой… – говорит Иляна, прижавшись в этот момент к торсу мужчины.

Хищный… – говорит она.

Ага, люблю мяско, – говорит Петря внезапно охрипшим голосом.

Навроде твоего, – говорит он, щупая девушку.

Хи-хи, – хихикает Иляна.

Тракторист улыбается. Тоже проводит полусогнутым пальцем по лицу Иляны. Девушка отстраняется, потому что руки у Петри, как у всех механиков, грубые и мозолистые. Петря наваливается на девушку. Крупно – дрожащие в воде звезды, плеск воды… Показана небольшая коряга, которая плывет по течению. Когда коряга попадает в лунную дорожку, то мы видим, что это плывет змея. Крупно – ее голова в мертвом свете Луны… Отъезд камеры – это голова змеи на апельсиновой плантации, из-за белого, палящего света Солнца он выглядит уже лунным.

Сколько там на термометре? – спрашивает Худощавый.

Сорок во… де… … – говорит худощавый, оборачиваясь и глядя на термометр, прикрученный к столбу с «гнездом» надзирателя.

Пятьдесят два! – говорит он.

Совсем охренели! – говорит Худощавый.

Пятьдесят три и шабаш, – говорит решительно Толстый.

Чертовы змеи! – говорит он, убив еще одну змею.

Показать сверху – земля уже практически вся покрыта змеями.

Чего их так много? – говорит Толстый.

Им чем жарче, тем лучше, – говорит Худощавый.

В прошлом году вообще под шестьдесят подвалило, – говорит он, кивнув в сторону столба, на котором видна только соломенная шляпа надзирателя и зонт над ним.

Так змей было столько, что восемнадцать человек не убереглись, – говорит он.

Змеи от солнца заводятся, как люди от семени, – говорит он (и в данном случае выглядит не глупее еще одного доморощенного философа, Аристотеля, полагавшего, что мухи рождаются из грязи – В. Л.).

Так их, восемнадцать… ну, людей, не змей, – говорит он

Прямо тут и закопали, – говорит он.

Крупно показаны несколько крестов на краю апельсиновой рощи. Общий план плантации. Апельсины ярко-оранжевые, но на солнце отсвечивают теперь красным, будто это кровь.

А чего крестов всего пять? – говорит Толстый.

А их по нескольку штук в могилу сваливали, – говорит Худощавый.

Греки! – говорит Толстяк возмущенно.

А еще православные! – говорит он.

Тише ты, – говорит Худощавый.

Еще уволят, будем пешком домой добираться, – говорит он.

Давай лучше про Иляну, – говорит он.

Ретроспектива. Иляна извивается под могучим телом тракториста. Он не то, чтобы огромный, просто девушка худенькая. В процессе ерзания с нее сползает лифчик, тракторист лижет груди девушки, от чего та полностью теряет самообладание. С силой выворачивается из-под мужчины, садится на корточки к нему спиной, приспускает лосины. Тракторист, затаив дыхание, ждет своего выигрыша. Девушка спускает лосины до середины ягодиц. Чуть наклоняется. Упирается руками в землю. Роняет напряженно в сторону.

Можешь сюда…, – говорит она, показывая.

Тракторист с видом человека, выигравшего в лотерею миллион, расстегивается. Он неотрывно смотрит туда, куда показала Иляна. Руки его дрожат. Крупно – руки. Отъезд камеры. Это уже руки Худощавого.

И ты думаешь.. – говорит Толстяк каким-то уже совершенно чужим голосом.

Отвечаю, – говорит Худощавый, он тоже хрипит, жара страшная.

Она всю школу с этим своим Василиу Дану носилась.

Ах Василиу то, ах, Василиу се, – говорит он.

Кумир, – говорит он.

Я и сказал ей, – говорит он, – если буду в костюме самого Дану, пойдешь за меня?

А она говорит, пойду, – говорит он.

А еще говорит, если у тебя тачка будет, и пять тыщ на свадьбу, чтоб все видели, как я замуж выхожу, – говорит он.

Чтоб красиво все, как у людей, – передает он слова невесты.

С корейской морковкой и копченой скумбрией на столе, и чтоб не водка, а коньячный спирт был разлит в бутылки, – передает он пожелания невесты.

И чтоб не в простые, а из-под коньяка «Квинт», ишь, чего учудила, – говорит он восхищенно.

Ну я и сказал ей, чтоб сидела дома, да не шлялась, а сам сюда, – говорит он.

Ясссссно, – говорит толстяк.

В его голосе мы слышим легкое шипение. Возможно, нам это чудится. Толстяк встряхивается, от него разлетаются капельки пота. Брызги замирают в кадре, словно в кино про вампиров, которое снимает Эрнст, сам очень похожий на ожившего мертвеца (примечание сценариста голосом Н. Михалкова – ах, Москва, Москва, выхлопные газы, отсутствие свежего воздуха…). Миг проходит, и капли падают на землю. Это уже свежая трава и встряхивалась Иляна. Она в прежней позе, но уже солнечный день, она в кустах за рекой, и за ней – совсем другой парень, а не тракторист. Девушку очень сильно разбирает, она понимает, что ей нужно сохранять молчание, но буквально взвывает время от времени. Тогда она кусает кулак.