Текст книги "Коса – пока роса"

ГЛАВА ВТОРАЯ

Третий час ночи. Пора… Луна уже не выкатится круче. Свет ее не станет выше.

С ключом от веранды небольшая заминка. Замок, что ли, сменили… Бородка цепляла, пришлось ее пораскачивать туда-сюда. Напрягая пальцы. С усилием… Топчась на месте, старый Алабин шумно втягивал ноздрями воздух… Именно тут (но еще больше, когда вошел) ему почуялся уловимый запашок застоя. Мельком Петр Петрович подумал, что наверху, быть может, расчехлили что-то… Из старой мебели.

Не скрипнув (да и не дыша), он поднялся по лестнице. Сердце билось. Вот комната… Здесь… Он был в шаге от Ани. Спящая, она опять давала ему его счастливый шанс.

Что ни говори, чудесный, удивительный миг!.. На этот раз Петр Петрович был чрезвычайно осторожен, но и не мешкал. Он не прилег сразу, а присел рядом и стал тихо ласкать плечо спящей. Лишь едва касаясь рукой… Вкрадчиво… Плечо – наиболее холодное, наиболее спокойное место на теле женщины.

Ошибку он все-таки почувствовал. Вдруг отпало желание. Прервалось…

И теперь уже волной отчетливый запах старости ударил ему в ноздри.

– Ч-черт!

Женщина проснулась… Включив ночник, она точно опешила. Опешил и Петр Петрович. Впору было смеяться – в постели была та самая Михеевна, уборщица дач, а заодно дачный сторож.

– Чего тебе надо?.. – заворчала она.

Пробормотав какую-то нелепицу, Петр Петрович не просто встал, а быстренько выпрыгнул из постели. (Он ошарашенно думал, не ошибся ли он и впрямь дачей.)

Старуха со сна тем временем шумела:

– Шустрый какой. Козел!.. Сначала надо поухаживать, а уж затем ночью к женщине идтить!

И тут она вдруг живо вскрикнула – узнав его.

– А-а, полночник. Ты-ы? – протянула Михеевна (полностью ее звали Аннета Михеевна).

– Я. Это я… Успокойся.

Смешно сказать, но в тот смутный миг Петр Петрович едва не спросил, здесь ли проживают Костровцевы… Но, конечно, не спросил. Не желая себя (и главным образом Аню) выдать.

Анекдот!.. А хорош бы он был сейчас сходу раздевшись! Уже не сдерживаясь, Петр Петрович громко матюкался.

Старуха же, развернув в его сторону ночник, смело его разглядывала:

– Полно-оочник. Видать, нравлюсь тебе – а?

Осклабилась:

– Ну, ладно, ладно. Иди, иди сюда. Больно ты настойчивый.

Петру Петровичу было, однако, совсем не смешно. Не до ерничества было… Он схватил со стола принесенные Ане цветы – он не желал оставить старухе.

Уходя, все-таки спросил (для отвода глаз):

– Чья ж дача?

Старуха охотно пояснила – ошибся, ошибся! Здесь дача Костровцевых. Но самих Костровцевых нынче нет.

– Нынче они в городе.

– С чего ты в их постель забралась? – спросил Алабин, сердце его екнуло.

– А мягкая. Хочешь, сядь-ка спробуй… Мя-агкая!

Старуха зевнула:

– Не заругают… Завтра уже всё… Завтра они, может, и вовсе уезжают. Так сказали.

– На юг?

– На юг… А я сторож. Дача-то новая, с мебелями. И пограбить запросто могут. Ты-то не затем ли самым пришел? – Это она так веселилась – смеялась, видя, что ночной гость уже шагнул к дверям.

Петр Петрович уходил, она кричала вслед:

– Куда ж ты, сокол?.. И цветики унес. Аль не мне приносил?

Карга! Мать ее! – бранился Петр Петрович с нешуточной уже озленностью.

Возвращался во тьме не глядя. Оступался… Вдруг упал. Спотыкался о корни, там и тут вспучившие траву.

А горечь! Горечь душила… Аня… Ее трепетное лицо! Уедет. Это надолго… Жизни-то осталось ему, Алабину, всего ерунда. Самый край… – мучая себя, думал старик.

Среди дня Петр Петрович счел нужным завернуть к старой карге. Найти нетрудно: поглядывай через рябь штакетника, и где-нибудь на нее наткнешься… На той даче или на другой.

– Привет, старая. – И Петр Петрович завел для начала самый ненавистный ему дачный разговор – о погоде.

Но как раз погожие нынче деньки Аннету Михеевну на старушечье пробалтывание очень даже вдохновили.

Да, да, да, уезжают… Вчера Аня и ее муж ездили вместе в Москву – похоже, что за билетами.

– И вернулись.

– Велели приглядывать?

– И прибрать, и приглядывать. Чтоб порядок… Хе-хе-хе… А что ж мне – плохо, что ли? Я, если так поглядеть, здесь полная хозяйка. Люди приезжают-уезжают, живут-умирают, а я остаюсь!

Старуха продолжала свое и уже не могла остановиться – с Михеевной, мол, все ладят. Аннета Михеевна, мол, всюду и везде!.. Иль не знал?

Петр Петрович кивнул: знал он, знал!.. Ну, разговорилась!

– Михеевна всегда при деле… Подрезать ветки в саду… Колодец почистить. Всему, заметь, сама выучилась… Травку выкосить, косой раз-раз – и готово.

– Неужели косишь?

– Кошу… Михеевна все может. Вот только курить никак не научусь! А то бы мне с папироской как хорошо! – Она хохотнула.

Петр Петрович слушал ее болтовню, с трудом допуская мысль, что эта самая старуха едва не попалась ему в постели. Едва не отдрючил старую козу!.. Однако не казалось ни смешным, ни гротескным. (Своя незадача гротеском не кажется.) И опять же эта вдруг зачастившая к Петру Петровичу мысль – мол, недалек, недалек край жизни!

Живешь и живешь. Бегаешь… Ищешь себе какую-нибудь Михеевну с подсказкой. И Михеевна тут как тут. Хозяйка… Ан глядь – не сама ли это смерть к тебе уже подоспела? – в таком вот гротескном, костлявеньком виде!

Петр Петрович произнес: бр-ррр… – и даже потряс головой, отгоняя навязчивый образ старой хозяйки.

…Аню он увидел за их дачным забором – в саду.... Одна. Муж Антон в гараже что-то насвистывал. Ковырялся (судя по звукам) в машине… Он же у нас трудоголик. Увлекающийся такой!

– Добрый день! – крикнул Петр Петрович через калитку.

Аня выглядывала на дереве посиневшую сливу. А что выглядывать, вся, вся спелая!.. Едут на юг. Уж там-то спелой сливы им будет навалом. Аня будет загорать… У моря… В купальнике! – подумал Петр Петрович с придыханием. И сглотнул слюну.

– Добрый день! – крикнул он еще раз.

Как-никак, старый Алабин был в отглаженных брюках и в белоснежной рубашке под легким свитером.

Аня поздоровалась… Лицо спокойно.

Именно! Ее лицо не было так уж скорбно. Ну, наконец-то… Ага! Она кормила собачонку. Лицо ее даже посветлело… Вот так-то!.. Протягивала собачонке куски, а сама склонила голову. Эта ее шея… Этот ее изгиб!

А собачонка знай прыгала… Приблудная. (Других дачников Петр Петрович за такие дела осуждал.) Приласкивают собаку, а потом съезжают. Брошенная, тоскующая собачонка ходит и всю осень заглядывает в глаза Петру Петровичу – больше-то некому.

Но если билеты уже куплены… Значило ли это, что Аня и ее трудоголик Антон уедут завтра-послезавтра?

Петр Петрович нацелился было спросить… Подойти ближе. Он ведь прилично одет. (Воротничок его белой рубашки как лезвие!) Но Аня уже ушла. Двух слов с ним сказать не захотела?

Строгая прическа, горделивая шея. И так знакомо затрепетавшее ее лицо.

Над ключом Петру Петровичу пришлось потрудиться. Подточил бородку напильником. (Слесарек-самоучка…) Подстукивал справа-слева мягкую медь. И нет-нет прикладывал к образцу… Сверяя. Щуря глазок… Еще и подбадривал себя советскими песнями:

 
Первым делом… делом самоле-оо-оты…
 

К вечеру он прошелся по поселку.

Дачная жизнь затихла – уже всё по-осеннему! Однако кой-где люди активны… У соседей Ани, что справа, перед отъездом гуляли. Отвальная! Запекали в вечернем костре картошку. И шумно пили пивко из горлышек.

Извлеченную из углей (рядом с костром) картошку бросали друг другу прямо в руки, обжигались!.. перебрасывали!.. и непрестанно вопили – экая радость жизни!

Костер полыхал… Видно как днем. Петр Петрович приостановился, смотрел на огонь, на прыгающие тени… Откуда-то кинулась собачонка, визгливо его облаяв.

Но, конечно же, краем глаза Петр Петрович следил за дачей Ани… Ее трудолюбивый муж пока что вещи не упаковывал… Но машину он готовил… Едет в Москву? Или не едет?.. Неужели перед югом не захочет проститься со своей жаркой московской крошкой?

Или они в семейном спокойствии попросту ждут день, на который уже куплены билеты? А что, если уже сегодня их последняя здесь ночь… Петр Петрович нервничал.

Нервничал… Но думать думал. И потому загодя купил вино… Он рассудил, что с вином правильнее.

Кто не знает, как хорошо снимает женские слезы глоток вина. Нет, не для куража. И вовсе не чтобы Аня слегка спьянела… А чтобы снять ее грусть. Чтобы сколько-то развлечь ее (или хоть отвлечь) этим по-человечески обычным и успокаивающим (ритуальным) прикосновением стакана к стакану… Некие движения руками… Какие-то слова.

Петр Петрович упрятал красивую бутылку в канаве, недалеко от их калитки… В любую минуту вино под рукой… В прохладной траве. Три могучих лопуха охраняли тайну.

Петру Петровичу вспомнилось… Сто лет назад… Первое чувство… Тоже ведь млел! Он даже имя той девочки уже плохо помнил… Помнил только чудовищную тяжесть в собственной правой руке. Когда стояли рядом… и совсем рядом (руку протянуть) были едва наметившиеся холмики ее грудей.

Костер у соседей Ани еще полыхал. Огромное красное пятно… А гулявшие люди перебрасывались теперь уже новой партией спекшейся в углях картошки.

– Лови!.. Оё-оой! – визжала поддатая деваха.

Петр Петрович, чтобы убить время, прошагал в самый конец поселка. И все задирал голову, смотрел – высока ли луна, не уйдет ли. Луна была как сумасшедшая. Не уйдет… Она царила в небе. Она там ликовала!

– Что? Что смотришь! – Петр Петрович сердито ей выговорил. Он не виноват… Разве, мол, человек виноват, если проскрипел столько десятилетий, а его сердце всё тук-тук… тук-тук…

Он оказался на углу, где сгорбленный дом Лушака… Вот где тихо… Но внизу, в сторожевом окне, огонь. Лушак, говорили, глушит водку и даже спать не спит. Только дремлет. В обнимку с ружьем.

И как бы в переклик с самим собой старый Алабин подумал, что этому Лушаку сейчас сильно одиноко. Вот кому совсем уж одиноко. Бедный подонок!.. Петр Петрович вновь приостановил шаги, размышляя – может быть, поговорить сейчас с ним… Тоже ведь хочется Лушаку с кем-нибудь перемолвиться. И может, Лушак сдастся ментам до приезда Коня. (Грозного местного оперуполномоченного. Опер Конев был в отпуске.) Лушак сам засветит себя. Мелкую свою какую-нибудь провинность. Сдастся ментам – и тем спасется.

Если ему подсказать… Старый Алабин тронул калитку – и очень может быть, что не Лушаку, а ему самому так остро хотелось поговорить.

Он потряс калитку легонько. Куда тише, чем тряс ее в тот раз Олежка. Но был услышан… В тишине… Шагнул.

– Лушак! Ты слышь меня?.. Я – Алабин. Сосед… Петр Петрович.

Пауза.

Потом голос:

– Чего вам?

– Да вот поговорить… Поговорим, а? Просто поболтаем. Перекурим вместе.

Пауза… Долгая пауза.

– Ну, входи, Петр Петрович.

И только когда старый Алабин вошел внутрь (шел подчеркнуто спокойно) и прошагал ко входу в дом больше чем полдорожки, бабахнул выстрел. Алабина отбросило… Или это он так упал, споткнувшись. Ударило в плечо… Обожгло… Он поднимался с земли и чувствовал, что этот кретин опять целит.

Побыстрее убраться!.. Когда Петр Петрович уже прикрывал за собой калитку, бахнул еще выстрел. Но, конечно, мимо. Подонок умел стрелять только в упор. Петр Петрович (уже на дороге) вытащил платок и прижал к ране. Пуля порвала плечо.

Не утерпел!.. Не утерпел одинокий несчастный Лушак. Рано выстрелил… В сущности, промах. Вот бы еще пару шагов… Ствол уперся бы Петру Петровичу прямо в грудь, и Лушак выстрелил бы совсем неплохо.

…Анин муж все-таки уехал, слинял в Москву. К своей! Тоже ведь настрадался. Все мы страдальцы!.. Машина, рванув, так и пела, так и летела – на ночь глядя. Ах, как молодой мужик соскучился!

Петр Петрович как раз возвращался, зажимая раненое плечо… По дороге… Радуясь, что уцелел. А сзади шум мотора – и едва Алабин посторонился, его обогнала хорошо знакомая глазу машина. Та самая.

И тотчас услышал Петр Петрович Алабин радостный (ответный мотору) стук своего стариковского сердца… Значит, попозже ночью. Не забыть прихватить вино. В лопухах.

Калитка даже не скрипнула – приглашала! Старый Алабин прошел, прокрался меж кустов смородины и вынырнул из зелени уже близко к веранде. И там тоже не скрипнуло…

О том, чтобы отложить визит, не могло быть и речи… Он так долго ждал! Петр Петрович потрогал под рубашкой ком ваты. (Рану кой-как он заткнул и закрепил пластырем.) Нормально!.. Он еще и хмыкал: случай ему на пользу! Женщины жалостливы. Как-никак пуля… Ничто так не продвигает нас, как легкое ранение!.. На любой войне.

И уже в их спальне старикан думал: когда еще будет такая ночь и такой счастливый случай!.. Алабин тихонько сел в ногах спящей. Какое-то время он решался.

Но оказалось, Аня его, крадущегося в темноте, видела… Не спала.

– Прошу вас уйти, – негромко сказала она вдруг. Она сидела в постели.

Присевший на краешке, у самых ног Ани, старикан стал оправдываться: он не может без нее. Жить не может. Думать ни о чем не может… И ни о ком.

– Неправда… Сами в тот раз сказали про ошибку. Вы шли в другую дачу, а попали к нам.

Алабин только кашлянул.

– Вы же шли к другой женщине.

– Но в этот раз я шел к вам… К тебе.

Она засмеялась:

– Что? Не хватило одного раза?

Это было грубо. Совсем не ее слова. И к тому же в полной тьме… Грубость попадает очень точно, в самолюбие.

– На этот раз я ведь просто… Я принес вина.

– Не люблю.

Ну хоть бы разговор, хоть бы ничтожный контакт ему в помощь!.. Старика било волнение. Луна… Луна в окне – где она?

– А почему ты не спала. Боялась?

– Боялась.

– Чего? Что я приду, как в тот раз?

– Да.

– Разве было плохо в тот раз?

Она нарочито засмеялась:

– Плохо, неплохо – какая разница!

Ее смех сводил с ума. Негромкий и во тьме…

– Уходите.

– Аня… – Алабин коснулся через легкое одеялко ее ног.

Она тотчас ударила по руке.

– Бросьте! У меня было время подумать… Вы хитрый. Вы и в тот раз высмотрели, что мой муж уехал.

– Как это я высмотрел?

– Как? – да через забор!.. И вы знали, что он вернется под утро. И до его возвращения залезли ко мне в постель. Мол, сонная девчонка даже не разберет, кто ее трахает!

Нарочито грубое слово опять все испортило. Старикан скис. Продолжать о любви было нелепо.

– Вам не идет браниться, Аня.

– Плевать!.. Убирайтесь.

Алабин встал.

А она молчала. Строгая. Вся как натянутая струна.

Опять на «вы»… Все потерял. Он ведь уже уходил. Он почти ушел.

Он уже уходил. Почти ушел… Но услышал боль в плече.

Придурок влепил в плечо пулей. Выстрелил прямо из окна. Из ружья… Да, да, у нас в поселке есть такой! (Он быстро-быстро рассказывал Ане…) Ни за что ни про что пуля. Дожили!.. Этот придурок готов стрелять в каждого проходящего мимо забора.

Аня тему не поддержала.

– Уйдите.

Но Алабин продолжал – он же знает… Он же, мол, знает, что Аня – женщина чуткая. Такая женщина не может не быть чуткой. Не откажется его перевязать. Не вытолкнет вон. Да, да, он залепил себе плечо, но наспех… Пластырем… А потом они просто выпьют по глотку вина. Как друзья. И он уйдет.

Аня покачала головой: нет…

Но теперь Алабин настаивал – куда же он отправится среди ночи за помощью? Машины у него нет… Он старик. Он старый. Единственное, что он сам сейчас может, – это глотать вино, чтобы до утра поддержать силы. Кровь-то кап-кап. Сочится!.. Ранили, хоть и неглубоко. В это плечо. Вы ведь слышали – стреляли?

– Слышала. Я слышала и ваши шаги.

Она колебалась.

– Ладно, – сказала нерешительно. – Попробуем…

Встала, натянула во тьме свитер. Надела юбку.

– Спасибо, Аня. Но я… Мне, право, совестно… просить вас. Но ведь я не знал, как быть… Так неожиданно и нелепо он в меня выстрелил!

Она зажгла ночник. Увидела рану. Помогла снять рубашку.

– Я не умею перевязывать.

– Я подскажу.

Она достала початый бинт.

– Надо бы еще один, – попросил Алабин.

Он видел, что рана невелика. Пуля, содрав изрядно кожу, лишь на исходе рванула мясо. Лечить долго не придется… пройдет!

Аня достала второй бинт.

Перевязали. Алабин подсказывал, она бинтовала. Он помогал ей здоровой рукой. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как слегка пролитая кровь.

– Теперь выпить.

Он нашел на столе тонкостенный стакан. Пробка бутылочная была им заранее стронута с места (чтоб обойтись без штопора). Алабин пил по полстакана. Раз и другой… А Аня сидела напротив.

Слегка хмелея, старикан стал тихонько напевать, какая-то мелодийка: тра-ля-ля… тра-ля-ля.

Он протянул ей ее полстакана: теперь ты.

– Я выпью, но вы сразу уйдете.

– Да.

Потом они сидели короткое время молча.

– Луна высокая. Вам надо на улице быть осторожнее, – сказала она.

Только теперь Алабин заметил, что в спальне посветлело.

– Луна – моя подружка.

Он начал было наливать ей вторые полстакана, но она отвела его руку.

– Аня.

– Нет.

Она (молодая и начеку! как в телефильме!) решительно взяла бутылку в руку и пошла к распахнутому окну:

– Допьете сами?.. Или – я все выливаю.

Старикан спохватился:

– Допью, допью!.. Заберу с собой.

Он уходил с бутылкой, прихватив ее болевшей рукой, а Аня, вся серьезная, провожая до дверей, как-то очень ловко удерживала дистанцию. От него. От его здоровой руки. На расстоянии… Не дала и слегка себя обнять.

– До свиданья, Аня.

А она (и здесь чуткая) не ответила. Свиданье – значащее слово.

Той, первой ночью он и взял ее только потому, что тихо-тихо пристроился к спящей. Просто лежал. Потому что тоже чуткий. И только после развернул ее к себе. Чтоб лицом к лицу. Чтоб честно.

Луна еще и еще набирала высоты. Старый Алабин, выпровоженный и тихий, вышел на пустынную дорогу… Шел, прижимая раненую руку. Ни души. Ни даже собачонки.

Он шел в совершеннейшей пустоте ночного поселка. Любовь как гигантский ночной космос, – думал старик, а мы все – как небесные тела. Мы все в ней, мы в любви, но – слишком разобщены, разделены. Мы только и умеем сталкиваться.

Мы как дурные звезды, – рассуждал старый Алабин, выбираясь из неожиданных кустов (эк куда забрел!) и ища за верхушками деревьев луну. Мы подвешены в пустоте. Мы живем и подпитываемся любовью… Дышим ею… Мы еще и поплевываем в эту струящуюся вокруг нас беспредельную любовь.

Задумавшийся о мироздании старик (уже возле своей хибарки) наступил на спящую собаку, и тотчас среди ночи, среди этого гигантского космоса любви раздался мелкий визгливый лай.

– Ну-ну, – сказал Алабин, протягивая к ней здоровую руку, чтоб погладить.

С собаками все проще.

Старик не мог уснуть. Рука побаливала… Да и волнение ночного свидания никак не унималось. Сердце нет-нет частило. Да и член (если уж честно) нет-нет и стоял… Экая напасть!.. Старик слишком помнил прикосновение к ее руке. (Когда передавал Ане каплю вина.) Это чувственное прикосновение – одно-единственное – оно осталось с ним. Оно и было сейчас его любовью. Старик хотел любви.

Он допил последнее вино и наконец перестал таращиться в лунное окошко.

Рука болела. В свое время, в молодости, он знал ножевое ранение… В ночной драке. Давно… Пулевая рана жгла иначе. Не столько мясо болело, сколько обожженная кожа. Особенно натягивалась при вдохе-выдохе. Кожу словно бы скребли.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Проснувшись, потрогал рану. Повязка хороша, крепка… Кто там еще?.. Ну да, эта Михеевна. Старуха (незваная, опять здесь?!.) прибирала на его крохотной веранде и под окнами во дворе… С ведьминой метлой в костлявых руках! Чего ей здесь надо?

Вчерашняя мысль, что старуха, эта Карга Михеевна, и есть сама ходячая Смерть (метафизический знак, подсунутый ему в человечьем облике) – мыслишка эта Петра Петровича уже не слишком веселила. А даже ввергла его в легкую злобу. Склероз… Она за многими делами попросту боится забыть – вот острие той забавной (вчера еще забавной) мысли.

Именно! У старушки Смерти за долгое-долгое время тоже приспел свой собственный, уже почтенный, уже трехтысячелетний склероз. Забывчива стала! Боится, сука, ненароком человека живым здесь забыть. Хорошего человека в особенности! Потому и топчется поближе и рядом. Потому, мол, и шастает туда-обратно.

– Ты сгинешь отсюда когда-нибудь! – заорал Петр Петрович.

Она заверещала:

– А-а… Голубок… Дай приберу. Чего ж ты такой!

– А ты чего здесь? Как ни гляну, пыль туда-сюда гоняешь.

Чтобы полная в словах ясность, Петр Петрович даже вышел на крыльцо:

– Не надо мне этого, старая.

– Да ты чё?

– Проваливай!

Старуха хехекнула и вдруг стала оправдываться – еще и кривляясь:

– Ясно, я-аасна-а… А у меня, милок, и других дач полно. Просят даже люди!

Вездесущая Михеевна и правда трудилась на многих дачах. И что старуху беспрерывно там и здесь об этом просили – тоже факт.

– А я-то решила – вот уж приберу-усь! Вот уж кому по-приятельски помогу-у… – пела эта сучара.

И знай заметала метлой… Мусор, палый лист, бумажки. Не отрывая взгляда от ее хватких рук, Петр Петрович вновь чертыхнулся – как хорошо и как уверенно она заметала! Вот так же она заметала бы жизни.

Ранили в руку, а слабина в ногах. Не воспалилось ли?.. И сонлив он стал… Или из-за дурацкой ранки он не пойдет к Ане нынешним вечером? В дрожь бросило!.. Неужели? Как это он, старый шиз, не пойдет, если ночь и высокая луна?

Он решил, что полежит еще минуту-две, а там встанет и заварит покрепче чай… Но он словно провалился. Он спал полдня, не меньше. А то и полный день.

Когда Петр Петрович открыл глаза, Михеевна опять была здесь. Шарк-шарк! – старая карга теперь подметала и прибирала внутри его халабудки. Проникла!.. Уже!

Небось думала, что ее присутствие и ее старание наведут старого мудака на известную мысль о добрых женских руках. Об уюте… О поданной в постель чашке чая… Но Петра Петровича, как только он видел ее суровые мослы и кости, одолевали совсем иные ассоциации.

– Бабуля – по домам! Быстро! – рассердился Петр Петрович.

Она заскрипела:

– Ты чё? Ты чё?

– А ничё!

Ему хотелось встать и дать ей пинка. Чтоб побыстрее… Ишь пыль подняла!

Должно быть, вынюхивала себе сожителя. (Местная. Но что-то он ее дачки не помнил…) Зачем им, женщинам, на старости лет занюханный старикашка – вечный вопрос. Безответный вопрос. Никогда Петр Петрович не мог их понять… Зачем обстирывать чужого старого засранца?

– У меня рана. На плече… А ты опять пылишь?

Она хмыкнула:

– Ра-аана… А нечего шляться по ночам.

Старуха впаривала ему, что по осени могут грабить пустые дачи. Кто ж, мол, не знает! Вот почему по ночам кой-кто за ружье хватается… А вот не ходи ночами близко к чужому штакетнику!

– Бабуля. Катись-ка вместе со своей мудростью… Катись отсюда.

Кропила поднявшуюся пыль водой. Балда! Это надо было делать до подметания – а не после.

– Меня, милок, зовут Аннета.

– Карга тебя зовут.

– А вот по паспорту Аннета Михеевна.

– Все равно катись.

Она кряхтела в углу. Продолжала там с чем-то возиться. Ничуть не обиделась. (Старики лаются… Это ж обычно.)

Взяла какую-то книжонку, обнюхала зачем-то и держала ее в руке ближе к свету окна.

– Это что?.. Читаешь, что ль? – спросила.

– Не.

– А зачем же.

Алабин огрызнулся:

– Блох бить.

Она засмеялась:

– Серди-итый!

Рана тупо заныла. Петр Петрович уже весь дымился от злости и бессилия… И снова впал в дрему.

Старуха бормотала, как пела:

– Вот же болен… Подранен. Вот я и пришла… Картошки тебе сварить… Постирать рубашку, плохо ли?.. А ты лежи, лови свою радость. Читай чего-ничего…

Алабин перебил:

– Ты, старая, вроде с той стороны станции?

– С той, с той!

– Но ты наша – поселковская?

– Ну, ясно.

– Вечерами не приходи… Я тебя, старая, за смерть было принял! Страшна больно!

Она еще сильнее заработала веником. Обиделась.

К середине дня ему полегчало… Петр Петрович встал с постели вполне бодр, а выйдя на свет божий, тотчас поспешил к Аниной даче. Увидеть, как шевельнется в ее окне занавеска… Хотя бы.

Значит, не уехали. Вид дачи жилой… И тут же Петр Петрович отметил важную динамику на поле боя – увидел уже готовую к выезду «шестерку» ее мужа. Углядел! Пока что машина на участке… Но было понятно! Еще бы! Молодой ходок, переночевав с женушкой, рвался теперь отбыть в один из прекраснейших городов мира – в Москву.

Жизнь продолжалась.

– Аня-я-ааа! – негромко окликнул Петр Петрович. Если выглянет, спросить про скорый (или нет?) отъезд.

Никто не выглянул.

Но он увидел ее в их саду. Со стороны крыжовника.

– Аня! – позвал через забор.

Она оглянулась. Сделав было машинальные полшага в его сторону, тут же остановилась. Лицо строго.

– Аня… Я ведь один… Старику надо бы помочь… Надо бы еще разок перевязаться.

Лицо спокойно.

– Я занята.

– Понимаю. Само собой… Я к тому и говорю: что, если я приду позже.

Она вспыхнула лицом:

– Но не ночью.

– Но все-таки поближе к ночи, Аня… Как раз начинает болеть. Зудит. И крутит, крутит!

Старикан не знал, что еще сказать. Он шагнул к их забору… подошел ближе, еще ближе – вы, Аня, только гляньте!.. Пальцами он уже подлез под рубашку, под бинт и рванул.

Мысль верная – прошлую рану показать как сегодняшнюю. Вот только спешка ни к чему. Больно!.. Но уж зато видок получился что надо. Кровь прыснула первой струйкой… Затем закапала.

– Да как же вы грубо! – вскрикнула Аня.

Появился ее муж Антон.

– Что такое?.. Опять этот нелепый дед!

Но и муженек тоже увидел жалостливую картинку. Старый человек с забинтованным плечом. Сквозь бинт кровь капала в траву… Прямо с плеча. Капля за каплей.

Старик заново заткнул рану. Задернул плечо рубашкой и пошел прочь. Он все сказал Ане. Дал понять. (И он не хотел бы сейчас никакой другой развязки разговора.)

И… это ли не чудо?.. Аня вроде бы сделала ему глазами знак: да… да… Не знак, конечно, свидания – но знак жалости к чокнутому старику. Она, мол, ничего не обещает, но перевязать перевяжет. Жалость и есть земное чудо.

Старика нагнал муж. Он сунул Петру Петровичу едва початую бутылку. Водка… Неплохая… Грамм четыреста.

– Держи, дед. Аня рассказала про твою рану… Держи, держи. Мне уже не пить. Мне руль крутить.

– А после?

– Не надо.

– От сердца отрываете?

– Я попозже свое возьму, – засмеялся красивый Анин муж.

Этот знал, что говорил. Мгновенно небось представил себе город Москву… Поток машин… И своего пылающего бабца. К ней он рванет ночью.

Там-то он выпьет.

Так что Петр Петрович не спеша потащился к электричке. Рана присохнет. До вечера далеко.

Через пару остановок старик сошел в райцентре, где кипела трудовая жизнь и где он определил свой пиджак в ателье – в срочную починку. Взяли!.. Известный плюс огнестрельного оружия – оно во всем старается быть неприметным. Пуля мелка. (И ранка тоже.) И латка на пиджаке после починки вышла совсем крохотна. Не присмотришься в упор – не заметишь.

Хуже с рубашкой. В почин не брали, выношенная! – даже мышиной этой дырочки хватило, чтоб ткань поползла!.. Плюс сколько-то Петр Петрович и сам ее порвал, когда зажимал плечо, унимая кровь.

Еще и настаивал там Петр Петрович: «Но можно же с этой рубашкой что-то сделать?» – «Можно». – «Что?» – «Выбросить ее. И купить новую», – улыбались!

Иглой и ниткой, вот что можно. Вернувшись домой, старый Алабин сгорбился над рубашкой всерьез: латал. Как вдовица – стежок за стежком… Очки сваливались, тоже старые, мать их!

Зато покончив с делом, пошел разведать в приподнятом настроении. Аня там… Она сжигала газеты в дворовой печурке, что стояла от дачи, как водится, отдаленно… Но тем самым близко к забору, где он шел.

И ведь Петр Петрович просто шел мимо… Среди бела дня. И тихо вокруг… Он ведь и слова еще не сказал – а она, едва завидев его, уже в слезы.

– Да что же это?! Да оставьте же меня в покое! – вскрикивала Аня, глядя сквозь забор на старика с каким-то пещерным ужасом. Глаза ее были огромны. Губы тряслись.

Петр Петрович оглянулся. Близко никого. Только по дороге какой-то человек…

– Ухожу! Ухожу!

Но она уже рыдала.

– Аня! Аня!.. – Петр Петрович повысил голос. – Ухожу! Уже ушел! Ушел!.. Я ушел!

Он и правда ушел. Шел прямо по дороге… И оглядывался. Ее рыдания с расстояния не слышались. Но плечи ее, он видел, сотрясались.

Среди ночи он сидел на кровати, зажимая рану… Постанывал. Однако и постанывая, старикан думал о высокой луне – этот желтый барабан вот-вот позовет… Неудержимо! Пятно заката уже с вечера обещало великолепное торжественное ночное небо.

Слегка бредить – это приятно. Ему виделась сладкая нелепица: вдруг Аня придет сама. А почему нет?.. Ему как бы сверху (с небес) нашептывали, что поиск поиском и инстинкт инстинктом, но однажды его труды и страдания кончатся сами собой – получи награду! И это ж какая изысканная халява… Никаких мучений… Женщина в ночь придет сама.

Он все же вздремнул. Коротко, по-стариковски поспал еще пять, ну, десять минут.

Встал тихо-тихо: пора!.. Луна уже ждала.

Он вышел в ночь, оглядывая огромное звездное небо, как нечто новое. «Я похож на спятившего», – думал Петр Петрович, наращивая шаг.

И так легко, так зазывно поддалась их калитка. Поначалу он просто прошел садом. Лунного света здесь было немного, но главную примету Петр Петрович тотчас разглядел и в полутьме: машина… Машина в гараже! Муж Антон уже вернулся. Уже дома… Запах живой смазки остро шел через гаражные щели.

Промах, это ясно!.. Но гипотетического присутствия мужа (через присутствие машины) старикану все-таки показалось мало – он хотел убедиться вживую. Ах, дурак!

Он еще и подошел, подобрался совсем близко. Меж двух кустов к их окну… Через окно и услышал… Ласки… Слезы… Слезы обоих! Ее Антон тоже прослезился. Удивительно!.. Наконец-то муженек баловал свою женушку.

Старику стало больно. Хотя поначалу он усмехнулся. Да, да, он хмыкнул… А затем его остро кольнуло. Внезапно! Он только и понял, что в голове, в правом виске.

В глазах потемнело – Алабин еле стоял на ногах.

Кое-как старикан выбрался из чужого сада, вернулся к себе. Шатаясь и кряхтя при каждом шаге… Дома выпил водки… Но было мало, мало!

Старикан словно обезумел. Выскочив на крыльцо, старик там дергал, рвал бинт.

– На тебе! – приговаривал старик. – Вот тебе!.. А вот тебе еще!..

Рвал рану. Вскрикивал… Старик был вне себя.

– На тебе!.. Еще!.. Еще! – повторял. Ему мелькнуло, что дерганьем раны здесь он невольно имитирует их акт там.

– На тебе! – Он совсем озлился.

Он не мог понять, лежал ли он на полу… Или на траве?.. Нет, все-таки на траве. А уж после перебрался.

Ему казалось, что он сорвал бинт при Ане… при них обоих… в расчете опять же на жалость… или иной какой-то смысл? Запоздало, нелепо терзал себя старикан.

Сидел на земле, прямо в траве и стонал:

– М-м… Идиот!.. М-м.

Ему стало совсем плохо. Голова кругом… И тогда старый Алабин на четвереньках двинулся наконец к крыльцу. Взобрался… И уже дома, переступая коленками и руками – к кровати.

Сколько-то спал. Сколько-то стонал… А потом услышал сквозь ночь и сквозь собственные стоны шорох… Шаги.

Какое-то время он во тьме ничего не видел. Лежал по-тихому. Но вот постепенно вгляделся и охнул… Старуха Михеевна нависала прямо над ним. И что-то талдычила, талдычила!

Когда утром очнулся, она была рядом. И активно суетилась – она, мол, Петром Петровичем нынче очень озабочена… волнуется… не укрыть ли его потеплей?