Текст книги "На первом дыхании (сборник)"

Опять раздались тихие, шаркающие шаги за стенкой. Прошло минут пять. Где-то далеко свистнула электричка. Я не дыша встал. Тихо оделся и прокрался к двери. Дверь заскрипела.

– Куда? – раздался бас.

Но я уже вылетел в ночь. Ночь была теперь не черная, а чуть серенькая. Я бежал по косогору вверх. А вдалеке неслась электричка. Я уже понял, что успею, я только не знал, в Москву ли она. И станет ли?

Я влетел в вагон – ни души. Было холодно. Я натянул плащ, который комком держал в руках. Завязал шнурки ботинок. Закурил.

* * *

Испуг вскоре прошел. А страх остался. И я не мог понять, в чем дело, до тех самых минут, пока не настало утро и я не позвонил в больницу. Вот что меня грызло. Я спросил, будет ли операция, сегодня назначена операция. И мне без промедления сказали:

– Да.

– И не отменили ее? Не перенесли?

– Не отменили.

* * *

Меня трясло. Такого со мной просто никогда не бывало. Я, скажем, говорил по телефону, и у меня получалось примерно так:

– Зд-д-д-дравствуйте.

А звонил я по поводу работы – в то утро мне как раз повезло, я нашел работу. Внештатную и оплачиваемую. То, что нужно. А ведь я и звонить-то пошел в то утро лишь по выработавшейся привычке. Меня трясло, и я еле попадал монетками в щель.

– И п-п-приступить я, вид-д-димо, м-м-могу завтра? – выстукивал я зубами.

– Да. Пожалуйста.

Заика я или нет, их не волновало. Работа была связана с техническими текстами. Из иностранных журналов. Перевод. И не столько сам перевод, сколько его толкование применительно к конкретной теме. Это у них называлось «теоретической выжимкой». Меня это и вовсе устраивало, потому что я мог делать дело где угодно. Хоть в метро. Хоть на улице. Хоть в больничном коридоре. Раз в две недели относить переведенные тексты в НИИ. Раз в две недели получать за это деньги. Небольшие, но все же.

А убивало меня – совпадение. И надо ж так, что я нашел работу как раз сегодня, когда оперируют, в этот же день, в это же самое утро. Удача, но не за счет ли Гальки?.. Тут поневоле станешь мнительным.

* * *

– Мама, но ведь я звоню тебе каждую неделю – по-моему, это не так уж редко.

– Неужели нельзя выкроить двух-трех минут…

– Не получается.

Она вздохнула. Она, как всегда, хотела письма.

– Может быть, ты подружился с какой-нибудь девушкой?

– Если подружусь, я обязательно тебе напишу.

Она опять вздохнула:

– Ты, Олежек, у меня мальчик неглупый. Но старомодный мальчик…

– Какой уж есть, мама.

– Уж очень ты робок с девушками. И вообще с людьми – слишком уж ты робеешь. (Матушка верила в это свято и неколебимо.)

– Природу не переделаешь, мама. – Я вздохнул.

– Застенчивость сейчас не в моде, Олежек, – ты больше шути, больше смейся. Ладно?

– Постараюсь, мама.

– Девушки это любят.

И тут же она воскликнула. Радостно. Звонко:

– Иди… Это Олег… Это Олег звонит… Как удачно!

Я понял, что сейчас буду говорить с двоюродным братцем Василием. О смысле жизни. Потому что о чем же еще можно говорить с десятиклассником, который сотворил из тебя кумира. Сотворил на расстоянии. Питаясь рассказами моей матушки.

– Здравствуй, Олег, – сказал малюточка басом.

– Привет.

На большее его не хватило. Замолк. Онемел как рыба.

– Ну как дела? – Я принялся его тормошить. – Чем занят?

Он молчал.

– Что сейчас читаешь?

– Изучаю теорию множеств.

– Это славно. Это сгодится.

– Что вы мне посоветуете, Олег, – не выдержал, перешел на «вы», – в общем плане моего развития?

При таких вопросах спрашивающий сильно и глубоко потеет. Я подумал и ответил: солидности.

– Чего?

– Солидности. Ученый должен быть прежде всего солиден. И непременно – режим дня.

– Режим – понимаю… Но не всегда выдерживаю.

– Плохо.

– Но я буду стараться.

– Непременно. Наука требует огромной отдачи. Наука забирает человека целиком. С потрохами.

И так далее. И так далее.

Глава 7

Но я проскочил. У меня так частил пульс, что я боялся попросту где-нибудь упасть. В мозгах тикало, как в апрельскую капель. А они, медбратья, стояли в дверях – в белых халатах. Почему-то вдвоем. Рагулин и Лутченко. Ну, быки, думал я, держите меня крепче. За это вам платят.

Прорвавшийся, я долго блуждал по этажу – тыкался и заглядывал, как слепой щенок. Спросить я не решался. И наконец – сам увидел. Ее везли на каталке. Не торопясь. Операция только что кончилась.

– В какую палату? – спросил я. Голос мой выдал нечто хрипловатенькое и тусклое. Будто я год перед этим провел в молчании. – В какую? – переспросил я.

На меня посмотрели, как на совсем глупенького. Сестра сказала:

– В послеоперационную, конечно. А вы кто?

Но я уже был далеко.

Одним духом я нырнул на этаж ниже. Пробежал коридор. И опять вверх – вынырнул. И теперь они должны были еще раз пройти мимо меня. Вот они. Две сестры толкают каталку. Усатый хирург сзади. Облизывает усы. И еще кто-то – целая бригада.

Галька лежала, выставив к потолку подбородок и голую шею. Под наркозом. Голова покачивалась от движения каталки. Глаза закрыты – две тоненькие щелочки синевы, больше ничего. Лицо как мел. Не Галька.

Теперь был нужен простор. Пространство. Меня что-то душило и давило. Я вошел в уборную, заперся, распахнул окно – и вывесился наружу, сколько мог. Я дышал. Меня обдавало холодом. Был виден большой кусок неба.

* * *

Я все-таки подошел к усачу, когда опять увидел его в коридоре. Как-никак он после операции. Малость чокнутый. И не станет спрашивать, кто я. Не сдерет с меня мой белый халат.

– Прошла успешно, – ответил он.

– И это уже определенно? – Я спросил еще раз, получалось несколько назойливо, но мне плевать.

Усач улыбнулся. Очень скромен. Скромняга. Ей-богу, лет тридцать. Не больше.

– Определенно – будет завтра. Или послезавтра, – сказал он.

Я спустился вниз.

В вестибюле гудел народ. Никого не пускали. Сегодня было здесь что-то особенное. Я вдруг увидел мужа Гальки.

– Привет.

– Привет.

Это у нас обоих вырвалось, от неожиданности. И тут же оба осеклись – сообразили, что к чему. И стояли оба подчеркнуто спокойные. Каренин и Вронский. А она – в опасности. Только наоборот: красив был, пожалуй, Каренин. А Вронский был в белом больничном халате и держал свернутый в трубочку лист бумаги (этот лист я брал с собой для пущей представительности).

– Операция закончилась. Кажется, успешно, – сообщил я.

– Знаю, – кивнул он.

У меня не лежала душа с ним контачить. Если б не такой день, я б и разговаривать с ним не стал.

– Откуда у тебя халат? – спросил он.

– Какая разница!

– Разницы никакой. Просто спросил. Теперь и в халате не пускают.

– Почему же?

И тут выяснилось, что в больнице объявлен карантин. Что по Москве прокатился грипп. Сезонный.

– Ты не знал? Ты где живешь? В безвоздушном пространстве? – И Еремеев мягко улыбнулся.

Он потопал к появившейся нянечке. От Гальки записки быть не могло, но он все-таки потопал. Нянечку обступили, как знаменитость, спустившуюся с самолетного трапа. Шум. Гвалт. Нянечка выдавала ответные записки. Карантин. И у дверей стояли два быка в белых халатах. Скрестили руки.

Я уже собирался уйти из этого шума и гама, но вдруг отыскался еще знакомец.

Он тронул меня за плечо. Рожа как рожа. И сначала я подумал, что он ошибся адресом. Не в ту степь. Потом я подумал, что видел его, пожалуй, во сне – в одном из кошмаров, когда я ночевал на вокзале.

– Узнаешь, друг? – спросил он.

И только тут я узнал. Это был он – непросыхавший. Сосед коми. Тот, который двинул меня в челюсть.

Он сказал, как выдохнул горе:

– Жена у меня тут. (Звучало так: жана).

– Что с ней?

– Руку сломала.

– Как же так?

Он замялся.

– Упала? – спросил я.

– Упала.

– С твоей помощью?

Он насупился. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Думал какую-то думу.

– Проведи меня внутрь, – попросил он.

– Я?

– Посмотреть на нее очень хочу. У тебя ж халат. В халате пустят. Дай мне его.

– Шутишь…

– Почему «шутишь»?

– Да потому, что не стану я рисковать халатом.

– Я ж только спросил… Нет – значит нет.

– Мне самому сюда ходить месяц, а то и два. А то и больше. Не могу рисковать.

Он молчал. Опять думал. Опять выдал вздох с самого дна колодца.

– Понимаешь… Как бы тебе сказать…

– Ну?

– Она ласковая. А я как выпью, мне этот Шариков мерещится.

– Кто это?

– Да так. Мужичонка… Мерещится по пьянке. А кулачищи у меня видишь какие и машут сами собой. Мы ведь врачам ничего не сказали. Сказали, что упала.

Он был прост. Он не лгал и не вилял. Он был немного пьян и здорово сражен горем.

– Дай, – он опять просил мой белый халат. – Дай…

Я молчал.

– Дай…

– Бог подаст.

Я вышел и на углу больничного здания вытащил из водосточной трубы плащ и беретку. Плащ надел прямо на халат. Мимо шла женщина. Смотрела, как я отряхиваюсь.

Я шел не разбирая дороги.

Район был незнакомый. Дом, и еще дом, и снова дом. Я видел Гальку – она лежала на каталке с белым как мел и грубым лицом. Баба. И закрытые глаза. Узенькие щели синевы под веками.

Не хнычь, говорил я себе. Это любовь. Это и есть любовь. Поэтому у тебя и руки трясутся, и в глазах поэтому. Вот именно. Живи и тихо-тихо жди. А если не хватает терпения, можешь пойти на Крымский мост и прыгнуть вниз.

* * *

В некоторых своих деталях жизнь стала однообразной. Утром – базар, потом – больница. Икру и красную рыбу я доставал в ресторане. Забегал туда на пять минут. Ну, на десять. Официант не желал отпускать оптом. Так и приходилось – соскребать икру с бутербродов, а рыбу брать порезанную ломтями.

– Видишь, как приходится выкручиваться, – корил я официанта, сгребая икру ножом.

– Ничего не знаю. Не положено.

Я с ним не спорил – я сгребал. Деньги нужны. И тогда все будет положено и уложено. И завернуто. Деньги – а вот денег-то у меня мало.

А к вечеру я вдруг встретил Игоря Петрова.

– Привет! – заорал симпатичный коми. На нас оглядывались. А он шумел и совал мне какие-то листы. – Я здорово продвинулся. Станок будет чудо!

– Пошел ты со своим вонючим станком! (У меня и так голова болела.)

– Но ты хоть глянь, что я сделал.

– И не подумаю.

Мало того – я еще поперся к нему домой. И мы болтали до глубокой ночи. А за стенкой без конца жаловался сам себе на жизнь непросыхавший.

– Вы прекрасно сработались, – иронизировала Вика Журавлева.

Она была тут как тут – вдруг появилась ближе к ночи. Она жарила нам яичницу и держалась полноправной хозяйкой. Она не смущалась меня ничуть. Держалась спокойно. А если б я заикнулся о кой-каких ее студенческих похождениях, она просто проломила бы мне голову сковородкой. Уважаю таких. Женщина. Она накормила нас отменным ужином, а в два ночи, когда мы уже явно засиделись, выставила меня вон.

Мне до тоски зеленой не хотелось тащиться куда-то в ночь. Не хотелось быть в одиночестве.

– Знаешь, я, пожалуй, переночую у вас, – сказал я.

– Нет-нет, – сказала Вика.

– А что такого? Я постелю на полу. Я неприхотлив.

– Зато я прихотлива.

И она выразительно посмотрела на меня. Не желала спать втроем в одной комнате. Ее серые глаза были как сталь. Как закаленная сталь. Я сделал вид, что не понял. Я как раз бросил свой плащишко на пол. Вот, дескать, и постель. Она подняла плащ, встряхнула и надела мне на плечи. Уважаю таких.

* * *

Я шел ночными улицами, и на душе была какая-то собачья тоска. Ни фонари ночные не трогали. Ни небо. Ни высокие дома. Я шел выжатый как лимон. И никому не нужный.

Ну-ну, говорил я себе. Это на тебя не похоже.

* * *

В этот раз мне повезло. Фрукты были великолепные. Груши как закат. Золотисто-багровые, они таяли от взглядов. Оглядывались на них все, у кого были глаза.

Прошел в больницу я просто лихо. У Сынули, в ящиках, я нашел случайно рентгеновский снимок его нижней челюсти. Снимок довольно крупный – и вот несколько чистых листов, свернутых в трубочку, а сверху этот снимок, тоже в трубочку. И все это в моей руке. И сам я в белом халате. Мелочь. Мазок. А какое внушает доверие!

В послеоперационную мне, конечно, проникнуть не удалось. Но я побывал в той палате, где Галька лежала накануне. Одна из женщин этой палаты уже навещала Гальку – и теперь я допытывался:

– Ну и как она?

– Слабенькая.

– Пьет? Ест что-нибудь?

– Сама не пьет – ее поят. Руки у нее слабые. Давят сок и поят ее.

– Но хоть немножко лучше?

– Лучше. И говорить стала. Шепотом, а все-таки говорит.

И она мне улыбнулась. Гора с плеч. Я не удержался – поцеловал ее и помчался прочь. И слышал, как она засмеялась вслед.

В вестибюле опять был невообразимый галдеж, потому что опять никого не пускали. Ко мне подошел Еремеев. Муж Гальки.

– Здравствуй, – очень солидно сказал он. – Спасибо тебе.

– За что?

– За фрукты.

– Разве Галя половину их посылает тебе? Я об этом не знал.

– Не хами.

– А ты забери свое «спасибо». Спрячь, откуда взял.

Он отвернулся. Я тоже. Я не хотел лояльности, от которой так или иначе за километр несло бы фальшью. Я ему не мил дружок. Я не мог бы стоять с ним рядом и обсуждать («Правда, хорошие груши?» – «Чудесные». – «Рынок есть рынок. Но какие цены ужасные!») – не мог я обсуждать и даже покупать с ним вместе не мог.

Вернулась старуха с корзинкой, в которой разносила передачи. Записки не было ни Еремееву, ни мне. Надо сказать, Галька вообще не писала записок. Ушла в себя. И за это я тоже ее любил.

Дома я кое-как перекусил и отправился продавать проигрыватель Сынули. Все-таки родич. Может, и поймет… В комиссионном магазине не взяли – там было полно этого добра, к тому же лучших марок. В тихом соседнем ателье техник предложил мне за него две красненьких.

– Двадцать пять, – попробовал я лед.

– Двадцать.

Я согласился. Я был совсем на мели. Еще раз мне попадутся груши, похожие на закат, и я пойду хромать с протянутой шапкой по электричкам.

* * *

– Проходите, – сказал я.

И они сразу устремились к шкафу в углу. Старинная работа. Вещь что надо. Их было двое – мужчина (так себе, больше суетился) и женщина. У женщины и глаз, и ум, и хватка. Даже многовато было для одной женщины.

Понятие о ценах на старинные шкафы я имел самое отдаленное. Я попросил, чтобы она сама назвала цену. Она попросила назвать меня. И пошло, поехало. Я честно боролся, но, ясное дело, этот пират в юбке меня облапошил. Я попытался к ее цене набавить сотнягу. А она вдруг сказала:

– Ладно. Грех пополам.

– Не понял.

– Не сто, а полста набавлю.

И тут же крикнула своему мужичку:

– Иди найди машину.

– Ладно. – Он побежал.

– И чтоб шофер согласился помочь! – крикнула она вдогонку.

Я спросил, не купит ли она еще что-нибудь. Она прошлась по комнате. Потом прошлась по кухне. Вернулась.

– Нет. И вообще у вас больше никто ничего не купит.

Я невольно поежился под ее взглядом – вот это глаз. Мне казалось, она видит даже чернильные пятнышки на моей майке: под рубашкой, со стороны спины.

– Никто не купит?

– Все это есть в магазинах. Полным-полно. И новенькое. Может быть, купят у вас кухонные колонки. Но это не обязательно.

– Скажите, – спросил я, – если придут за колонками, за сколько их можно продать?

Она сказала. А я сказал ей спасибо. Я всегда благодарен людям за ясность.

Управдом не попался ни на лестничных клетках, ни во дворе. Все прошло гладко. И машину они подогнали не какую-нибудь, а мебельную. Перевозка мебели населению. То самое, что надо. Шкаф уехал в неизвестность, как и положено уезжать проданным шкафам. Деньги лежали в кармане.

К вечеру купили кухонные колонки. Больше ничего не купили. Спасибо на том.

Я подумал, не сорвать ли теперь мои объявления на столбах. «Продается мебель (разная) в хорошем состоянии». Объявления я развешивал самолично. Писал тоже сам. Бродить от столба к столбу и срывать эти белые бумажки я не стал. Столбы стояли мокрые, начал падать снег, и я решил, что мокрый снег свое дело сделает. Доделает ветер.

А затем со снегом и ветром я стал накоротке. А они со мной. Я где-то ночевал. Где-то ел. Все перепуталось. Время утратило свойство последовательности и стало прыгать, как разыгравшийся кот, – туда-сюда. И я не помню, что шло за чем. Но помню, что везде был ветер. И везде был снег. Зима.

В бродячем и бездомном существовании очень хорошо понимается, что жизнь слишком коротка и такой она была задумана с самого начала. Прекрасно была задумана. Без иллюзий. И доходит это до твоей души само собой. Особенно если мерзнут ноги. Это не шутка.

Однажды замерзшие ноги привели меня к нашему институту. Так и есть. Никаких перемен. И справа – корпус общежития. Альма-матер. Место, где я жил и учился.

– О господи! – вырвалось у меня.

Глава 8

Проходная общежития, как и всякая проходная, складывалась из двух движений – туда и обратно. На повышенных скоростях.

Я стоял и курил. Около.

– Эй, привет! – Я увидел знакомое лицо.

Он приостановился. Еле-еле узнал меня. Когда я был на пятом, он был на первом. Нет, на втором. Играли в баскетбол в одной команде. Или Витя, или Митя.

Оказалось – Олег. Как и я. В команде его звали Олег-два.

– Да постой, – удержал его я, – не беги. Проведи-ка меня в общежитие.

– Идем. – Он пожал плечами. Лицо его радости не выразило. Ничего не выразило.

Вдвоем легче пройти мимо вахтера, в студенческом общежитии это знает каждый. Привет – привет. Вахтер новый. Доска объявлений новая. Я надеялся, что хоть жизнь старая. Ан нет – жизнь, видно, тоже переменилась, потому что Олег-два очень уж доходчиво и современно сказал:

– Что-то у тебя вид голодный.

Он повторил и при этом не оглядывал меня с головы до ног. Он успел оглядеть меня раньше.

– Что-то у тебя вид голодный.

– И холодный тоже, – сказал я. – Я ведь иду погреться. Буду у тебя ночевать.

Он улыбнулся куда-то в четырехмерное пространство:

– Может быть, будешь. А может быть, не будешь.

И, подержав паузу в воздухе, добавил:

– Как ребята посмотрят.

Ваньку валяет. Не верю. И ни за что не поверю. Первейшая мысль: а почему, собственно, я ДОЛЖЕН тебя приютить? Обыватель особенно нажимает на это ДОЛЖЕН. У него аж сердце щекотится от этого словца. Я таких очень хорошо запоминаю. А они меня.

Когда мы в свое время встречали «старичка», мы не рассуждали. Мы просто вели его в общагу, а там говорили. Так, мол, и так. Ребятишки, придется вам потесниться. Ребятишки чертыхались. И теснились… Конечно, если б я приволок с собой ящик пива, меня и сейчас бы приняли веселее. Если бы.

– Ты откуда?

– Удрал. Строили полигон. А я не выдержал.

– Удрал со строительства полигона? – Он даже присвистнул.

Мы поднимались на этаж. Так и надо – красиво солгать. Я прямо-таки вырос в его глазах.

Теперь моя потрепанность была не в укор. Была в плюс, а не в минус.

Мы вошли.

– Ребята, он кончал наш институт – помните его? – Ребята что-то промычали и потеснились. Их было четверо в комнате. Как и нас когда-то.

Вечером я им рассказывал, как строятся полигоны. Мне постелили на полу. Я лежал на спине, глядел в потолок и рассказывал; было чуть дымно – в темноте двигались их руки с огоньками сигарет.

– А как оклад? – Весь этот треп их очень интересовал. Потому что выпускники. Им вот-вот предстояло распределение. Более того: распределение, оказывается, уже началось. И слово «оклад» они произносили не просто так.

– Началось? – удивился я. – У нас распределение начиналось только в апреле.

– А у нас заранее.

С утра они ушли учиться. К обеду я заскучал и пошел бродить по общежитию. Общага не переменилась. Те же ковровые дорожки. Те же огнетушители. Та же дежурная по этажу с единственным карим глазом. Она мне улыбнулась. Сказала, что помнит меня. Как же, как же. Сказала, что помнит и меня, и моих товарищей. Сказала, что отлично помнит. Но так и не вспомнила.

Я увидел кактусы. Тут мы сиживали с Галькой. Ладно, сказал я себе, не вздумай хандрить. Если тебе хочется скулить, то каково тем, кто кончил вуз десять, а то и двадцать лет назад. Тогда им волком выть. Или в окно выпрыгнуть. Как Колька Канавин. Был такой: бедолагу застукала дежурная у девчонки в комнате – и тарабанила в дверь. Колька полез в окошко: он думал, что у него вырастут крылья. От большой любви. И он не грохнется с седьмого этажа, а спланирует на газон с желтыми головками одуванчиков. Этих одуванчиков было тогда видимо-невидимо. Была весна.

В столовой я обедал и специально вглядывался в лица. Но знакомых не было.

Вечером я спросил у ребят:

– Слушайте. А где ваш Чиусов? (Я долго вспоминал его фамилию, когда обедал, – и вспомнил.)

– А-а, – небрежно сказал Олег-два, – болтун этот. Его давно выгнали.

* * *

А Чиусов был болтун интересный. Не просто так. Худющий и хлипкий парень с запущенными пшеничными волосами. Мазал их зачем-то бриолином, от которого со временем шла вонь.

Он был первокурсник, а мы уже кончали. И конечно же, ему было трудно в спорах с нами. Первокурсники вообще к нам носа не совали. А он лез. Не мог без этого. Таким и запомнился. Ничего не скажешь, боец был, отчаянный был спорщик. Ему, может, грамма какого-то не хватило, чтобы прослыть пророком.

Помню, он утверждал, что мы должны бросить науку и уйти из нее. Ни больше ни меньше. Уйти из науки.

– Выпей воды, – говорили ему. – Выпей водицы.

И все смеялись.

А Чиусов (по прозвищу «чушка», он и правда был грязноват) не смущался, гнул свое. Наука, говорил он, была хороша во времена Галилея. Когда ее преследовали. Тогда это были гении. Это были личности. Человеки. А сейчас их нет в науке. Разумеется, они славословят друг друга. Возвеличивают. Поют дифирамбы. Но все равно личностей там нет. Стандартно обученная, безликая, однообразная и продажная толпа. Вот что такое наука сегодня. Так он говорил.

И люди в этом не очень виноваты, пояснял Чиусов.

Просто наука свое сделала. Снесла яйцо. И больше в науке настоящей личности делать нечего.

– Куда же нам, бедняжкам, теперь деваться? – спрашивал кто-нибудь.

И Чиусов отвечал:

– В и-ис-искусство.

Произнося это слово, он почему-то каждый раз заикался. Он заявлял, что именно художники в наши дни становятся прозорливыми и, стало быть, смущающими всех, как Галилей. Только ис-ис-искусство глядит сейчас в глубь глубины. Начинается новая эра. Эра искусства.

По утрам Чиусов имел вид самый жалкий. Весь выложился в ночном оре. Иссяк. Утром он шел и пошатывался, будто наглотался таблеток, – шел с полузакрытыми глазами. Выжатый и пустой.

В таком вот виде он тащился на занятия. Однажды среди лекции он вдруг забрел к нам – к пятикурсникам. Ошибся дверью. Наши студяры страшно оживились.

– Чушка! Чушка! – орали со всех сторон. – Иди к нам! Садись! Мы все пойдем в искусство!

Чиусов сонно и долго смотрел на нас. Потоптался. Кое-как до него дошло, что не туда попал. Он развернулся и ушел – искать своих.

В перерыв мы опять на него наткнулись. Он так и не нашел, где идут занятия. Он забрел в закуток уборщицы и спал там на старых стульях.

Но мы любили его. Мы смеялись, но мы всегда его выслушивали. Пускали к себе. А таких, как Олег-два и его компания, мы и близко не подпускали. Уже тогда они были для нас не свои. Сладковатые, но не больше того. Как неспелый горох. Вечно зеленый.

Впрочем, может, вся штука в том, что они меня кисло приняли. Без размаха. И брось на них капать, говорил я себе. Не брюзжи. Смотри веселее. И расскажи-ка им, как устанавливаются на полигоне ракеты в зависимости от цвета боеголовок. Пусть ловят каждое слово. Пусть внимают.

* * *

С утра у них был разговор с представителями – так называемое предварительное распределение. Я тоже отправился с ними. Потолкаться.

А готовились они не меньше часа. Очень тщательно. Вся четверка была при галстуках. Олег-два сиял, как солдатская пуговица.

– Как мы глядимся?.. А? – спросил он звонко.

Мы как раз проходили мимо большого зеркала. Отразились в нем.

Я ответил, что они глядятся просто блеск.

– Товар надо предлагать в хорошей упаковке! – пояснил Олег-два. Держался просто потрясающе. Знал себе цену. Я чуть не свихнулся, глядя на них. Не понимал. Не ожидал, что за три года чувство упаковки так здорово подпрыгнет. Чувство моды и чувство хорошей одежды.

Разговор с представителями происходил в просторном холле. Была толпа. И был порядок. Были аккуратные столики с табличками. На табличках надписи организаций. «НИИ-7, ПОДМОСКОВЬЕ». А рядом: «КОНСТРУКТОРСКОЕ БЮРО. СВЕРДЛОВСК». И так далее. НИИ и КБ… На столиках были стопки чистой бумаги. Очиненные карандаши. Как в лучших домах.

Мои галстуки разбрелись меж этими столиками. Я нет-нет и подходил к ним – прислушивался. Ребята ругались вовсю. Отспоривали себе место под солнышком. Прощупывали не только какая работа, но и какая жизнь. Сражались за каждый квадратный метр жилья. За каждые десять рублей в зарплате.

– У-у-у-у… А-а-а-а… Гу-у-у-у, – гудели голоса.

Я вдруг замер на секунду. Я стоял посреди рынка. Вот именно.

– Ты куда? – спросил я, увидев стремительно вышагивающего Олега-два.

– Я?.. В туалет.

Я зашел с ним за компанию. Я пошел к писсуарам, а он к ним не пошел. Он пошел к зеркалу. Вытер вспотевший лоб, причесал волосы. Поправил белый уголок платочка, который глядел из кармана. Поправил – и вышел. За этим и приходил. Проследить, как товар упакован.

Из стадности я тоже посмотрелся в зеркало. Лучше б я этого не делал.

– Ну как? – В коридоре ко мне подлетел один из галстуков.

– Что «как»? – спросил я.

– Ч-черт!.. Ошибся!

Он круто развернулся – метнулся – и тут же прикипел сердцем к представителю какой-то солидной военной организации.

– Товарищ подполковник, товарищ подполковник… Ну а через год вы можете обещать квартиру?

Я слушал и говорил себе: не брюзжи… Мальчики идут зубастые. Еще более зубастые, чем ты. Очередное поколение, вот и все. Знают, что почем. Не дадут себя в обиду. Ты им просто завидуешь. Вот и заткни фонтан.

Я увидел еще одно знакомое лицо. Тоже из их выпуска.

– Привет, – сказал я.

– Привет.

Мы постояли. Поулыбались друг другу. Говорить было не о чем.

– Слушай, – спросил я, – а что ваш Чиусов? О нем было что-нибудь слышно?

– Нет. Ни звука.

– Так и исчез?

– Так и исчез.

Я хотел подробнее расспросить о том странном неопрятном пареньке. Как будто среди этой деловой толпы вдруг захотелось на секунду его, неделового, увидеть. Кольнуло что-то. Я хотел расспросить о нем, но спросить было некого. Этот уже исчез. Ему было не до меня. «А-а-а-а… У-у-у-у», – гудели голоса под сводами холла.

* * *

Я увидел Рябушкина – конечно же, он тоже был здесь. Громышевский представитель, крепыш с золотыми зубами. Вид у него был явно нерадостный. Ловец человеков. А сети-то плохонькие и уж совсем несовременные.

– Привет, – сказал я.

Мы все равно шли друг на друга – не убегать же.

– Здравствуй, Олег.

– Ну и как? Кого заманили?..

Он спешно выпятил грудь и придал себе более или менее процветающий вид. Дескать, ловим. Дескать, кое-что в сетях имеется.

– Понемногу ловим, – ответил он с важностью.

– Да неужели? – засмеялся я. – Из нашего выпуска вы смогли уговорить всего-навсего пять дурачков. Таких, как я. Недоделанных. А из этих деляг вам ни одного не заарканить…

– У меня есть фамилии – даже несколько отличников есть.

– Бросьте!

– Ей-богу, Олег.

– Знаете что?.. Даю совет. Вы им намекайте – туманно, конечно, – будто вы строите ракетные базы. Может, один-другой клюнет…

И вот тут-то он прямо на глазах погрустнел и сник. Видимо, именно так и намекал. Но не помогло. Не на тех напал. То-то.

– В одном ты прав, Олег. Ты был наивнее и лучше, чем они.

– Да ну? – засмеялся я.

Но теперь он, в свою очередь, меня рассматривал. И исследовал.

– А как ты, Олег?

– Я?.. Замечательно!

Он оглядел меня с головы до пят.

– Замечательно! – повторил я.

Но он так же мне поверил, как и я ему.

– А ведь нам есть что вспомнить, Олег. Мы хорошо жили. Верно?

И он, можно сказать, подарил мне вздох. Я промолчал.

– Не собираешься к нам вернуться?

– Нет.

– Жаль… А Горчаков болен, ты слышал? Он хотел тебя видеть зачем-то.

Горчаков – это был Кирилл Сергеевич, второй представитель. Тот, который высокий и болезненный. Который выделил мне полсотни рублей на гранатовый сок.

– Как он сейчас?

– Плох.

– Ну пока. – И тут у меня тоже вздох вырвался. – Алексей Иванычу привет.

То есть Громышеву. Как-то вдруг вырвалось. Само собой.

– Спасибо. Между прочим, он тебе письмо отправил.

Уже с расстояния я крикнул:

– Не получал.

Вечером выпускники вернулись умиротворенные, каждый из них полупродался в два или три места и теперь имел в запасе несколько вариантов, где жить и работать. Несколько вариантов счастья. Они были довольны. Сняли галстуки. Легли. До трех ночи они обсуждали и перебирали. Олег-два вставал и пил холодную воду, от волнения.

Я то просыпался, то засыпал.

У Громышева я вкалывал, как лошадь. Я отвечал за энергопитание, за передвижные станки и насосы, за планировку и за артезианские колодцы. Специалистов не было. И как инженер я, конечно, здорово там вырос. Стал профессионалом хоть куда. Потому что нет худа без добра, а добра нет без худа. Три года на износ. Как сказал золотозубый коротышка, есть что вспомнить.

* * *

В больнице на этот раз получилось не совсем складно.

– Ты что же это, родной, – ядовито сказала старуха с передачами.

Мои груши и яблоки лежали в левом углу ее огромной корзины.

Мы столкнулись на этаже. Возле самой палаты.

– Я таскаю твои посылки, а ты, оказывается, и сам тут.

– Тсс, бабуся.

– Чего это «тсс»! Ты думаешь, у меня руки колхозные?

– Я врач, бабуся, – залепетал я, стараясь потише. – Я врач, и ты не имеешь права…

– Какой ты врач! – махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.

А получилось вот как – тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:

– Проведи, а?

– Бог подаст, – отмахнулся я.

– Проведи…

И я провел.

– Он со мной, – сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.