Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Как точно об этом сказано у одной средневековой корейской поэтессы:

 
Два Будды каменных стоят
Друг против друга, у большой дороги.
Снег падает на них порой ненастной,
И хлещет дождь по их нагим ступням.
Но нашей человеческой разлуки —
Они не знают. Позавидуй им.
 

А еще я ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Будто с моего немалого участка выкачали вдруг весь воздух – всему дающий жизнь. И в душе тоже было пусто и гулко, как бывает в заброшенном храме или доме, где все еще по его стенам в рамах висят фотографии некогда обитавших в нем людей, но смотреть на них уже некому.

А все это вместе взятое пронзило меня такой тоской, что я едва не застонал, как от реальной нестерпимой боли…

И, словно утешая себя, я подумал о том, что всем здесь у меня на даче было хорошо и очень понравилось. Значит, на следующий год они, возможно, все снова приедут сюда. И мы снова будем счастливы. Потому что будем вместе. Надо только постараться обязательно дожить до следующего лета…

Ребятишки снова будут бегать босиком по скошенной упругой траве, купаться в Байкале, ходить по горячему песку, шалить, плескаться в ванной с дождевой водой у бани и пускать там кораблики из щепок…

А вечерами мы, как и прежде, будем сидеть у костра. Очарованно глядеть на огонь и на высокий черный огромный купол неба, усеянный чистыми, будто только что промытыми, большими голубыми звездами. И всем нам будет тепло и хорошо, главным образом, оттого, что мы вместе и любим друг друга.

А потом при свете настольной лампы на нашей просторной веранде, как это бывало нынешним летом, Дмитрий будет читать ребятне (в основном, конечно, Костику, поскольку Сашуня мало еще что понимает из книг) «Маленького принца» Экзюпери или «Говорящего грача» Пришвина…

Поднявшись на небольшое крыльцо открытой веранды перед домом, я увидел на продольной доске в виде длинной полки под почерневшим от солнца бревном, тянущейся по высокому фундаменту вдоль южной стороны дома, остроносую щепку с весьма причудливым наростом коры на ней.

Эту щепку оставил здесь Костик.

И я подумал, что только безмерная фантазия ребенка могла разглядеть в этой неказистой щепке большой белоснежный круизный лайнер со множеством палуб, который почти целый месяц бороздил «просторы Мирового океана», запускаемый моим внуком в бочке с дождевой водой у крыльца.

Перед отъездом, кивнув на щепку, Костик попросил меня сохранить его корабль, сказав:

– Деда, мы скоро опять к тебе приедем. – Он еще плохо ориентировался в реальном времени). – Ты мой корабль сохрани. Ладно?

– Ладно, – ответил я ему, чувствуя во рту какую-то вдруг образовавшуюся горечь…

И вот сейчас все эти мелочи показались мне такими значимыми. И такой печалью для меня повеяло от них. Как от признаков давно минувших счастливых времен. Будто мы все расстались не на какое-то время, а навсегда. И этот праздник, этот карнавал безвозвратно исчез во времени…

А в цинковом ведре, на треть наполненном прозрачной водой, я обнаружил уже «клад» Сашуни.

На дне ведра, под небольшой толщей идеально прозрачной воды, в лучах солнца будто бы светились три белых гладких, окатанных волнами Байкала камушка.

Ведро это стояло на лавочке рядом с умывальником, с обратной стороны невысокой дощатой стенки веранды, к которой с уличной стороны умывальник и крепился. И из ведра этого в него ковшиком, висевшим рядом на гвозде, подливали воду. Сашуня же использовал ведро для изучения бульков и звонов (когда камешки ударялись о дно ведра), производимых белыми окатышами, которые он с завидной периодичностью и настойчивостью настоящего исследователя бросал в ведро с разной высоты.

Сами же эти камешки Сашуня подобрал на берегу Байкала и «принес» домой, сидя, впрочем, на спине у Димы, устраивая потом с их помощью свои замечательные и невероятно интересные опыты.

Стоя на табурете и перегнувшись через дощатый барьерчик, он бросал камешки в воду. Потом быстро слезал с табурета, топотал по открытой веранде босыми ногами, сбегал по крылечку на траву. Обогнув открытую веранду, подбегал к лавочке, на которой стояло ведро, вынимал оттуда камешки и, возвратившись на свое место, снова проделывал сей опыт. И так неисчислимое количество раз.

Причем эмоции свои он выражал разными звуками и гуканьем. И звуки эти были то веселые, то удивленные, а то и сердитые. С покачиванием в таком случае из стороны в сторону головы. Причем недовольство свое он выражал обычно одной растянутой буквой: «У-у-у!..» весьма высокого тона…

А с каким неподдельным удивлением и восторгом он любовался внезапной летней грозой. Когда струи дождя были будто просвечены золотистыми лучами солнца…

Этот маленький человечек, в синих резиновых сапожках и разноцветной курточке с капюшоном, наброшенным на голову, неподвижно стоял у прясла ограды (за которым начинался уже другой, еще не освоенный никем участок земли, с большой поляной) и зачарованно, не вздрагивая от грохота грома и резких, быстрых проблесков молнии, с восторгом глядел на позолоченные от прямых солнечных лучей крупные капли дождя, висящие на острых кончиках изумрудной травы, отяжелевшей и слегка согнувшейся от чрезмерной влаги.

Он стоял у прясла один, хотя все, конечно же, следили за ним. И я – через окно закрытой веранды. И сын, находящийся невдалеке от Сашуни. Они с Костиком укрывались от дождя под раскидистой березой (тоже в куртках с капюшонами и резиновых сапогах). И им было слышно, как Сашуня выражает свои эмоции, восклицая с разной тональностью звуки, похожие на: «Гы!»; «Гу!»; «Го!», восхищаясь изумительной красотой обновленного мира.

И еще вспомнилось, как, в отличие от Костика, который обычно кричал: «А-аа! Меня муравей укусил!», Сашуня молча снимал со своих голых ножек муравья, подолгу рассматривал его и опускал потом на землю.

Или, как он удирал от всех нас с хитроватым видом к калитке. В сандаликах и трусах, только поев утром каши, сваренной мамой. Удирал, потому что ему немедленно хотелось расширить границы уже освоенного им на нашем участке мира.

«Да, какие они разные. Но какие любимые – эти малыши. И как хорошо, что так трогательно, так искренне, с такой любовью заботятся о них Света и Дима – их родители».

Или вот еще эпизод услужливо подсказала мне память, когда я взглянул на большой плоский камень, лежащий у нашего крыльца. В небольшом углублении этого камня почти всегда стояла прозрачная дождевая вода, долго сохранявшаяся там даже в самые жаркие дни.

Так вот, с Сашуни только что сняли описанные им трусишки. И он, совершенно голенький и радостный от полной свободы – даже от ненужных ему одежд, вдруг, спустившись с крыльца, встал на четвереньки и, как козленочек, решил попить из выемки камня. И так это все у него выходило серьезно и непосредственно и естественно, и так потешно смотрелось со стороны, что не рассмеяться было просто невозможно. И день был чудесный! По-настоящему летний. Жаркий, светлый, праздничный!

И вспомнив эту идиллическую картину, мне отчего-то припомнилась вдруг заброшенная и совсем почти обветшавшая уже старинная усадьба, находящаяся не так далеко от нашего дома. В ней долгие годы летом живал мой знакомый писатель Владимир Жемчужников. И частенько, проходя мимо его дома по дороге в магазин или обратно, я заглядывал к нему – поговорить. Он был старше меня лет на пятнадцать, а потому и мудрее. И говорить с ним было интересно.

Помнится, как однажды, после целого дня праведных трудов, я пришел к нему вечерком поболтать.

Мы пили крепкий чай и говорили о разных разностях. И так здОрово и здоровО, тепло и славно было у него в доме с его настоящей русской печью, что я не удержался и воскликнул:

– Хорошо у вас тут, Владимир Борисович, прямо как в доброй русской сказке! Только мрачновато немного. Все пространство за окном кустами сирени и черемухи заросло.

Жемчужников ответил не сразу. И совсем не так, как я ожидал.

Я думал, он скажет: «Да, лишние кусты надо бы вырубить, всю комнату они затеняют. Но зато какой дух и вид от них, когда они цветут! Все тогда за окном, будто в белой пене…»

Он же ответил:

– Хорошо было, тезка, когда писалось. Вот тогда действительно был праздник!..

Войдя с открытой веранды, и тоже по крылечку в три ступени, на веранду закрытую, я по инерции взглянул на будильник, стоящий у нас на холодильнике.

Сашуня несколько раз покушался на него.

Деловито, с кряхтением, забравшись на табуретку, он снимал часы с крышки холодильника, намереваясь, безо всяких сомнений, разобраться уже на полу, что это у них там внутри так методично тикает? И каждый раз мы едва успевали предотвратить эти его намерения, переставив в конце концов будильник на шкаф, где он его даже при помощи табуретки или стула уже достать не мог.

Так вот, взглянув на круглый белый циферблат часов, я убедился, что будильник остановился.

«Видимо, снова, и теперь уже, похоже, окончательно часы сломались», – с грустью, будто разлучаясь с давним другом, подумал я.

Раза два до этого я уже возил этот механический, довольно древний, в веселом желтом круглом металлическом корпусе, будильник в город на ремонт.

Каждый раз было жаль его просто выбросить. Столько лет он нам служил здесь, на даче.

Правда, в последний раз, когда года два назад я принес будильник в городе седому с длинными волосами часовому мастеру, похожему на доброго волшебника с грустной улыбкой, он, внимательно осмотрев его через увеличительное стекло в черном круглом футляре, поднеся его к глазу и закрепив там мышцами лица, сказал:

– Если он у вас еще раз остановится, вы его больше чинить не носите. Не теряйте понапрасну время. Вряд ли его хотя бы еще раз можно будет реанимировать. У него уже почти все звездочки сточились. Ему ведь, судя по деталям, лет тридцать, не меньше?

– Не меньше, – ответил я, утвердительно кивнув.

А старый мастер, которому наверняка уже было два раза по тридцать, да еще с солидным привесом (видимо, в душе он был поэт), добавил, снова грустно улыбнувшись и взглянув на меня добрыми глазами:

– Любой механизм, как и человеческое сердце, иногда уже починке просто не подлежит…

Застывшие темные стрелки будильника показывали 16 часов 15 минут – время, когда мы все (и даже котишка в своей специальной переноске для животных) как раз выходили из дома, чтобы отправиться на семнадцатичасовой паром. И будильнику суждено было (правда, не очень надолго, а не на целую зиму, как это бывало много лет) остаться в доме одному. В этой непривычной после столь веселого гама тишине…

Вначале я все-таки еще подумал, что, может быть, просто забыл утром, как это делал постоянно, выйдя из дома на веранду и взглянув на будильник, завести его. Попробовал это сделать, но завод был почти полный. И все мои попытки, в виде энергичных потряхиваний, когда в часах, казалось, сыпалась крупа, восстановить его ход оказались тщетными.

Выбросить же будильник у меня рука не поднялась.

Хотя в голове и мелькнула мысль, что с прошлым надо расставаться легко. Но я, по-видимому, так не умею. Ибо всегда, сколько себя помню, нахожусь в поисках утраченного счастливого времени…

Я перевел стрелки будильника на без пяти минут двенадцать и поставил его на полочку над холодильником, протянувшуюся длинной буквой «г» через всю веранду над двумя ее широкими окнами и холодильником, обнаружив там небольшое свободное пространство. Определив часы, так сказать, на заслуженный отдых отработавшего свое пенсионера…

Стрелки же его я оставил в таком положении потому, что такая их конфигурация всегда ассоциируется у меня с предновогодьем и песенкой Людмилы Гурченко из ее по-настоящему первого, снятого режиссером Эльдаром Рязановым аж в 1956 году, когда мне было только восемь лет, фильма «Карнавальная ночь». Кстати, когда мне было уже далеко за тридцать, мне даже посчастливилось сняться с этой великолепной актрисой в фильме «Сергей Герасимов», в восьмидесятых годах прошлого века, который делали о своем учителе лауреаты Государственной премии режиссеры Ренита и Юрий Григорьевы.

В этом фильме они сняли и нас с Валентином Григорьевичем Распутиным как людей, живущих на Байкале и негативно оценивающих деятельность Байкальского целлюлозно-бумажного комбината (БЦБК) для экологии этого уникального сибирского моря. О котором, в свою очередь, их учитель Герасимов много ранее снял остросюжетный фильм «У озера», касающийся той же проблемы. Нужен ли стране такой технократический «прогресс», который губит окружающую его живую природу?

Ренита и Юрий Григорьевы и пригласили нас потом с Валентином Григорьевичем, примерно через полгода после наших съемок на Байкале, в конце декабря, кажется, 1987 года, на студию «Мосфильм», чтобы стационарно озвучить наши собственные разговоры, снятые на природе, на фоне Байкала и БЦБК. На сей прославленной киностудии мы и встретились с Людмилой Марковной Гурченко, с которой потом оказались вместе на коротком застолье после озвучивания каждым из нас своих ролей в одной из комнат «Мосфильма». Тем более, что оставалось всего несколько дней до стремительно приближающегося Нового года…

Помню, что на этом застолье кроме самих режиссеров были мы с Валентином Григорьевичем, Гурченко, актер, сыгравший в фильме Сергея Герасимова «Молодая гвардия» Олега Кошевого, и какой-то актер из Чехии, тоже снимавшийся ранее в одном из фильмов Сергея Герасимова. Он-то и предложил всем после работы, уже поздно вечером, выпить «Бехеревки».

– Не везти же ее назад в Прагу, – аргументировал он свое предложение. – Тем более, что мне уже через несколько часов улетать домой.

Все, и даже Валентин Григорьевич, который, впрочем, во время застолья пил чай, согласились.

Во время этого застолья мы и разговорились с Людмилой Гурченко, поскольку сидели рядом, закусывая «Бехеревку» эклерами, принесенными кем-то из буфета и которые, похоже, мы любили оба…

Во время этого предновогоднего застолья Гурченко вспомнила свои съемки в «Карнавальной ночи». Для нее, двадцатилетней студентки ВГИКа (Всесоюзного института кинематографии), это была фактически первая роль в кино. (Дебютировала она в фильме «Дорога правды».) А для Рязанова первый полнометражный фильм, вместивший в себя, по сути, сразу три жанра: комедию, мелодраму, мюзикл.

Премьера фильма была всесоюзной. Его показали за три дня до Нового, 1956 года, фактически во всех крупных городах СССР. И посмотрело этот фильм почти пятьдесят миллионов человек! То есть успех его был ошеломляющий. А песни из этого фильма стали на долгие годы очень популярными в нашей стране…

Вот одна из таких задорно-оптимистичных песен, ставшая как бы уже неотъемлемой частью предновогодья и самих новогодних праздников:

 
На часах уже двенадцать без пяти.
Новый год уже, наверное, в пути!
Он к нам мчится полным ходом!
Скоро скажем: «С Новым годом!»
На часах двенадцать без пяти…
Новый год настает!
Пожелать хочу вам счастья!
Новый год у ворот.
Старый год уже не властен…
 

После того веселого и непринужденного застолья на «Мосфильме» «на прощание», как сказала Гурченко, уже в фойе, куда мы все спустились, чтобы разъехаться по домам, она и подарила мне свою книгу «Мое взрослое детство», по-дружески ее подписав…

И именно ощущение предновогодья, предчувствие волшебного праздника и предчувствие каждый раз ожидаемых, неминуемых чудес, связанных с ним, всегда, с самого раннего детства, и до ныне, живет во мне. Живет до самой полуночи 31 декабря. Когда все эти мечты и предчувствия, будто ножом гильотины, вдруг отсекаются вместе с ушедшим годом, со всем тем плохим и хорошим, что было в нем. И ты вдруг осознаешь, что никаких чудес не будет. И что они вряд ли вообще существуют на этом свете, где многое так рационально и меркантильно. А чудеса – это явление крайне редкое, почти исключительное. Поскольку чудо происходит вопреки, а не согласно существующим законам природы. Ибо: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин…» То есть, когда Бог хочет, он резко отодвигает законы природы. И для всех нас наступает просто очередной новый (уже не с большой буквы) год, еще ближе приближающий нас к неизбежному финалу. Который у всех, увы, один. Богат ты или беден, счастлив или несчастлив. Для всех без исключения…

Вот как сказано об этом, притом безо всякой грусти, у нашего талантливого сибирского поэта Ростислава Филиппова: «Проходит год. Стал ближе день рожденья – святого часа смертушки моей».

Именно день рождения. Поскольку будет, как сказано у апостолов, новое время и новая жизнь. Если ты, конечно, в это веришь. Или снова по словам апостола: «Веруешь в жизнь – получаешь жизнь. Веруешь в смерть – получаешь смерть…» О чем, кстати, писал и грузинский философ, наш современник Мераб Константинович Мамардашвили: «Есть смерть, и есть – мертвая смерть…»

Поставив будильник на полку, я ненароком окинул и тот немалый ряд пустых разноцветных, разной формы и объема, красочных бутылок, плотно, одна к другой, стоящих на ней.

Причем каждая из них несла в себе, а точнее, с собой, какую-то историю. Обычно – веселую, праздничную!..

Вот первая, крайняя слева на полке, начинающейся сразу от входной двери на веранду, не бутылка, а скорее бутыль – емкостью 1,75 литра, с толстой стеклянной ручкой сбоку. На ее этикетке вверху красными буквами выведено: «Скалоновка». А ниже сей надписи есть даже портрет самого Василия Николаевича Скалона – основателя факультета охотоведения в Иркутске. Единственного такого факультета на весь бывший Советский Союз, куда набирали только парней.

«Скалоновка» была выпущена ограниченной партией на Иркутском ликероводочном заводе «Кедр» к пятидесятилетию факультета охотоведения в 2000 году.

Кроме названия водки – выведенного золотой вязью, ниже фотографии благообразного профессора – с умным взглядом и окладистой бородой, и еще одной фотографии за его спиной, (создающей как бы фон) – старинного трехэтажного здания факультета охотоведения по улице Тимирязева, 59. В здании сем до революции семнадцатого года размещался сиропитательный дом – первое учебное заведение в Иркутске для девушек всех сословий. Построено это добротное здание было по завещанию купеческой вдовы Елизаветы Медведниковой ее сыновьями в 1840 году. В мое же время в этом здании обучались только юноши – 75 человек ежегодного набора. И конкурс на эти места всегда был немалым.

Так вот, по красному фону, уже обычным шрифтом на бутылке написано: «Эксклюзивная водка». А на обратной стороне емкости, на отдельном листке есть даже небольшая рекомендация к сему напитку:

«Скалоновка» – прекрасный экологически чистый напиток, обладающий способностью вызывать добрые и радостные чувства в учениках Василия Николаевича Скалона, основателя и организатора факультета охотоведения, научившего всех нас быть верными великому братству охотоведов.

Употребление «Скалоновки» способствует выведению из организма черных мыслей, зависти, недоброжелательства, ненависти и других негативных компонентов, изначально чуждых охотоведам.

Пейте на здоровье и сохраняйте разум!

Кажется, точно уж и не помню, эту бутылку, с полноценным ее содержимым, подарил мне после вечера охотоведов (правда, не обычного, ежегодного, проводящегося в последнюю субботу и воскресенье мая, а юбилейного) Андрей Скалон, сын профессора Скалона, тоже окончивший в свое время наш факультет. А после него – еще и сценарный факультет ВГИКа – Всесоюзного института кинематографии, и ставший впоследствии очень хорошим писателем.

На мой взгляд, его повесть «Живые деньги» или рассказ «Стрела летящая» – так просто великолепны!

А уже с другим охотоведом – моим однокурсником Серегой Мухиным, родом из Хабаровска, прикатившем, вернее, прилетевшим на самолете из Петропавловска-Камчатского, где он тогда работал, на несколько дней в Иркутск, на очередной традиционный ежегодный вечер охотоведов, мы эту бутыль и открыли. Причем произошло это, заметьте, спустя год, после того, как мне ее вручил Андрей Скалон. И бутыль, представьте, так и стояла у меня на даче непочатая, ибо распить ее предполагалось именно с коллегами – охотоведами.

После окончания института мой однокурсник распределился на Камчатку. И, вполне естественно, что он не мог приехать оттуда с пустыми руками. Кроме горячительного – каких-то корейских и японских водок с различными травами, он привез мне на дачу на следующий день после вечера, проходившего в Иркутске, трехлитровую банку красной лососевой икры прекрасного домашнего посола и иные промысловые деликатесы. Такие, например, как нарезанное тонкими слоями мясо оленя, высушенное естественным образом на солнце и соленом океанском ветру. С этими деликатесами мы и попивали «Скалоновку», вспоминая наши многочисленные таежные практики: в Хабаровском крае, на Сахалине, в Закарпатье, в Тихом океане…

Дача, впрочем, строительство которой я начал в 1994 году, до конца еще не была достроена. И на будущей крытой веранде, где мы с Серегой расположились, окон еще не было. Поэтому там гулял свежий, вольный ветер с Байкала. А день был теплый и солнечный. Радостный какой-то. И нам с Серегой было хорошо. И чуть пьяно. И тянуло на хвастовство…

С этой бутылки, собственно говоря, и началась моя многочисленная коллекция пустых бутылок, которые в свое время так или иначе помогали создавать здесь, на даче, фактически праздники встреч и застолий с очень разными и повсюду живущими людьми. Ибо хорошее вино (или более крепкие напитки) в хорошей компании, с хорошей едой, что немаловажно в меру – это, несомненно, праздник!

Причем на этой г-образной полке, общая длина которой составляет, наверное, чуть больше пяти метров, стоят не только разной формы, с различными яркими, цветными этикетками, бутылки, но и висят на деревянной стеночке из струганых досок, сразу за бутылками, памятные (с приколотыми к ним кое-где значками) и чем-то дорогие мне вымпелы.

Например, «Иркутского казачьего войска», сотником которого я являлся по праву наследования. Ибо по материнской линии принадлежу к старинному казачьему роду Заниных – Любимовых. Или вымпел велопробега: «Пекин – Париж» 1993 года. В велопробеге сем, длившемся более пяти месяцев, я принимал участие и один из немногих его участников достиг-таки столицы Франции. А кроме того, на полке есть еще и глиняные кувшины для цветов и вина. Кувшин для вина с очень хорошим молодым вином я привез в свое время из Молдавии. Причем очень давно, когда жил еще в Ангарске со своими родителями и сестрой, не имея ни собственного жилья, ни собственной семьи.

Кувшин этот – очень красивый, достался мне от еще более красивой девушки из Могилева-Подольского, Натальи Любарской, с которой мы познакомились в Питере, где я учился в середине семидесятых годов прошлого века в аспирантуре. А она из своего украинского городка, расположенного на левом берегу Днестра, работая в каком-то туристическом агентстве, возила в Северную столицу группы, сопровождая их и исполняя роль экскурсовода.

К ней в Могилев я и приезжал потом несколько раз по ее приглашению. И мы с ней частенько, причем вполне официально, переходили неофициальную границу, проходящую по Днестру между союзной республикой Украина и союзной республикой Молдавия, поскольку государство СССР было тогда еще единым, попадая, таким образом, с Украины в Молдавию. Реку мы с ней переходили по раскачивающемуся в разные стороны от наших шагов, словно качели, подвесному мосту, переходя с левого на правый берег Днестра, где и покупали дешевое (рубль за литр), но очень хорошее молодое вино у молдаван, беря его трехлитровыми банками и попивая его потом за обильным, приготовленным Натальей вкусным ужином. Причем вино из трехлитровой банки, с металлической проволочной ручкой и крышкой, Наталья всегда переливала дома вот в этот самый глиняный кувшин с хорошо притертой пробкой и изящно изогнутым длинным тонким носиком, стоящим теперь на моей полке. И когда я разливал из него вино по нашим с нею бокалам, из носика устремлялась упругая тонкая струя темно-вишневого цвета, с чудесным запахом. И вино в бокале пенилось от напора струи, как шампанское. И было таким вкусным и таким хмельным, как наши поцелуи после…

Как давно все это было! Эти наши походы через Днестр – «на Молдавию», по тому шаткому подвесному мосту, под которым и над которым висел такой плотный и такой белый туман, почти скрывающий до колен наши ноги, словно мы с ней шагали по облакам.

На противоположном берегу реки, уже в Молдавии, мы попадали в городок Атаки, больше похожий на поселок с одноэтажными домами. По улицам которого, и особенно на его, кажется, единственной небольшой площади, у белокаменного храма Святого Архангела Михаила, стоящего на холме, с видом на Днестр, отчего-то бродили в основном цыгане. Крикливые тетки в разноцветных, многочисленных юбках, о чем-то перекрикивающиеся между собой; грязные ребятишки, с печальными и одновременно озорными глазами; редкие молчаливые цыгане-старики, покуривающие трубки и оглаживающие свои серебристые бороды. И яркие разноцветные одежды цыган, как яркой мозаикой, словно это был карнавал, устилали, казалось, всю площадь, придавая этому небольшому пространству какое-то праздничное и необычное настроение. У самого же храма, за его оградой, я обнаружил скромное надгробье с печально склоненным над могилой ангелом и надписью: «Здесь покоится прах княгини Елены Михайловны Кантакрузиной, урожденной Горчаковой (1794–1854)».

И на этом событии, я думаю, стоит остановиться чуть подробнее, ибо невероятно удивительны переплетения человеческих судеб.

Род Горчаковых – старинный дворянский род, ведущий свою родословную от Рюриковичей – в 31-м поколении. С младшим братом Елены Михайловны, Александром Михайловичем (1798–1883 г.), будущим дипломатом и канцлером Российской империи Александр Пушкин учился в Царскосельском лицее, открытом по указу императора Александра I 19 октября 1811 года. И даже посвятил сестре своего приятеля Елене, прозвище которого в лицее было Франт (у самого Пушкина, как известно, прозвище было Француз), шуточное стихотворение, написанное им, когда та приезжала в лицей навестить своего младшего брата, и который, кстати, стал последним лицеистом из всего первого набора из 30 человек, как бы ответив своей жизнью на стихотворение Пушкина «19 октября 1825 года», посвященное лицеистам, о которых он думал, находясь в ссылке в родовом имении Михайловское, с такими строками: «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?..»

Но как же оказалась представительница сего столь славного дворянского рода в Бессарабии, вдали от Петербурга, тогдашней столицы империи?

Ответ очень прост. Причина тому любовь.

Вот как об этом в своем романе «Война и мир» сказано у Льва Николаевича Толстого, где подобные факты были взяты из самой жизни: «…на балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж».

Избранником Елены Михайловны, с которым она, действительно, познакомилась на одном из петербургских балов, был участник войны 1812 года, офицер греческого происхождения, представитель не менее знатного византийского рода, ведущего свою родословную с одиннадцатого века, Георгий Кантакузин, принявший в 1821 году участие в восстании греков против турок и потерпевший со своим отрядом 17 июня в сражении у реки Прут поражение. После чего он со своей семьей и переехал из Кишинева, где они жили до того, в родовое имение в Атаки.

Да, поистине неисповедимы пути Господни, которыми он нас, детей своих, водит по этой земле…

От храма мы с Натальей обычно спускались чуть ниже к высокому берегу Днестра, к беленым домикам молдаван с большими садами возле них. И большими погребами под домами, где в прохладе стояли бочки с вином разной выдержки – от молодого до выдержанного, несколько лет.

Мы всегда покупали молодое вино, которое, кстати, любил и Пушкин, когда жил в Бессарабии в своей первой, условной, надо сказать, ссылке за свои стихи: «Вольность», эпиграмму на Государя и прочие крамольные вещи.

Ссылку 21-летний Пушкин «отбывал» в канцелярии генерала Инзова. «То ли проступок был невелик, то ли надежды на исправления огромны», как говорили в тогдашнем свете о ссылке поэта. Ибо Пушкину как государственному чиновнику за его стихи, о которых Александр I при беседе с Е. А. Энгельгартом сказал: «Он наводнил Россию возмутительными стихами», грозили или Сибирь, или Соловецкий монастырь. И только благодаря заступничеству Чаадаева и Карамзина ссылку в Сибирь или в Соловецкий монастырь удалось заменить на изгнание поэта из столицы в Бессарабию, где он провел три, впрочем, очень плодотворных года – с 1820 по 1823-й. Выехал же он в ссылку 6 мая 1820 года, сопровождаемый своим бессменным дядькой Никитой Козловым, который после дуэли Пушкина с Дантесом внес тяжело раненого поэта по лестнице в дом на Мойке на руках. На что Пушкин, улыбнувшись, преодолевая боль, сказал: «Не тяжело тебе, Никита, носить меня на руках, как в детстве?…» Кстати, Никита Козлов, сопровождавший Пушкина повсюду, в том числе и на его последнюю роковую дуэль, просил после своей кончины похоронить его в Святых горах в ногах своего господина. Но была ли эта его просьба исполнена, доподлинно неизвестно…

Вернемся же, однако, к южной ссылке поэта. Вот, что было написано в письме по поводу Пушкина наместнику Бессарабии генерал-лейтенанту И. Н. Инзову: «…Он будет находиться при Вас, под Вашим покровительством, под Вашим присмотром в качестве сверхштатного чиновника вашей канцелярии…»

Инзов принял Пушкина очень тепло и позволил ему вести жизнь вольную, фактически не служа в канцелярии.

Пушкин так и поступил, будоража своими бесчисленными выходками местное общество. Какое-то время он даже жил в таборе у цыган. Там влюбился в цыганку Земфиру, убитую ревнивым женихом. Об этом поэт впоследствии напишет поэму «Цыгане».

Там же, в Кишиневе, 9 мая 1823 года Пушкин начал писать и роман в стихах «Евгений Онегин». Вообще за время своей так называемой южной ссылки Пушкин написал 160 произведений. При этом шесть или семь раз участвовал еще и в дуэлях. Как видим, жизнь поэта в Бессарабии была весьма насыщенной всевозможными событиями и творчеством. Не исключено, кстати, что в Кишиневе Пушкин встречался и с сестрой своего лицейского приятеля – Еленой Михайловной Горчаковой…

Оттуда же, с Украины, у меня сохранилась еще и бутылка с более крепким напитком под названием «Люта вода», с изображенным на ее этикетке казаком с оселедцем на голове. В огненно-красных широких шароварах, которые, по словам Гоголя, должны быть у казака непременно: «Шире Черного моря», пустившегося в присядку.

Ниже основного названия этой «Лютой воды» идет текст: «Гiрка настоянка з перцем». И дальше, только уже более мелким шрифтом: «Аромат меду та мiць перцю наполнят сонячним теплом»…