Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Ну, что ж, если судить по этим и многим другим отзывам на мои книги, поставленную пред собой задачу – стать писателем, я, кажется, выполнил. Не дотянув, правда, до планки – стать знаменитым писателем. Ибо я сейчас, в наше нечитающее время, если быть объективным, являюсь, пожалуй, широко известным в узких кругах своих единичных читателей литератором. Мнением своих читателей я тем не менее чрезвычайно дорожу, и понимаю, что, пока люди не разучатся читать – они не разучатся мыслить. А следовательно, и не превратятся в дикарей…

Подводя итог сего повествования, так много событий вместившего в себя, можно ли сказать, что жизнь удалась?..

Да, пожалуй, можно.

А вот сказать, так же естественно, как это было десять лет назад, когда в главной газете области «Восточно-Сибирской правде» – на целую полосу, по случаю моего шестидесятилетнего юбилея, появилась статья с моими словами в заголовке: «Я счастливый человек!..», я уже, скорее всего, вряд ли смогу. Слишком много до моего нынешнего, уже семидесятилетнего, юбилея (хотя юбилей это слово еврейское, означающее раз в сто лет) за эти десять лет случилось тягостных потерь. Нет уже ни моих родителей, ни моей жены, ни моей сестры – самых близких, дорогих мне людей. А терять близких людей, друзей (становящихся вдруг бывшими) – это, ох как болезненно – уходят ли они в мир иной или все еще продолжают жить.

А потерь в моей порою совсем не складной жизни было, увы, немало.

Правда, и чудесных приобретений тоже хватало.

И если считать, что счастье – это состояние человека, у которого ничего не болит – ни душа, ни совесть, ни тело, то есть, когда он находится в состоянии некой гармонии, в первую очередь с самим собой, и с окружающим миром, то я, пожалуй, все-таки счастливый человек.

У меня издано уже более 15 книг стихов и прозы. Мои рассказы переведены на семь европейских языков. Я был довольно близко знаком и даже дружил с такими выдающимися писателями современности, можно сказать, классиками литературы еще при их жизни, как Валентин Григорьевич Распутин и Виктор Петрович Астафьев, которые очень благожелательно отзывались о моих литературных опытах.

По моему рассказу «Загон» бывшей моей приятельницей Дзидрой Крикис на Рижской киностудии был снят короткометражный игровой фильм.

Мне посчастливилось как журналисту брать интервью у знаменитейших людей нашего времени – французского актера Алена Делона и там же, в Париже, у нашего знаменитого писателя, выдворенного в свое время из Советского Союза за вольнолюбивые высказывания, Владимира Емельяновича Максимова и режиссера Станислава Говорухина.

У меня была прекрасная жена, с которой мы счастливо прожили почти 29 лет.

У меня хороший сын, относящийся к своим двум сыновьям и ко мн, так же, как я когда-то относился (и отношусь до сих пор) к нему, с неиссякаемой любовью.

Я часто влюблялся. И был любим. И был нелюбим. В жизни не бывает только белого цвета.

Одним словом, все вроде бы совсем неплохо. Но отчего же порою так нестерпимо щемит сердце при воспоминании о ком-то или о чем-то, печалясь, что нет в этом мире идеальной гармонии? О чем так, бывает, тоскует душа?

О несостоявшейся ли любви, увядшей некогда, как увяли те красивые красные бусы из плодов шиповника, которые носила на черной водолазке черноволосая девушка с рысьими глазами? Или о том, что все в этом мире проходит и вянет, как и сама наша жизнь. Притом так стремительно, так быстро. Как сказал поэт: «Жизнь прошла, а я и не заметил…»

Когда я писал эти строки 19 октября 2017 года, в день Пушкинского лицея, мне вдруг припомнились печальные слова из его гениального стихотворного романа «Евгений Онегин»: «Несносно думать, что напрасно была нам молодость дана. Что изменяли ей всечастно. Что обманула нас она. Что наши дерзкие мечтанья, что наши лучшие желанья – истлели быстрой чередой, как листья осенью гнилой…»

Да нет же, у меня вроде бы такого не случилось…

А чтобы привыкнуть к леденящему дыханию времени, надо просто усвоить для себя одну простую вещь:

Во Вселенной нет ничего случайного.

Случайным явление может выглядеть только в нашем физическом мире – в мире следствий. В глобальной взаимосвязи миров Вселенной любое явление строго закономерно.

И эта закономерность даже в том, что в жизни все бывает впервые.

И все бывает в единственном числе.

Каждый новый день. Каждый миг, прожитый нами.

Поэтому-то в жизни никогда и ничего не может повториться. А потому и надо научиться ценить каждое ее неповторимое мгновение, воспринимая это, как и саму жизнь, во всех ее проявлениях, как некий щедрый дар неведомого нам Творца, который любит нас уже только за то, что мы есть. Что мы появились (из миллионов невероятных случайностей) на этой земле, на этом свете…

Праздник, который всегда…

Не ищите факты, люди видят их по-разному, лучше ищите дух. Дух важнее, чем факты.

Гилберт Честертон

Умные люди очень редко бывают счастливы…

Эрнест Хемингуэй

С изречением Гилберта Кита Честертона, приведенным мною в первом эпиграфе, предшествующем сему еще не рожденному пока повествованию, я вполне согласен. Поскольку и сам, причем неоднократно, когда писал какую-нибудь вещь, убеждался в том, что дух некоего события, порою очень далекого и почти уже забытого в деталях, бывает значительно точнее и важнее фактов, хронологии – ее формальных деталей. И если ты почувствовал, поймал, вспомнил этот дух во всех его хранящихся где-то глубоко в твоей памяти ощущениях и переживаниях, то рассказ у тебя непременно получится. Даже в том случае, если ты не помнишь точно – ни в каком году произошли те или иные события, ни точные имена и фамилии так называемых «действующих лиц и исполнителей»…

Но и это самое существенное в данном процессе, что и читатель тоже сумеет почувствовать то, что чувствуешь ты. Этот аромат времени, пусть и не привязанный, в общем-то, ни к какой конкретике.

Что же касается второго изречения, вычитанного мною совсем недавно у моего любимого и, как казалось, не единожды прочитанного полностью Эрнеста Хемингуэя, оно меня не то чтобы расстроило, но, в общем-то, обескуражило, насторожило, озадачило, что ли. Заставило призадуматься, словом: «А не дурак ли я?» Поскольку считаю себя, не смотря ни на какие жизненные перипетии, порою весьма трагические, человеком все-таки счастливым. Хотя бы оттого, что могу заниматься своим любимым делом, приносящим мне неизъяснимую радость. Писать рассказы, останавливая тем самым, по собственному желанию и усмотрению, само время, запечатлевая его, будто консервируя, в некой неизменности. Как бы фотографируя моменты жизни (своей или чужой) то на цветную, а то, увы, и на черно-белую пленку…

Но ведь и Хемингуэй имел ту же счастливую возможность – писать рассказы, то есть творить. Создавая как бы иные, новые, параллельные миры, ранее никогда и нигде не существовавшие…

Более того, он даже написал об этом чудесную книгу – «Праздник, который всегда с тобой», над которой начал работать в 1956 году и вышедшую в 1964-м, после его смерти. Книга эта о Париже, о молодости самого автора и его жизни в этом прекрасном городе в начале двадцатых годов двадцатого века. Но основные действующие лица в данной книге – это все-таки не Париж, о котором Хемингуэй написал с такой любовью, и не художники-импрессионисты, только еще начинающие заявлять о себе в полный голос (Эдгар Мане и Клод Моне; Писсарро; Ренуар; Гоген, Сезанн; Сислей; Ван Гог и другие…), со многими из которых Хемингуэй был, кстати, знаком. Это и не сам автор книги, и не его первая жена Хэдли, с которой они жили в Париже в небольшой квартирке на улице Кардинала Лемуана, 74, около площади Контрэскарп. Об этом их жилище Хемингуэй потом напишет: «Здесь не было горячей воды и канализации. Зато из окна открывался хороший вид. На полу лежал удобный пружинный матрац, служивший нам удобной постелью. На стене висели картины, которые нам нравились. Квартира казалась светлой и уютной». Но, несмотря на то что жили они тогда весьма скудно (об этом периоде жизни, в Париже, особенно, когда Хемингуэй бросил журналистику и занялся только писательством, он впоследствии напишет чудесную вещь: «На выучке у голода»), они были счастливы. И к почти ежедневному их основному блюду – луковому супу (что было молодой чете по средствам), тем не менее непременно покупали бутыль красного дешевого вина, особо не озабочиваясь скудостью своего питания. Ибо их обоих грела мысль о том, что Эрнест непременно станет настоящим писателем. И не просто писателем, а чемпионом в области литературы, как он сам о себе говорил.

Этой уверенности способствовало еще и то, что рассказы Хемингуэя, которые он продолжал теперь писать, не в Америке – дома – в Оук-Парке, недалеко от Чикаго; или на озере Валлун, где у семьи Хемингуэев был коттедж, а в Европе. В полупустых и полусонных после вчерашнего веселья парижских кафе. И, надо сказать, что рассказы его выгодно отличались от тогдашнего общего литературного потока своей искренностью, правдой жизни, яркостью образов и какой-то необычайной свежестью. Что, пожалуй, одним из первых еще в Америке заметил Шервуд Андерсен, по сути, считавшийся в то время почти уже классиком американской литературы. В своем рекомендательном письме в Париж к известной уже писательнице Гертруде Стайн (двадцатидвухлетний Хемингуэй, успев уже побывать на Первой мировой войне, в Италии в 1922 году как раз отправлялся в Европу, став собственным корреспондентом канадской газеты «Торонто дейли стар»), он писал, что молодой писатель «инстинктивно связан со всем настоящим, что есть в этом мире». За первые двадцать месяцев жизни в Париже он отослал в газету, в которой работал, 88 (!) рассказов. Он был молод, здоров, у него была прекрасная жена, любимое дело. Они жили с Хэдли, которая была старше его на восемь лет, в прекрасном городе. И, самое главное, они любили жизнь и друг друга, получая и от того и от другого немалое удовольствие…

Книги для чтения (в основном русских классиков – Толстого, Достоевского, Тургенева) Хемингуэй брал целыми пачками, причем бесплатно, в книжной лавке «Шекспир и компания», на улице Одеон,12 у своей приятельницы Сильвии Бич – американской писательницы и издателя. Которая не только предоставляла Хемингуэю литературу, но и нередко ссужала его деньгами, частенько утешая, когда он сетовал на то, что его рассказы покупают только в Германии и почти совсем не покупают в Америке.

– Слушайте, Хемингуэй, – говорила она начинающему писателю, – не думайте о том, сколько вам сейчас платят за рассказы. Важно то, что вы можете их писать…

И она оказалась абсолютно права, поскольку в свое время, уже в Америке, за рассказ «Один рейс» Хемингуэю заплатили пять с половиной тысяч долларов. То есть по доллару за слово.

И это о ней, о Сильвии Бич, всегда поддерживающей его, Хемингуэй впоследствии напишет: «…И лучше нее ко мне никто никогда не относился».

Собственно, об этом – о любимом занятии, создании рассказов, и написана была потом книга «Праздник, который всегда с тобой». И ключевой фразой в ней, открывающей двери счастья, кроме всего прочего, была такая: «Этот блокнот и карандаш принадлежат мне. А я принадлежу им…» Тем более что, и довольно часто, кстати, в действительности происходит именно так. С какого-то момента ты начинаешь ощущать, что не ты выстраиваешь рассказ, а сам рассказ, уже начавший жить по своим неведомым порою и для самого автора законам, начинает выстраивать тебя. И ты чувствуешь, что начинаешь принадлежать пишущемуся тобой произведению. Поскольку настоящий рассказ – это не какой-то четкий, продуманный до мелочей план, а некие неясные, тревожащие душу ощущения. И порою получается, что только еще зарождающееся произведение будто бы своей собственной волей отметает в сторону то, что намеревался сказать автор, унося и самого автора в неведомом, невидимом потоке на некий необитаемый, сказочный, чудесный остров в океане, о существовании которого создатель рассказа даже не подозревал…

И все пунктирно намеченное, еще невысказанное и, как тебе кажется, сокровенное, ты вынужден оставлять на потом. Чтобы перенести это все уже в другой рассказ, который в конечном итоге тоже, как правило, оказывается незавершенным, недописанным, невысказанным до конца, как предыдущие твои рассказы. И так до бесконечности. То есть до конца жизни. Поскольку полностью законченных произведений попросту не бывает. Как не бывает и полностью законченной жизни. В них – рассказах, всегда должна быть перспектива на будущее. Или, как говорил святой Августин: «Настоящее прошедшего – память. Настоящее настоящего – созерцание. Настоящее будущего – ожидание. А все это вместе – отсутствие времени или нашего представления о нем».

Именно вневременность, где есть и прошлое, и настоящее, и будущее и есть, по-моему, признак настоящего рассказа. Такого, например, как рассказ Хемингуэя «Что-то кончилось…»

Этот рассказ из раннего сборника писателя «В наше время», вышедшего в 1925 году, по моему мнению, будет современен всегда как раз потому, что в нем время будто отсутствует. А чувства героев – Ника и Марджори, подлинны и трогают читателя, будь то 20-е годы двадцатого века (когда был написан рассказ) или 20-е годы века нынешнего, уже двадцать первого…

Что и говорить, писалось «старине Хэму» в начале его творческого пути в Париже очень хорошо и почти легко. И это был действительно праздник, прежде всего духа…

А вот на Кубе, где уже всемирно известный писатель жил в пятидесятых годах прошлого века со своей четвертой, и, кажется, не столь уже горячо любимой, как первая жена Хэдли, женой Мери Уэлш, в своем поместье «Финка-Вихия», под Гаваной, особенно в последние годы, Хемингуэю писалось уже не так легко и просто. И проза из-под его пера (точнее, карандаша – поскольку он любил писать именно хорошо заточенным карандашом) выходила порою уже не такая свежая, как прежде. Хотя и очень хорошие книги: «По ком звонит колокол», «Праздник, который всегда с тобой» были тоже написаны на Кубе, где Хемингуэй в общей сложности прожил более двадцати лет. Но и «Острова в океане» – книга средненькая, тоже была написана в то время. А середнячком в чем угодно, будь то борьба на руках или ловля большой рыбы, Хемингуэй быть не хотел. Это его не устраивало. Однако ощущение, что дар твой, как песок или вода между пальцев, куда-то уходит, все чаще занимало его, делая мрачным…

Впрочем, повесть-притча «Старик и море», написанная в 1952 году, за которую писатель в 1954 году получил Нобелевскую премию в области литературы, тоже была написана на Кубе. Но даже эта повесть, на мой взгляд, главным в которой, по словам самого автора, было то, что «земля пребывает вовеки» и где важен стоицизм человека перед лицом Судьбы, когда он должен сохранять мужество и достоинство в любых обстоятельствах, гораздо слабее его ранних рассказов. Таких ярких. Таких кристально чистых, свежих, словно большие капли утренней росы на ровно подстриженных газонах парижских скверов, освещаемых первыми лучами восходящего солнца, играющими в этих каплях всеми семью цветами радуги. И сам Хемингуэй, конечно же, по-видимому, это понимал. А после пятидесяти пяти лет его начали донимать не только сомнения в своем таланте, но и болезни. Ухудшилось зрение. И Хемингуэй порою не только не мог писать, но даже и читать ему было трудно. А ведь он всегда говорил, что: «Каждый человек рождается для какого-то дела». И вот этого любимого дела у него, по сути, не стало. Не оттого ли он и выстрелил себе в голову из одного из своих охотничьих ружей? Будто бы подтвердив свое же высказывание: «Мужчина не должен умирать в собственной постели. Или в бою. Или пуля в лоб…»

Да, несомненно, что лучшее успокоительное средство от всех проблем – это смерть.

Но лишь в том случае, если ты атеист и в бессмертие не веришь.

Впрочем, вообще неверующих людей не бывает. Просто вера у всех разная. Кто-то верит в себя. Кто-то верит в Творца. Кто-то верит в Судьбу, в Рок. Хотя все-таки даже плывя на корабле под названием «Судьба», хочется быть на нем капитаном. Атеист верит в некую идею и в то, что весь этот прекрасный мир сотворился как-то сам собой и его можно, не испортив (хотя практика показывает как раз обратное), преобразить…

Был ли Хемингуэй атеистом?

Скорее всего – да. Хотя и принял католичество (скорее всего, формально, по требованию своей будущей жены, ревностной католички), перед своей второй женитьбой с Паулиной Пфайфер. Тем не менее это именно ему принадлежит высказывание: «Все мыслящие люди – атеисты». Но и другое изречение, вызывающее сомнение в приведенном выше высказывании, также принадлежит Хемингуэю. «Не судите о человеке по его друзьям, не забудьте, что у Иуды друзья были безупречны»…

Впрочем, не будем заострять наше внимание на сложных богословских темах, ибо, по моему мнению, каждый мыслящий человек непременно придет к мысли о Творце, и перейдем к темам житейским, хотя порою и не более легким.

Например, Хемингуэй довольно рано и правильно осознал многие вещи, до которых иные люди добираются уже лишь на закате жизни.

Непрестанное стремление богатых людей (к которым так тяготел друг и соперник по литературному творчеству Хемингуэя Скот Фицджеральд, о дружбе с которым Хемингуэй говорил: «У нас дружба с восторгом и враждебностью», не раз восклицавший, что: «Богатые – это совсем другие люди, они непохожи на нас с вами!» Соглашаясь с ним, Хемингуэй только добавлял: «Да, у них денег больше») к тому, чтобы каждый день превратить в беззаботное веселье, в праздник! В некий наркоз, забытье, где нет места мыслям о смерти, а есть только постоянно бурлящее веселье. Жизнь без забот Хемингуэй воспринимал весьма критически. Хотя на какое-то недолгое время и сам увлекся подобными веяниями. Очень скоро осознав, что подобное бесцельное времяпрепровождение – это не жизнь, а иллюзия жизни, и что это не праздник, а лишь суррогат праздника. Вовремя понял он и то, что деньги – большие деньги – это не тождество счастья. Или, как сказала об этом же уже другая писательница, Франсуаза Саган, это груз, мешающий набрать высоту. Они хороший слуга, но очень плохой хозяин.

А еще она не раз повторяла: «Я недостаточно себе интересна, чтобы выносить себя больной или в унынии…»

Испытывал ли уныние, безысходную тоску Хемингуэй, когда 2 июля 1961 года в американском городке Кетчум, штат Айдахо, где у него тоже был дом, подведя дуло своего любимого итальянского охотничьего ружья к подбородку, перед тем как пальцем ноги нажать на спусковой крючок, я не знаю…

Никакой предсмертной записки он не оставил.

Но если верить словам его последней, четвертой, жены Мери, предотвратившей уже однажды попытку самоубийства мужа и настоявшую после этого, чтобы он лег в клинику, Хемингуэй не просто испытывал тоску, но был в постоянной депрессии.

Вот как Мери писала о том периоде жизни своего мужа: «Хемингуэй стал полной противоположностью тому, кем он был раньше – из общительного, полного жизни человека с бьющей через край энергией он превратился в замкнутого и молчаливого…»

От депрессии его пытались лечить в «клинике широкого профиля», в городке Рочестер, электрошоком.

И вот как сам Хемингуэй оценил результаты подобного лечения: «Эти врачи, что делали мне электрошок, писателей не понимают… Какой смысл был в том, чтобы разрушать мой мозг и стирать мою память, которая представляет собой мой капитал, и выбросить меня на обочину жизни?»

Таким образом, праздник, который всегда был с тобой, закончился. А быть на обочине жизни Хемингуэй не хотел. И…

Впрочем, то, что должно было последовать за «И…» – это какое-то проклятие семьи Хемингуэев. Поскольку точно так же закончил жизнь в 1928 году и его отец – врач, выстрелив в себя из ружья. И этот поступок своего отца писатель всегда осуждал. Самоубийством закончил свою жизнь более чем через тридцать лет после кончины самого Эрнеста и младший брат писателя Лестер. Тоже писатель, во всем при жизни пытающийся подражать своему старшему брату. Самоубийством, приняв смертельную дозу снотворного, закончила и внучка Хемингуэя от его первенца, Марго…

Что же касается нашего героя, то в его судьбе очевидным является тот факт, что до своей кончины он успел убить очень много всякого зверья. Особенно на сафари в Африке, куда так любил ездить. Его добычей были слоны, львы, антилопы…

И не исключено, что уже в самом себе он хотел убить какого-то последнего, ведомого только ему самому зверя…

Недаром же упоминаемая мною не раз французская писательница Франсуаза Саган тоже, как и Хемингуэй, начавшая свое литературное творчество очень рано и написавшая свой первый – такой чудесный роман «Здравствуй, грусть» в восемнадцатилетнем возрасте в одном из интервью в книге «Не отрекаюсь» говорила о писательском труде так:

«Писатель – дикий зверь, запертый в клетке наедине с собой. Он выглядывает – или не выглядывает наружу – в зависимости от того, находится ли у него на это время».

То есть писатель, и не только по ее мнению, почти всегда, живет в неком им же выдуманном, иллюзорном мире, хотя и очень похожем на мир реальный. Правда, не на тот, какой он есть. А на тот, каким он должен быть. И, лишившись этого своего мира, он непомерно страдает. Поскольку именно об этом, о преобразовании мира, и думает постоянно настоящий литератор. Не имея ни выходных, ни отпусков – в обычном понимании этих слов, как отдыха от работы. Ибо он работает всегда фактически круглосуточно (иногда даже во сне), прокручивая в голове те или иные детали будущего рассказа, оттачивая и шлифуя мысленно отдельные фразы, запоминая всевозможные детали, черты людей, их поступки, необычные или обычные явления природы. Как бы говоря себе: «Это надо обязательно запомнить. Это может мне пригодиться…»

Не удержусь и еще раз приведу довольно обширную цитату Франсуазы Саган из книги «Не отрекаюсь», вышедшей совсем недавно, в 2018 году, увы, уже после смерти самой Саган. В книге этой собраны все ее интервью, данные ею при жизни различным изданиям. В одном из них она как раз и затрагивает ту же тему, которой я коснулся лишь вскользь. Тему иллюзорности, фантастичности писательского мира. Вот что она говорит по этому поводу:

«В поисках утраченного времени» моя любимая книга (Я об этой книге Марселя Пруста, кстати, могу сказать то же самое. Как, впрочем, и некоторых романах самой Франсуазы Саган. Таких, например, как уже упомянутая мною книга «Здравствуй, грусть» и роман «Немного солнца в холодной воде». В последней книге особенно чувствуется, что от свободы романа, всеохватности его и самому автору становится порою как-то страшновато. – В.М.), написанная совершенным лжецом. Все изменено, преображено. Это одно из самых прекрасных произведений – и самых правдивых, потому что Пруст глубоко сжился со своей ложью… (Я бы сказал – фантазией. Может быть, это не совсем точный перевод? – В.М.) Когда установится равновесие между ним истинным и им написанным, писатель перестанет писать. Писатель – вдохновенный лжец, фантазер, безумец; уравновешенных писателей не бывает».

И «старина Хэм», с его энергией и темпераментом, конечно же, не был человеком уравновешенным. Как, скажем, и наш великий писатель Михаил Александрович Шолохов, не раз говоривший о том, что, когда он писал роман «Тихий Дон», его рука не раз сжималась в кулак до такой степени, что костяшки на нем становились белыми. А сжималась она до хруста в костях от горя и горечи, от безысходности. От осознания бессмысленности любой гражданской войны, когда разведенные опытными кукловодами – так называемыми революционерами, граждане одной страны воюют друг с другом. Брат убивает брата, отец – сына, сын – отца и так далее, и так далее. И нет в такой войне, и не может быть победителей. Или, как писал Хемингуэй: «Победитель не получает ничего…»

Но вернемся все же к нашей теме – праздника, который всегда с тобой.

Беря за основу, прежде всего, то, что такой праздник может подарить тебе любимое занятие. И когда оно по каким-то причинам исчезает, в душе образуется вакуум, безмерная, сосущая душу, словно леденец, пустота, порождающая, в свою очередь, безмерную тоску…

Недаром же Хемингуэй говорил о себе: «День, в который я не пишу, я сам себе отвратителен». А писал он обычно часов с шести утра до часу дня. Примерно по 10 страниц.

А если пишешь и чувствуешь, что это не то?

А Хемингуэй всегда очень точно мог почувствовать подобное. Недаром же концовку своего романа «Прощай, оружие!» он переписывал 39 (!) раз. И когда кто-то из коллег спросил его, что в этом процессе было самое трудное, он отвечал: «Самое сложное было подобрать нужные слова». Или, как говорил английский поэт Китс о любом художественном произведении, что: «В нем должны быть единственно верные слова, расставленные в единственно верном порядке». А сколько разных комбинаций этих слов? Неисчислимое множество. И что может быть хуже для творческого человека, как не найти эту единственно верную комбинацию, единственно правильную ноту, чувствуя изъяны в тексте?..

От такого состояния обычно и возникают бессилие и усталость. А еще приходит ощущение, будто сквозной ветер выхолаживает твою душу, свистит в ней. И нет ей покоя и удовлетворения от проделанного никчемного труда. Потому что нет гармонии не только в твоем тексте, но и между тобой и окружающим тебя миром.

Только ветер. Бесприютный ветер повсюду и внутри тебя…

И ничего ты уже не можешь предложить читателю, чего бы он сам о себе не знал.

А потчевать его кисельком, к тому же жиденьким, каковыми нередко бывают произведения многих авторов, пишущих скорее по инерции, не от души, совсем не хочется.

И именно в такие минуты ты понимаешь, что уже не в состоянии создать своего мифа, а можешь констатировать лишь некие факты. Но факт – это временное создание – то, что бывает: «Когда?» А миф – это то, что: «Всегда». То есть при удаче некая самая правдивая реальность. Тем более что настоящее произведение – это, несомненно, победа автора, прежде всего, над самим собой. Недаром же утверждал великий философ Платон, что: «Самые блистательные победы – те, которые одержаны над собой».

Итак, мы вроде бы определили, что первым непременным условием праздника, который всегда с тобой и в тебе, является наличие любимого занятия. Об этом, впрочем, говорил и Конфуций: «Найди себе дело по душе – и ты ни одного дня не будешь работать». Другими словами, принуждать себя к деланию того, к чему душа твоя не лежит. И, напротив, заниматься только тем от чего ты, прежде всего сам, получаешь удовольствие.

Правда, одним только делом, пусть даже очень любимым, нельзя исчерпать тему – душевного комфорта и равновесия, затронутую нами. И, несмотря на то что писатель в жизни своей почти всегда одинок, он не может полностью отгородиться от общества. Ибо жить в обществе (некоем социуме) и быть свободным от общества невозможно, как бы ни хотелось этого творческому человеку.

Человек, хотим мы того или не хотим, – это все-таки общественное «животное». Как, скажем, те же пчелы, муравьи, термиты. Правда, в отличие от братьев наших меньших, наделенное интеллектом, позволяющим оценивать поступки и действия не только себе подобных но и свои собственные. И если человек честен перед самим собой, то, пожалуй, самые нелицеприятные оценки он чаще всего дает самому себе. Ибо никто, даже самые близкие нам люди, не знает, каковы мы есть на самом деле. Знает только Творец, перед которым мы за все свои прегрешения в свое время и ответим. Недаром же в Ветхом Завете царство Божие названо «Гмар Тиккун», что означает – конечное исправление…

Впрочем, если говорить о вере, к которой я снова ненароком вернулся, то она для каждого, на мой взгляд, индивидуальна.

Апостол Павел считал, что: «Вера – это осуществление ожидаемого…»

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл говорил, что: «Вера – это уверенность в существовании чего-то, что нельзя проверить опытом».

Для меня вера – это верность самым светлым своим идеалам или некоторым моментам собственной жизни, когда ты был на высоте в некотором духовном смысле этого слова. И какими, почти без исключения, бывают до какого-то времени дети, еще не принимающие всерьез так называемые законы нашей жизни и способные безо всякого давления и принуждения, с полным доверием, уразуметь такую всеобъемлющую заповедь Христа: «Поступайте с другими так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами». И ведь разве не об этом же мечтал Достоевский, убежденный в том, что если все люди станут жить по заповедям Христовым, то мир сразу же, в одночасье, изменится к лучшему. Безо всяких потрясений и революций.

А рай, опять же, по-моему, – это просто гармония человека с окружающим его миром. О чем я уже, впрочем, говорил. Но именно такой гармонии в современном обществе и мире как раз и нет. И по отношению к природе, когда чистоган правит бал. И по отношению к вековым, в первую очередь нравственным, законам и табу, повсеместно нарушаемым ныне. Особенно в так называемом западном «цивилизованном» мире, где мораль и нравственность являются уже понятиями почти анекдотичными, повсеместно высмеиваемыми, как пережитки прошлого.

Что и говорить, если даже знаменитое изречение Деция Юния Ювенала – римского поэта, сатирика (60–127 по Р. Х.), в угоду себялюбию, было перевернуто с ног на голову и провозглашено так: «В здоровом теле – здоровый дух!» Где на первое место, таким образом, было поставлено тело, а не дух. У Ювенала же сказано иначе: «Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом». А в книге Х «Сатир» он, развивая ту же тему, пишет: «Пусть физические упражнения сопутствуют (только сопутствуют, а не превалируют. – В.М.) духовному развитию, которое должно быть приоритетно. Бодрого духа проси, что не знает страха перед смертью, чтобы почитать за дар природы предел своей жизни…»

Современный же, среднестатистический, человек ныне повсеместно не за праздник духа, а за праздник комфорта, плоти и живота, причем любой ценой. И продемонстрировать сии приметы нашего времени, увы, не составит никакого труда. Это и безжалостная вырубка лесов, дающих нам кислород. И безжалостное загрязнение рек и озер, призванных питать нас чистой водой. Это и однополые браки. И чрезмерно толстые человекоподобные существа, едва передвигающиеся самостоятельно под действием собственного избыточного веса, но продолжающие тем не менее жрать всевозможные гамбургеры и прочую дрянь, подобно «желудочно неудовлетворенному кадавру» из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу».

И все эти современные реалии и прелести, в большей степени присущие пока все-таки так называемому цивилизованному миру, можно, с точки зрения нормального человека, охарактеризовать словами Андрея Платонова: «Заскорбев душой от недоброкачественности жизни». От которой неизбежно наступает преждевременная смерть, поскольку законы природы, данные нам свыше, нарушаются. И нормальный человек, от многих подобных вещей испытывает, словами Евгения Николаевича Трубецкого – религиозного философа, правоведа, общественного деятеля, еще в девятнадцатом веке поставившего точный диагноз жизни западного – потребительского общества, «нравственную тошноту». Словно от созерцания разлагающегося трупа. Поскольку смерть отдельного индивида, общества или целой империи – это, прежде всего, состояние, не совместимое с жизнью, проистекающей, как известно, по своим незыблемым природным и нравственным законам.