Текст книги "Конфуций"

Первые ученики

Теперь, когда мы немного знаем о характере и образе жизни тридцатилетнего Кун Цю, настало время спросить: кем был этот человек в глазах его современников? Какую роль в обществе уготовила ему судьба? С детства Кун Цю мечтал о славе государственного мужа – во все времена единственно достойной талантливого и образованного человека в Китае. Его способности, благонравное поведение и поразительная эрудиция рано принесли ему известность. Он был еще очень молод, когда правитель царства самолично выказал ему благоволение. Еще юношей он поступил на службу и прекрасно справлялся со своими обязанностями чиновника. Его ценили при дворе. Но уходили годы, а назначения на высокую, дающую реальную власть должность он так и не получил. И его возвышенные мечты оставались, как и в юности, только мечтами.

Нельзя не удивляться парадоксальному в своем роде положению Кун Цю на сцене современной ему общественной жизни. Он, как никто другой, осознал и даже собственным примером явил воочию глубочайшие основы государственной политики чжоусцев, политики, по сути своей ритуалистической, зиждившейся на безмолвном, символическом единении людей. Он, как никто другой, был опорой и защитником современной ему государственности. Но насколько привлекателен и даже необходим обществу был Кун Цю в роли охранителя чжоуской традиции, настолько же он был непригоден для реальной политики. Последняя в те времена, как мы уже знаем, очень далеко отстояла от идеалов, завещанных первыми чжоускими царями. Государство управлялось силой, хитростью и безжалостным расчетом. Карьера удачливых политиков писалась кровью. Как раз когда Кун Цю исполнилось тридцать лет, пришло известие об очередной кровавой драме в далеком южном уделе. В тех землях два брата спорили между собой за престол, и претендент на трон пригласил государя на пир. Зная о замыслах хозяина пира, тот принял все меры предосторожности: окружил себя отрядом телохранителей и даже приказал своим людям тщательно обыскивать всех слуг, вносивших на пир кушанья. Но один из этих слуг спрятал нож в брюхе огромной рыбы, поднес ее на блюде правителю, а потом выхватил нож и заколол его. В тот же миг «два меча сошлись в сердце» убийцы, добавляет летописец. Такая вот картинка дворцовых нравов тех времен.

Кун Цю был слишком честен и прямодушен, слишком презирал интриги, лицемерие, пустословие и лесть, чтобы пользоваться успехом среди царедворцев. Мог ли рассчитывать на благосклонность царей и вельмож тот, кто «ненавидел хитрых говорунов» и считал постыдным для себя «скрывать свое недовольство другими и поддерживать с ними видимость дружеских отношений?» Кун Цю полагал ниже своего достоинства искать покровительства сильных мира сего и тем более заискивать перед ними. Свой долг подданного он видел в том, чтобы говорить правителю правду в лицо. И без колебаний исполнял этот долг, никогда, впрочем, не нарушая приличий. Вся жизнь Конфуция предстает цепью его встреч с правителями – встреч каждый раз многообещающих и всегда оканчивающихся безрезультатно. Многие из власть имущих, кажется, искренне хотели бы привлечь этого мудреца к себе на службу, внять его советам, но каждый раз Конфуций, явившись на аудиенцию, как нарочно выговаривал своему предполагаемому патрону самую горькую, самую болезненную для него правду. И оставался не у дел. Непреодолимая стена отделяла мечты Конфуция от действительности.

Нельзя сказать, впрочем, что планы Кун Цю были только беспочвенными, заведомо несбыточными мечтаниями. У будущего учителя были перед глазами вдохновляющие образцы для подражания. Как раз в его молодые годы сразу в нескольких царствах Срединной страны в должности первого советника государя оказались энергичные политики-реформаторы, не принадлежавшие к олигархии, подобной «трем семействам» в Лу. Их возвышение стало возможным благодаря острым противоречиям среди аристократов, скорее согласных поставить у власти постороннего человека, чем кого-то из своих давних коллег-соперников. Наибольшую известность из этой плеяды государственных деятелей приобрел первый советник царства Чжэн Цзы-Чань, умерший в 522 году до н. э., когда Кун Цю исполнился тридцать один год. Цзы-Чань был достойным представителем нового поколения служилых людей, полагавших, что в управлении государством главное – не обряды и небесные знаменья, а интересы народа. Он вел удачную внешнюю политику, осуществил административную и налоговую реформы, но более всего прославился тем, что отлил бронзовые сосуды, на которых был начертан свод государственных законов. Это новшество всколыхнуло весь Поднебесный мир, ведь прежде жизненный уклад чжоусцев целиком регулировался «ритуалом», то есть, говоря широко, обычаем. Кун Цю высоко ценил в Цзы-Чане талант государственного деятеля и позднее отозвался о нем в следующих словах: «…в поведении был учтив, в служении господину уважителен, в управлении народом мудр, в отношениях с людьми справедлив». Однако сам он был убежден, что исправление общества надо начинать с исправления людей, а исправление людей – с усовершенствования самого себя. Он верил в неотразимую силу нравственного воздействия. Он не сомневался в том, что тот, кто уповает на действие закона, не заботясь о воспитании и нравственных качествах людей, будет строить на песке.

Как может управлять другими тот, кто неспособен управлять собой?

Если сам прям, то люди все исполнят и без приказаний. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если им прикажешь.

Трудно оспорить эти истины, хотя, возможно, не менее трудно вывести из них какие-нибудь практические правила для политики. В них говорит жизненная мудрость, которую не так-то просто облечь в отвлеченные формулы. Подлинная стихия Конфуция – не публичность законов, не «общие выводы», а всегда конкретные, изменчивые, несводимые к абстрактным правилам отношения между людьми. Отношения между личностями, которые держатся интимным пониманием и не нуждаются ни в каких внешних свидетельствованиях: Конфуций – убежденный противник принуждения и споров. Он не ищет истину, ибо носит ее в себе. В сущности, он должен жить в кругу близких, доверенных людей, захваченных общей целью, общим отношением к жизни. Его среда – это не общество, даже не та или иная община, а сама социальность, сообщительность людей. Его занятие – не деятельность, а отдохновение, возвышенная праздность, приучающая внимать затаенному ритму жизни. Настоящая мудрость, часто повторял Конфуций, – это «знание людей». Конфуций-учитель живет в этом сокровенном пространстве доверительного общения, интимного сообщества сердец. Примечательно, что само слово «ученый» (цзы) употреблялось в школе Конфуция для обозначения как учителя, так и учеников!

Как обрести круг сочувствующих, событийствующих душ? Им могла бы стать семья – самая естественная среда интимного общения людей. Но семья явно не занимала большого места в духовной жизни Конфуция. О жене своей Конфуций, кажется, не говорил вовсе. Положим, это и неудивительно, так как обычаи древних китайцев строго предписывали женщинам коротать свой век на женской, или «внутренней», половине дома и еще строже запрещали всякое публичное изъявление симпатий (а равно и антипатий) между мужчиной и женщиной. Конфуций же приличия соблюдал строго. Чувствуется, однако, что за умолчанием Конфуция о своих домашних скрывалась не только дань этикету, но и не очень утешительный личный опыт и даже, возможно, особая убежденность. Недаром он обронил фразу, как бы подводящую итог его размышлениям о семейной жизни:

«В собственном доме трудно иметь дело с женщинами и слугами. Если приблизить их – они станут развязными, если удалить их от себя – возненавидят».

Такое впечатление, что Конфуций знал, о чем он говорил. Но все же кажется несколько неожиданным откровенно прохладное отношение Учителя Куна к единственному сыну Боюю, которому он, по-видимому, не оказывал предпочтения перед прочими учениками. Во всяком случае, на расспросы некоего любопытного приятеля, желавшего узнать, не передал ли Конфуций своему сыну каких-то неведомых другим знаний, Боюй ответил, что отец ничему не учил его втайне от других, и честно рассказал об отцовских наставлениях. «Однажды, когда я, выражая почтение, ускоренным шагом шел мимо отца, он спросил меня: „Изучил ли ты Книгу Песен?“ – „Нет“, – ответил я. – „Если ты не выучишь Книгу Песен, ты не научишься хорошо говорить“, – сказал мне отец. И тогда я взялся за изучение Книги Песен. В другой раз, когда с той же почтительностью я торопливо проходил мимо отца, он спросил меня: „Изучил ли ты ритуалы?“ – „Нет“, – ответил я. „Если ты не выучишь ритуалы, ты не сможешь правильно держаться“, – сказал мне отец. И тогда я принялся изучать ритуалы». Выслушав рассказ Боюя, его собеседник воскликнул: «Я задал один вопрос, а получил сразу три ответа! Я узнал, для чего нужна Книга Песен, я узнал, для чего нужен ритуал, и я узнал, что благородный муж не оказывает особых милостей даже собственному сыну!»

Конечно, нелепо думать, что Конфуций не придавал значения семье, ведь почитание предков и любовь к родственникам – основа основ добродетельной жизни в конфуцианской традиции. И разве не Конфуций положил начало роду, который не пресекается вот уже без малого восемь десятков поколений? Известно, что в старом Китае многие традиции знания и ремесла передавались только от отца к сыну, и в них не посвящали даже дочерей из опасенья, что те, выйдя замуж, раскроют семейные секреты чужим людям. Но для Конфуция раз и навсегда заданные узы кровного родства, очевидно, оказывались слишком стеснительными для вольного общения людей, живущих нравственным совершенствованием. Он предпочитал родство по духу: отношения между учителем и учеником. Не преуспев в политике и не обретя свой идеал в семье, он снискал славу Учителя десяти тысяч поколений, а заодно сделал личность учителя, учение в широком смысле слова подлинным средоточием традиционного уклада китайцев. В наставничестве он нашел способ осуществить свою просветительскую миссию, избегая опасностей служебной карьеры, и тем подал пример всем позднейшим поколениям китайских ученых.

Конфуций вовсе не отделял учение от жизни и не противопоставлял школу семье. Он называл учеников своими детьми, да и сами понятия «семья» и «школа» в Китае с древности сливались в одном слове – цзя.

По существу, Конфуций стал основателем первой в Китае, а может быть, и во всем мире частной школы, и притом не просто школы, где преподавались те или иные науки и искусства, а школы воспитания человеческих характеров. События такого масштаба редко вмещаются в сознание их непосредственных очевидцев. Во всяком случае, начало учительской деятельности Кун Цю осталось незамеченным современниками. Сыма Цянь сообщает, что, возвратившись из поездки в чжоускую столицу, Конфуций «стал брать больше учеников». Он же упоминает о том, что знатный луский сановник Мэн Сицзы, когда-то допустивший промахи в устроении дворцовых ритуалов и с позором изгнанный с должности царского церемониймейстера, перед смертью завещал двум своим сыновьям взять своим наставником по части ритуалов Кун Цю. Правда, если верить Сыма Цяню, будущему великому учителю в ту пору шел только восемнадцатый год. И то и другое сообщение явно относится к области домыслов. Скорее всего точной даты превращения юноши Кун Цю в Учителя Куна никогда не существовало. Конфуций-учитель, как и Конфуций-учащийся, начинался исподволь, почти незаметно для окружающих – по мере того, как росла его слава ученого мужа и все отчетливее проявлялась могучая сила его обаяния.

Чем же привлекал Кун Цю своих первых учеников – людей, которые были немногим его моложе, почти что сверстников? Вряд ли перспективой блестящей карьеры, которую он не мог посулить, даже если бы желал. Для тех, кто хотел поскорее выбиться в чиновники, разумнее было бы искать покровителей среди дворцовых вельмож. Английский китаевед Г. Крил, автор одной из самых популярных на Западе книг о Конфуции, пишет, что Кун Цю привлекал учеников своей «мечтой о мире, в котором на смену войне, ненависти и нищете придут покой, доброта и счастье». Не похоже, однако, чтобы Кун Цю когда-нибудь рисовал перед своими последователями утопические картины всеобщего процветания, да и высокопарных разговоров он терпеть не мог. Обещаний он тоже не раздавал, а скорее всего предлагал приходившим к нему за советом начинать с малого. К примеру, быть верным своему слову, в поступках и мыслях своих не терять достоинства, твердо держаться избранных идеалов и не изменять им даже перед лицом смерти. Вроде бы простые и ясные требования, да только выполнить их совсем нелегко… Но помогал и вел вперед сам Кун Цю – его неизменное радушие и жизнелюбие, его могучая воля и неподдельная доброта. За таким человеком просто нельзя было не пойти.

Если говорить по существу, учителем Кун Цю стал в том возрасте, когда почувствовал, что обрел в себе «прочную опору» и, значит, мог служить опорой для других. Наверное, в те самые тридцать лет…

Рассказывают, что Конфуций за свою жизнь принял две тысячи учеников, а семьдесят два (или просто семьдесят) из них «прославились в мире». Обе эти цифры – часть легенды об Учителе Куне, и верить им вовсе не обязательно.

Ни Конфуций, ни кто-либо из его учеников не назвали имена тех, кто первым пришел за наукой к будущему Учителю десяти тысяч поколений. Надо думать, это был кто-нибудь из живущих по соседству с Кун Цю, давних его знакомых, почти ровесников – обитателей таких же глинобитных домишек, в каком прошла молодость Учителя Куна, и таких же честолюбивых поклонников Доброго Пути. Может быть, это был житель «задней улочки» Янь Лу, который родился всего лишь на шесть лет позже Конфуция и всю жизнь прожил в такой бедности, что даже не смог как подобает похоронить своего сына. Или Жань Гэн, рожденный от «человека подлого звания», но наделенный благородным сердцем. Этот был на семь лет моложе Кун Цю. И наверняка среди первых учеников был Цзы-Лу, почти ровесник Кун Цю, – рослый, вспыльчивый и наделенный чудовищным честолюбием парень, приехавший из какой-то глухой деревушки в Цюйфу на поиски удачи и удививший столичных жителей своими грубыми манерами и несуразной шапкой с пуком петушиных перьев. Это был прирожденный воин, искавший лишь повода помериться с кем-нибудь силой, – лучше всего на мечах, а на худой конец на словах. А в городе все подряд только и твердили ему об учености и талантах «сына человека из Цзоу». Вот Цзы-Лу и решил, что в лице Кун Цю он как раз найдет себе достойного соперника. Недолго думая, этот грубиян ввалился в дом мирного ученого с оружием и «накинулся с бранью» на хозяина. Выхватив из ножен свой меч и яростно размахивая им в воздухе, он задиристо крикнул Кун Цю: «Не мечом ли защищали себя благородные мужи древности?»

«Благородные мужи древности были сделаны из преданности и обороняли себя человечностью. Не выходя из своей комнаты, они знали о том, что происходит даже за тысячи ли от них. Оттого они и не нуждались в мечах», – ответил Кун Цю. Слегка смутившись, гость задал хозяину главный вопрос: кому дается власть в этом мире? «Если вы так мудры, уважаемый, – закричал он, – то ответьте мне без ухищрений, как добиться повиновения людей, не заставляя их жить в страхе?» – «Своим личным примером побуждай людей трудиться», – ответил Кун Цю. Цзы-Лу был немного смущен: ответ-то, оказывается, скрыт в нем самом! Но он все еще не хотел уступать и спросил: «Положим, я добьюсь этого. А что потом?» – «Не позволяй себе расслабляться», – последовал ответ. Цзы-Лу растерянно молчал, и тогда Кун Цю продолжил:

– А теперь позволь мне спросить тебя: любишь ли ты музыку?

– Я люблю свой длинный меч, – с вызовом ответил Цзы-Лу.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Кун Цю. – Я спрашиваю о том, не следует ли тебе к твоим способностям добавить еще и знания?

– А от учения есть какой-то прибыток?

– Правитель, не поучающий подданного, не может быть прям. Благородный муж, не наставляющий друга, не может быть добродетелен. Честный человек, получивший урок, станет великим мудрецом. И никто из тех, кто любит учиться, не пойдет наперекор должному.

– В южных горах растет бамбук, который сам по себе прям, и стрелы, изготовленные из него, пробивают даже панцирь из носорожьей кожи. А ведь этот бамбук ничему не учился!

– Приладь к стреле оперение, надень на нее железный наконечник, и разве не войдет она еще глубже? – сказал Кун Цю.

Тут, если верить преданию, Цзы-Лу понял, что нашел своего учителя, и с тех пор служил Кун Цю с такой же пылкостью, с какой поначалу жаждал доказать ему свое превосходство.

Наверное, в те годы были у Конфуция и другие ученики, но имена их не сохранила история, да это и не столь важно. Важнее понять, как строил отношения со своими учениками Кун Цю, чему учил их и чего от них хотел. Много нового, дотоле неслыханного внес в дело обучения этот человек, так радевший о возрождении древних порядков. Более всего современников поражало радушие молодого учителя: он был готов принять и выслушать любого посетителя, даже такого несносного, как Цзы-Лу, каждому помочь советом и наставлением. «Только самым мудрым и самым глупым учеба ни к чему», – говорил он не без легкой иронии. Первым нет необходимости учиться, вторым уже ничто не поможет. Кун Цю не спешил откланяться, если гость был плохо одет и не знал каких-то тонкостей этикета. Прежде в Цюйфу учительствовали сплошь чиновные люди, которые брали в ученики только знатных детей и учили их «шести искусствам», без которых не обойтись служилому человеку. Кун Цю первым стал учить простолюдинов, почти не имевших надежды когда-нибудь поступить на службу. Не без вызова заявлял он чопорным луским царедворцам, что берет в ученики каждого, кто заплатит ему за обучение «связку сушеного мяса». Всюду высказывал он непривычную для многих дерзкую мысль:

В обучении не должно быть различий между людьми.

Если переложить это заявление на современный язык, то можно сказать, что Конфуций первым в истории стал ратовать за равенство всех людей как учащихся, за предоставление всем равных возможностей учиться. Новшество революционное! И стало оно возможным потому, что Конфуция интересовали не происхождение его учеников, не их жизненные планы, даже не их способности, а прежде и превыше всего – сами эти ученики как личности. Его интересовало все человеческое в человеке. Он никогда не судил о людях, если не встречался с ними лично и не мог сам составить о них суждение. Поднявшись выше сословных предрассудков и всех предубеждений своего времени, он пришел к одной простой истине – истине настолько здравомысленной и всеобщей, что в наши дни она стала одним из девизов ЮНЕСКО:

По своей природе люди друг другу близки, а по своим привычкам друг от друга далеки.

Итак, в человеке Конфуция интересовал… сам человек. Отсюда все особенности, все невиданные прежде тонкости его учительского метода. И главная из них: отвращение к любой формалистике, любому техницизму в обучении. Кун Цю ничуть не был похож на так хорошо знакомого каждому из нас преподавателя-профессионала, который является в класс по часам, чтобы преподать учащимся «знание предмета», а в остальное время живет своей личной жизнью, порой очень далекой от того, что проповедует в классе. Для Кун Цю учение настолько слито с жизнью, что в его школе трудно понять, где кончается одно и начинается другое. Юноши, поклонившиеся ему как своему отцу-наставнику и поднесшие в знак преданности свои подарки, – не обязательно, конечно, сушеное мясо, а кто что может, в зависимости от средств и возможностей, – приходят в дом Учителя на целый день, часто постоянно живут в нем и помогают по хозяйству. Не существует ни установленных часов для занятий, ни программы обучения, ни чего-либо подобного экзаменам. Обычно с раннего утра, сразу после завтрака, ученики собираются в главном зале учительского дома, где по обычаю хозяин принимает гостей. Отбив учителю земной поклон, как делает сын, приветствующий отца, они рассаживаются по старшинству друг против друга вдоль восточной и западной стен комнаты, а учитель садится меж ними у северной стены, перед алтарем предков. Кун Цю не читает лекций, не проверяет знаний учеников, даже не толкует древние книги. Он просто отвечает на вопросы, делится своими мыслями. Изредка спрашивает сам. Учитель и его ученики даже не нуждаются в специальной классной комнате. В погожие дни они выходят во двор и рассаживаются на циновках в любимом месте Учителя – в тени абрикосовых деревьев. Музыка – постоянная спутница их занятий: она связывает слушателей незримыми узами гармонических созвучий, дарит отдохновение от споров и размышлений. Часто учитель и ученики отправляются гулять за город, и эти прогулки, дающие свежие впечатления, пробуждающие новые мысли, тоже школа. Учитель Кун не пытается превратить жизнь в иллюстрацию выношенных в кабинете идей. Он великодушно впускает жизнь в свой мир, ибо доверяет ей и допускает бесконечную осмысленность каждого ее явления.

Его ученикам не нужно искать предмета для размышлений – им может стать любой житейский случай, любой человеческий поступок, даже, казалось бы, самый обыкновенный. Вот один из учеников спрашивает, был ли тверд некто Шэнь Чэн, житель луской столицы, известный своим буйным нравом, и учитель отвечает: «Чэн – горячлив, разве может он быть тверд?» В другой раз учитель замечает о некоем земляке: «Кто сказал, что Вэйшэн Гао прям? Когда у него попросили уксуса, он постеснялся сказать, что его у него нет, и занял уксус у соседа!» Оказывается, внешние проявления чувств не обязательно соответствуют душевным качествам человека: безрассудная отвага не означает твердости духа, желание помочь ближнему – искренности, вежливость – истинному благородству и т. д. На этих простых примерах молодой учитель побуждает и себя, и своих учеников задуматься над истинным смыслом понятий, учиться серьезному и взвешенному отношению к жизни.

Да, для своих уроков Кун Цю не нуждается в специально выбранных темах. Обучение для него находит опору во всяком нечаянном чувстве, каждом новом повороте мысли, каждой внезапной догадке – во всех многозначительных случайностях, из которых складывается жизнь, осмысленная и доподлинно прожитая. И учит он не только словом, а и всем своим образом жизни и всем своим обликом – жестом, взглядом, осанкой, даже молчанием. Он, конечно, не отказывается от усилий познания, но не желает ущемлять знанием жизнь. Напротив, он советует учиться у жизни:

Учитель сказал: «Наверное, есть люди, которые берутся за дело, не обладая знаниями, но я такой ошибки не совершаю. Я внимаю всему, что слышу, и следую всему доброму из того, что услышал. Я всматриваюсь во все, что происходит вокруг, и следую всему доброму из того, что увидел. Такова нижняя ступень познания.

Успехи учеников измеряются для Конфуция не их эрудицией или школьными навыками, а умением вслушиваться в собственное сердце, оберегая гармонию разума и чувств.

Конфуций дает простой совет, как воспитывать в себе это невиданное, но такое ценное качество:

Учитель сказал: «Внимай всему, что слышишь, но отбрасывай прочь все сомнительное, повторяй усердно оставшееся и избегнешь многих ошибок. Всматривайся во все, что происходит вокруг, и отбрасывай прочь все случайное; прилежно следуй оставшемуся, и у тебя нечасто будет повод сожалеть о своих поступках».

Человек ищет истину в жизни, а находит ее в себе.

Простые жизненные ценности – самообладание, здравый смысл, любознательность, скромность – способны мало-помалу привести его к вершинам мудрости, сделать хозяином собственной судьбы. Путь Конфуция до предела разумен и естествен: идти им, как утверждал сам Учитель, «все равно что ходить через дверь». Неужели к этому нужно призывать? Тем более непонятны Кун Цю те, кто отворачивается от очевидных истин. Учитель сказал: «Тех, кто отвергает правила, а сами живут неправедно, кто ничего не ведает, но уверен в себе, ничего не умеет, но не ищет надежных друзей, я совершенно не могу понять».

Проповедуемое Конфуцием вслушивание в музыку сердца открывается как безмолвный диалог миров, как истина человеческого со-присутствия в мире и, в конце концов, как присутствие Учителя, дающего нам быть самовластными даже в сознании собственной ограниченности. Достижения учеников в школе Конфуция измеряются не внешними успехами, а степенью близости к Учителю. Есть ученики, выказывавшие искренность в учении и допущенные в главный зал дома Учителя. И есть ученики особо доверенные, допущенные в «личные покои» Учителя. Ибо отец-наставник в Конфуциевой традиции – это само Небо в ученике, глубочайшая реальность его жизни, и награда в учении – не титулы и должности, а со-присутствие с Учителем в переживании подлинности жизни.

Чтобы понять учительское кредо Конфуция, нужно пойти дальше школьных регламентов и прикоснуться к очень деликатной, трепетно-интимной теме «безмолвной встречи сердец», материи настолько чувствительной, что она не поддается упорядочиванию и прячется под коркой иносказаний, недоговоренности, иронии.

Никакие доказательства и опровержения, никакие похвалы или запреты не могут ничего изменить в этой внутренней жизни. Всякий, кто искренне возжелал быть учеником и искать причастности к опыту людской со-общительности, заслуживает внимательного и радушного обращения. Учитель не может унижать его подозрительностью, мелочной опекой, разговорами о пустяках, суетливым репетиторством. В Конфуции-учителе поражают его неизменно дружелюбное, человечное в самом высоком смысле этого слова отношение к ученикам, его способность прощать слабости, даже проступки, если за ними нельзя усмотреть злого умысла. Эту терпимость Конфуция лишь отчасти можно объяснить тем, что в начале своей учительской карьеры он был немногим старше своих учеников и потому волей-неволей представал для них не столько отцом, внушающим беспрекословное повиновение, сколько старшим другом. Но, несомненно, природное радушие Кун Цю и объективные обстоятельства первых лет его учительской деятельности помогли молодому учителю отчетливее осознать свою исходную жизненную интуицию, превратить ее в убежденность, в свою самую «прочную опору».

Необычайная доброжелательность и преданность Конфуция тем, кого он считал своими близкими, породили немало анекдотов. Вот один из них, относящийся, возможно, как раз к началу учительской карьеры Конфуция. Когда у некоего Юань Жана, соседа и старинного приятеля Кун Цю, умерла мать, Кун Цю немедленно отправился в дом Юань Жана, чтобы выразить ему свои соболезнования, и застал хозяина весело поющим песни прямо у гроба матери. Как честный друг, Кун Цю высказал непутевому сыну все, что думал о его поведении, но не забыл посочувствовать ему, а позже помог с устройством похорон. «Учитель, разве не лучше было бы порвать отношения с таким человеком?» – спросили потом его ученики, смущенные благодушием обычно строгого учителя. «К узам дружбы нельзя относиться легкомысленно», – ответил Кун Цю.

Не надо думать, конечно, что ученикам Конфуция легко жилось. Не будем забывать, что им следовало посвятить себя учению. Признавая за каждым право учиться, Конфуций вовсе не брал в ученики всех подряд. Напротив, он предъявлял необычайно высокие, неслыханные в его времена требования к тем, кто приходил к нему за наукой. Не раз он повторял, что считает годным к обучению только тех, кто «изо всех сил» стремится постичь Путь, понимает необходимость учиться и притом умеет думать сам. Он отказывался тратить время и силы на «круглых дураков».

Учитель сказал: «Давай наставления только тому, кто ищет знаний, обнаружив свое невежество. Оказывай помощь только тому, кто не умеет высказать свои заветные думы. Обучай только тех, кто способен, узнав один угол квадрата, додуматься до трех остальных».

А еще Кун Цю не любил тех, кто учился ради собственной выгоды – чинов, богатства, славы. Правда, он признавал, со свойственным ему здравомыслием, что в мире «трудно найти человека, который мог бы отдать учению три года жизни, не позволяя мечтам о наградах овладеть собой». Наконец, он отказывался даже говорить с теми, кто, вступив на стезю учения, стыдился своей бедности.

Очевидно, что Кун Цю с самого начала надеялся на добрую волю самих учеников, резонно полагая, что заставить учиться силой невозможно. Его бережное обращение с учениками особенно приметно на фоне чрезвычайно ритуализированного быта людей его круга, да и его собственного педантизма как в семейной, так и в публичной жизни. Он предоставлял ученикам самим делать черновую работу: читать и учить наизусть книги, размышлять, упражняться в искусствах. Он видел свою задачу в том, чтобы заставить ученика ощутить ограниченность своих познаний, открыть новую перспективу его размышлениям. Он заботился первым делом о возмужании человека. Ему не было нужды требовать от учеников личной преданности. Он добивался преданности учеников их общей цели, перед которой все «ищущие Путь», и даже сам Учитель, навеки равны. Поэтому и долг Учителя – быть столь же уважительным и преданным ученикам, насколько почтительны и преданы ему ученики. Кун Цю был деликатен: без обиняков выговаривая ученикам за их промахи и недостатки, когда он беседовал с ними наедине или в узком кругу доверенных людей, он всегда брал под защиту своих «детей» перед посторонними. Это он учил не относиться неуважительно к молодым людям хотя бы потому, что когда-нибудь они и сами могут стать учителями. Он знал и самое могучее средство завоевать преданность учеников: самоотверженно служить своим идеалам. Разве не показал он своей жизнью, как можно добиться почета и славы не наследственными правами и лестью, а единственно усердием, честностью, талантом, любовью к учению? Кун Цю первым стал учить других самым трудным, но и самым благородным способом – собственной жизнью:

Расширять познания, не хвастаясь перед другими, прилежно учиться, не чувствуя усталости, наставлять других, не зная разочарований, – это дается мне без труда.

И еще он мерил всех учеников одной мерой: их успехами в учении, их способностями. Исключения он не делал даже для собственного сына и с горечью убеждался в том, что тот не оправдывал его надежд.

«Если слова выражают мысль, этого достаточно» – гласит завет Конфуция, убежденного противника всякого краснобайства. Эта максима лишний раз подтверждает диалогическую и, точнее, учительную природу слова в конфуцианстве: для Учителя Куна вопрос не в том, кем сказано слово, а в том, для кого оно выговаривается. Конфуций-учитель не может жить в одиночестве, он постигает смысл как со-мыслие, момент межчеловеческой сообщительности, а не индивидуального самовыражения. Речь для него – лишь словесная оболочка безмолвно-интимного понимания дружественных сердец, но понимания воспитывающего, а значит, научающего ограничению себя. Посредством слова Учитель Кун определял вехи человеческого Пути, рубежи жизненного опыта, которые он предлагал пройти, преодолеть своим ученикам. А устанавливал он эти рубежи, регулируя дистанцию в отношениях со своими духовными «детьми», поощряя их или побуждая учиться еще прилежнее. И он умел перемещать эти рубежи таким образом, чтобы всегда указывать предел возможного для ученика, привлекая его к себе и в то же время оставаясь, как подобает учителю, недоступным и даже недостижимым для него. Он был равно любезен со всеми и равно от всех отстранен, всем сочувствовал и жил в ненарушаемом уединении. Учиться, по Конфуцию, значит постигать единую меру сродства и отчужденности между людьми.