Текст книги "Красный лист"

Владимир Мавродиев
Красный лист: Избранная лирика. Новые стихотворения

© ГУ «Издатель», 2009

© Мавродиев В. Е., 2009

На ветле светает соловей…

«На ветле светает соловей…»

 
На ветле светает соловей…
И дрожит, как стебелёк, ветла,
не от солнца розовых лучей,
а от песни сладостной светла…
 
 
Сколько лет я прожил на земле?
Я забыл про этот грустный счёт…
Я встаю, я к той иду ветле –
через сердце песня пусть течёт.
 
 
Поживу ещё немного я,
если день начался – с соловья,
если он, как лист, не опадает…
Если песня на земле светает.
 

«Подснежниками воздух пахнет…»

 
Подснежниками воздух пахнет
и набухающей землёй.
Я сяду на скамейке в парке
дышать вечернею весной.
 
 
А вдалеке, в остывшем доме
погаснет свет в твоём окне.
Ты не узнаешь в полудрёме,
что я опять ушёл к весне.
 
 
Что мне ни капельки не скучно
ходить у краешка реки.
Ходить и слушать, очень слушать
траву, деревья и гудки.
 
 
В такую ночь, в такие вёсны
мне всё доступно, всё дано.
Хожу, забрасывая звёзды
в любое тёмное окно.
 

1963

«…А мне хотелось одного…»

 
…А мне хотелось одного:
чтоб ночь такая – не кончалась.
А всё, наверно, оттого,
что лодка на воде качалась,
что фиолетовой волной
река махала вслед закату,
что пахло спелою весной:
разливом, деревом, загадкой…
Тянуло тишью от озёр,
костёр трещал, от воли весел.
И месяц бился, как осётр,
в оранжевых сетях созвездий!..
Я думал: утром будут птицы
и капель синий беспокой,
но ничему не повториться,
тем более – ночи́ такой.
Качались ветви, будто вёсла,
и травы набирали рост.
И падали на землю звёзды,
как будто бы птенцы из гнёзд.
 

1966

«Со мной бывает иногда такое…»

 
Со мной бывает иногда такое:
не спится. Надоест лежать, курить –
иду к реке. Мне хорошо с рекою.
Нам есть всегда о чём поговорить.
 
 
…Уткнувшись в берег, спит трудяга-катер.
Пусть ему снятся дальние моря.
Качается звезда в дрожащей капле,
а капля – на ладони у меня.
 
 
За Волгой городок – костёр потухший,
лишь окна-угли тлеют кое-где.
Я только Волге открываю душу –
спокойной, сильной и живой воде.
 
 
Почти беззвучна ночь. И только волны
вздохнут о чём-то, галькою шуршат.
Я то дышу, не глядя, тихой Волгой,
а то гляжу на Волгу, не дыша.
 
 
Подумаю над будущей строкою,
воды напьюсь, присяду и засну.
А Волга тёплой доброю рукою
накинет мне на плечи тишину.
 

1965

«Сухие пятна на заборе…»

 
Сухие пятна на заборе,
зимы ослабли удила,
и серости холодной море
синица звенью подожгла.
 
 
И удивлённая трава
все мрачные сминает тени.
Гори, лежалая листва,
дыши, апрельское цветенье!
 
 
И в этой чистой тишине
невольно расправляешь плечи
и вновь идёшь, лицом к весне,
своей судьбе земной навстречу.
 

1966

«Апрель, он сыплет птичью звень…»

 
Апрель, он сыплет птичью звень,
дитя помолодевшей зорьки.
Неторопливая сирень
торопится открыть глазёнки.
 
 
И разве нужно горевать
в такую пору,
разве можно?
Возьми-ка новую тетрадь,
потрогай синюю обложку.
 
 
Весна, она всегда сильна,
она всегда права, не так ли?
Так урони в тетрадь слова,
как будто солнечные капли.
 
 
Забудь сомнения свои,
услышь, простившись с тишиною, –
щебечут в парке воробьи
про счастье вечное, земное…
 
 
Из дома выйди, удивись:
земля, оттаяв, па́хнет хлебом!..
И это молодое небо
носи в глазах своих
всю жизнь.
 

1966

«Туманные аллеи…»

 
Туманные аллеи,
блестящие кусты.
Клёны, как олени,
глядят из темноты.
Снега жду большого,
а приходит дождь:
шорох,
шёпот
колышат
ночь.
 
 
Размокшей земли
сторонятся люди.
Может быть, зимы
вообще не будет?
Может, после осени
хлынет весна?
Волга,
будто озеро.
Тишина.
 
 
По улочкам, как леший,
всю ночь хожу.
Зелёный, уцелевший
в ладони лист держу.
Не спится мне,
не спится,
не занесёт домой.
А улицам снится
каждой – сон свой.
А земле снятся
синие слегка,
мягкие, пушистые,
тёплые снега.
 

1963

«Увозят пристани…»

 
Увозят пристани.
Против теченья тянут
большие деревянные дома.
Холодный день.
Снег реденький не тает.
Увозят пристани.
Теперь уж всё.
Зима.
Листвою правый берег замело,
листвою красной, жёлтой и зелёной.
Без лампочки фонарь
чуть-чуть склонённый
да лодки с пооблезшею смолой…
Мы каблуками вразнобой стучим,
идём с тобою –
как тогда, в апреле…
Холодный день.
И завтра не теплее.
Глядим на Волгу,
пара слов,
молчим.
Ларёк забит.
Луж серая слюда.
И вдруг гудок
внезапный, хриплый, долгий –
увозят пристани.
Как будто навсегда.
Не надо уходить сейчас от Волги.
 

1966

Жёлтые птицы

Виктору Мосолову

 
В небо, в небо
листья ветром заброшены!
Вверх летят они, вверх,
ни один не опустится вниз.
Посмотрите, вглядитесь,
сейчас они очень похожи
на внезапно явившихся
маленьких птиц.
Ах, судьба,
что ж ты с листьями этими сделала…
Им бы тихо упасть,
ждать подхода зимы.
А они – полетели,
сорвавшись с родимого дерева,
в небо, в небо
от серой осенней земли!..
А они – всё мне кажется –
там, в небосводе,
во вторую, крылатую
поверили жизнь.
И летят, и смеются,
веря в то, что никто не позволит
вдруг отнять у них небо,
эту долгую высь…
И не знают они,
что судьба так изменчива,
что последним станет
их первый в небе полёт…
…Осень, осень,
желтоглазая женщина,
задевая прохожих,
по городу молча идёт.
 

1965

«Стернёй вокруг ершится поле…»

 
Стернёй вокруг ершится поле,
дымком окутано село.
В который раз мне стало больно,
что лето красное ушло.
 
 
Уже делянки перерыли,
и от картошки нет следов.
И пруд, где рыбу мы ловили,
умолк в преддверье холодов.
 
 
Не дрогнет жёлтая дорога,
не зачернеет тучей даль.
Какая тихая тревога,
какая светлая печаль!
 
 
Вдыхая пряный запах дола,
как терпкий папиросный дым,
поверишь ты, что долго-долго
ещё ты будешь молодым.
 
 
И августа уже не жалко…
Лишь в серости ноябрьских дней
поймёшь, что лето провожал ты,
прощаясь с юностью своей…
 

1966

«На могиле отца – два тополя…»

 
На могиле отца – два тополя.
Не сидеть бы мне в их тени…
Но стволы почему-то тёплые
даже в злые осенние дни.
 
 
Тополей этих сущность – добрая.
И легки они, и туги.
На могиле отца два тополя.
Две руки.
 

1969

«Как сильно пахнет снегом в ноябре…»

 
Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда нет ни снежинки на дворе,
когда плывут, печальные слегка,
бесснежные, пустые облака.
 
 
Как сильно пахнет снегом в ноябре,
когда привычно встанешь на заре
и по знакомой улочке пойдёшь
через холодный моросящий дождь.
 
 
Как сильно пахнет снегом в ноябре
от голых веток, от земли, от рек,
когда, как вестник снежной той поры,
в лицо ударит колющий порыв!
 
 
И город под внезапно чистым небом
весь смутным ожиданием томим…
Как густ он, запах снега,
перед снегом!
А в снегопад он еле уловим.
 

1970

Проводы лета

 
…И запахло летом – запалённым…
Я давно такого не видал,
чтоб над пожелтевшим за́ ночь клёном
август богатейски хохотал!..
 
 
А сентябрь пришёл – не разозлённый,
на него ходил я поглядеть:
за обыкновенный лист зелёный
щедро платит золото и медь.
 
 
Но деревьям не в новинку это,
от такой награды тяжело,
и молчат с рассвета до рассвета,
кутаясь в последнее тепло.
 
 
Скоро дни в унынии потонут:
пьяный ветер, холод, сер и зол.
А пока – лишь дождичек протопал
да туман на цыпочках прошёл.
 
 
Но у Волги, в сквере вдоль дорожек,
огоньками странной красоты,
холодея от рассветной дрожи,
не погаснуть силятся цветы.
 
 
Сто́ит только лучше приглядеться,
и увидишь, хоть не без труда,
как в дупло луны ползёт погреться
муравьём серебряным звезда.
 
 
Не гадаю – что там будет после…
День пройдёт быстрей другого дня,
и уедет, как зелёный поезд,
не простившись, лето от меня…
 

1969

«Октябрь – месяц гулкий…»

 
Октябрь – месяц гулкий.
Средь жёлтой тишины
шаги по переулку
отчётливо слышны.
 
 
Проехала подвода,
копыта цок да цок.
Прозрачная погода.
Машина. Стук. Гудок.
 
 
Преграды звукам нету,
ведь на земле листва.
Не оттого ль к поэту
летят, летят слова…
 
 
Мокры под вечер крыши,
морозец на заре.
Что в мае не услышишь,
услышишь в октябре.
 

1971

«По обе стороны дороги…»

 
По обе стороны дороги
колеблется над полем стынь.
Тепла редеющего крохи
склевали петухи-кусты.
 
 
Над ними туча низко виснет,
и оттого трудней дышать,
и оперенья ярких листьев
не удержать, не удержать.
 
 
Ведь провода, и те ослабли,
по ним, провисшим, там и тут
ползут беспомощные капли
и замерзают на ходу.
 
 
По тропке, твёрдой от морозца,
в чуть тёплый дом назад вернусь.
А там опять встречает осень:
то скрип, то мрак,
то вздох, то грусть…
 
 
И лишь одно покоит душу
под скрип обмёрзших тополей –
что грянет снег и станет лучше,
хотя б синее и белей.
 
 
На землю ляжет он невеско,
по ней соскучившись давно,
как будто белой занавеской
задернет серое окно.
 

1971

Пейзаж

 
Шумят осины у реки
и тянут к небу руки белые.
Прошли дни тёплые, дни первые,
пришли последние деньки.
 
 
Зима уже не выжидает:
в траве замёрзшая роса.
Октябрьский ветер выжигает
насквозь печальные леса.
 
 
Вот пристань. К ней сынишка-катер
спешит прижаться что есть сил.
А в Волгу медленно, по капле
стекает золото осин.
 
 
Склонилась ива, как лосиха,
земля вздыхает глубоко.
И пусто стало, и красиво,
и одиноко, и легко.
 

1971

«Забытый стожок, как котомка…»

 
Забытый стожок, как котомка,
в которой теплынь-тишина.
В полях одиноко и колко,
и пыльная в небе луна.
 
 
И песня протяжная где-то,
и ночка, темнея сильней,
целует спьяна до рассвета
небритые щеки полей.
 

1972

«Здесь осенью ветер шалеет…»

 
Здесь осенью ветер шалеет,
здесь полный ему разворот.
Вокруг ничего не жалеет
и в клочья
себя
разорвёт
о скалы и острые сучья,
о льды затвердевшей реки.
Висят на вулканах не тучи –
погибшего ветра клочки.
Луна, будто капля, стекает,
за сопку вот-вот упадёт
Отбой. Городок засыпает.
Блестит отшлифованный лёд.
Привычная глазу картина:
стучат, костенея, кусты,
да, ёжась, промчится машина,
да смена идёт на посты…
 

1973

«Из моря выбросит звезду…»

 
Из моря выбросит звезду
волна упругая, ночная,
то чёрная, то золотая,
и снова канет в темноту.
 
 
Средь остывающих камней
звезда ночная заблистает,
и огоньков прибрежных стая
потянется невольно к ней.
 
 
Перо оставив на листе,
где перечёркнутые строки,
по растворяющейся тропке
спущусь к мерцающей звезде.
 
 
Но там, где грезилась она,
простую капельку увижу.
Она дрожит, как будто дышит,
вся лунным серебром полна.
 
 
Магнолий медленный нектар
вдоль берега струится ровно.
В заливе облаком огромным
лежит, темнея, немота.
 
 
И передам всё это как я?
О, море, беден голос мой,
когда твоя любая капля
горит таинственной звездой.
 

1979

Песня

 
Отсверкала пора соловьиная,
роща знобкие листья просеяла.
Запылали осина с рябиною,
как в последних стихах у Есенина.
 
 
От Оки кони тянутся парами,
жеребята бегут – красногривые…
У дороги берёзы две старые
всё Есенина ждут, сиротливые.
 
 
Да не едет скиталец на родину
ни с дождями, ни с солнцем, ни с вьюгою.
Не тряхнёт молодую черёмуху,
не обнимется с ивой-подругою.
 
 
Но высокими вечными вёрстами
от Кавказа до дальнего Севера
по России рассыпано звёздами
неубитое сердце Есенина…
 

1975

«Грибы, опята-сентябрята…»

 
Грибы, опята-сентябрята,
воинственно штурмуют пни.
На серый ерик села кряква,
пугливо спряталась в тени.
 
 
И стылый ветерок, смелея,
заигрывает с камышом.
Тридцатой осенью своею,
как прежними, я поражён.
 
 
Я бегал здесь мальцом когда-то,
у этих тихих берегов.
Неумирающие даты
поры далёкой, дорогой.
 
 
Бежали годы суетливо,
песка в затоны нанесло…
Под шум простоволосой ивы
о детстве думаю светло.
 
 
Я говорю себе: те дали
видны всегда годам назло.
И становлюсь сентиментальным
в хорошем смысле этих слов.
 
 
Ну кто же не вздыхал украдкой
средь обступивших душу бед
над невозвратностью тех кратких,
смешливых, босоногих лет?
 
 
Какая радость, что он вечен –
тот мир!..
И будет дивно жить,
пока на зорьке к этой речке
мальчишка с удочкой спешит.
 
 
С улыбкой глянет он на иву…
А ты гадаешь, боль тая:
мол, что важней для бытия –
его недолгая наивность
иль взрослость долгая твоя?..
 

1976

«Красный лист, осенний знак…»

Валентину Ледневу

 
Красный лист, осенний знак, –
на высокой ветке дуба.
В чёрный за́мерший дубняк
залетает ветер грубо.
Но тверды бугры коры…
Пооббив в досаде локти,
вестник стынущей поры
чертыхается и глохнет.
Можно палые листать –
память смирную о лете –
но попробуй-ка достать
этот крепкий лист последний!
Будто флаг в дыму атак,
пусть и крепость уж сдаётся,
на вершине остаётся
красный лист, как дерзкий знак!..
 

1976

«Тепла у погоды не просим…»

 
Тепла у погоды не просим:
обмёрзшие ветры в лицо.
Кончается ясная осень,
как сказка с печальным концом.
 
 
И тает – постой же!.. – но тает
последняя зелень травы.
Как вдох, над землёй замирает
холодная высь синевы.
 
 
Проплыли пролётные птицы,
и хочется в эти деньки
не умничать, не суетиться,
а просто стоять у реки.
 
 
А просто – пойти по аллее,
где завтра задует пурга,
где клёны стоят, как олени,
подняв золотые рога.
 
 
И ждать первый снег, словно друга, –
душа обновилась вполне:
и злоба, и зависть, и мука
сгорели в осеннем огне.
 

1975

«Исчезло лето восвояси…»

 
Исчезло лето восвояси,
и, от разлуки загрустив,
костром высоким вспыхнул ясень
средь равнодушных серых ив.
 
 
Затрепетал, листвой заплакал:
давно не ласкова заря…
И в желтых листьях, как в заплатах,
под ним усталая земля.
 
 
Октябрь! Златою сединой
блестит осокоря верхушка.
Печаль, осенних дней подружка,
подружит, видно, и со мной.
 
 
Ещё лесок за Волгой рыж,
и взгляд реки спокойно-синий,
но по утрам на склонах крыш
серебряно искрится иней,
 
 
и как-то пусто во дворе.
Под лавкой кот о лете тужит.
Словно букашка в янтаре –
листок внутри замёрзшей лужи.
 
 
Октябрь! Он вроде брата мне:
любезный друг и собеседник.
Он грустью душу мне засеет.
А всходит радость по весне!..
 

1976

«Легко слетает с лип листва…»

 
Легко слетает с лип листва.
По ней бродить весь день отрадно.
Но горизонта тетива
натянута так беспощадно!
 
 
Ещё момент, ещё чуть-чуть,
еще как будто есть надежда,
но – полетят, не дав вздохнуть,
на землю стрелы первоснежья!
 
 
И вмиг – иное на уме,
на сердце новая отрада.
Ты улыбаешься зиме,
как будто так оно и надо.
 
 
И, дело тайное верша,
в который раз, на удивленье,
не плачет, а поёт душа
над вечным чудом обновленья.
 

1977

Метель

 
…И звёздной высоте
сиять теперь не скоро.
Метель,
метель,
метель
заполонила город!
 
 
Ледышками звеня,
гуляет и скандалит
зима,
зима,
зима
морозно-молодая!
 
 
Скучаешь – нос в стекло,
потом чаёк, постель.
Не слишком ли тепло?
А ты
шагни
в метель.
 
 
Проспект огнями жёлт,
моргают этажи.
Ох, зимушка!..
Держись –
до сердца обожжёт!
 
 
Крутей она, лютей,
пощады нет, прощенья.
Как взрыв и очищенье –
метель,
метель,
метель.
 

1979

«Вечерняя заря щедрее стала…»

 
Вечерняя заря щедрее стала,
жаль, что закрыт домами горизонт.
Пустым трамваем полночь уползёт,
и темнота навалится на шпалы.
 
 
Покажется, что узок лабиринт
кварталов хмурых для порыва марта,
для птичьего, что грянет скоро, гвалта,
для ветра, что размашисто летит –
 
 
из поймы, из очнувшихся степей,
где цвет лазорев талины напился,
где прошлогодний высохший репей
в надежде вдруг воскреснуть притаился…
 
 
Но день придёт. И робкая весна
тебя, как будто невзначай, заденет,
и в сквере посинеют сразу тени,
ворвётся в душу зыбкая волна!..
 
 
К весне шагнув, поймёшь, светлея, ты:
в людских сердцах ей тесно не бывает,
и что тобой уже повелевают
сосулек хрупких тонкие персты.
 

1976

«Как тиха, как бела и свежа…»

 
Как тиха, как бела и свежа
эта ночь – мимолётная милость.
То безгрешная чья-то душа
ненадолго с небес опустилась.
 
 
Снег слетает – немая краса,
тонкий запах неведомой дали,
и мерцает, как искры в глазах
у любимой когда-то мерцали…
 
 
Выйди, выйди, пройди, чуть дыша,
там, где ночь серебра накрошила.
Пусть на миг затоскует душа
от утрат и от давних ошибок.
 
 
Пусть она, без тебя не вольна,
тихим светом печали остудит.
Пусть не станет безгрешной она,
но хотя бы грешнее не будет…
 

1977

«Рябина, берёза, сосна…»

 
Рябина, берёза, сосна.
И в Латвии лес, как в России.
Туманы луга оросили,
зари наплывает волна.
 
 
Над Юрмалой сосны молчат,
в них думы живут вековые.
Предчувствуя дни штормовые,
голодные чайки кричат.
 
 
Седого залива озон
щекочет дыханье прощально.
Стоим, запахнувшись плащами, –
окончился летний сезон.
 
 
Теплынь дочерпали до дна,
последние травы скосили.
Назавтра проснёшься в России –
рябина, берёза, сосна.
 
 
Состав, заикаясь, дрожит,
взбираясь на жёлтое взгорье.
Рязань… А Балтийское море
никак не отхлынет с души.
 
 
Окно открываю – тепло,
грибные летят перелески.
Но бьётся в окно занавеска,
как юрмалской чайки крыло.
 

1982

Аквариум

 
И кажется теперь,
что ничего не надо.
Твоей душе сродни
безветренный залив.
Под соснами живёт
текучая прохлада,
лиловая чуть-чуть
от гаснущей зари.
 
 
Ты этого желал,
суеты ненавидя? –
у моря посидеть
иль в парке на траве.
Благодари судьбу,
всё вышло
в лучшем виде:
целительный покой,
он снизошёл к тебе.
 
 
Куда ж, однако, деть
проклятые привычки?
Ночами ты встаёшь,
выходишь на балкон.
Проносится гудок
внезапной электрички,
и тянется твой взгляд
за красным огоньком…
 
 
Ну что, скажи, с тобой?
Зачем, ответь, такое?
Смешон в конце концов
твой тайный самосуд.
Ну чем тебе не мил
аквариум покоя? –
свежайшая вода,
и ко́рма принесут.
 
 
Поплавай, помолчи
среди цветных ракушек,
представь, что ты в реке
и стёкол нет вокруг.
Понежься на песке,
и пустячки послушай,
и выпусти копьё
из полусонных рук.
 
 
Всего лишь двадцать дней,
и снова всё вернётся:
дороги, суета, недлинные рубли.
Непрочное стекло
привычно разобьётся,
и в реку хлынешь ты,
почуяв плоть земли.
 
 
Всего лишь двадцать дней!
…Волнуйся за погоду…
Каких-то двадцать дней!
…Уютно и тепло…
А ты опять мутишь
в аквариуме воду,
вздыхаешь по ночам
и тычешься в стекло…
 

1982

Старый двор

 
Жёлтый холст вечернего окна,
голых веток глянцевый рисунок.
Одолела листокосный сумрак,
потекла по шиферу луна.
 
 
Там, на крыше, странная погода:
сохнет, как на солнышке, вода.
Там на мятой шляпе дымохода
греется промокшая звезда.
 
 
Крыша! – воробьиная галёрка
и мяучьи тайны до утра.
Чердака окошко – как «суфлёрка»
перед сценой старого двора.
 
 
Старый двор!
Теплы твои подъезды,
на крылечках щелится трава.
Тридцать три ступеньки здесь до детства,
до двери, где ромбик «22».
 
 
Тридцать три – просчитано игриво
пятками худого сорванца.
Тридцать три – до матери счастливой,
до живого – дверь толкни! – отца…
 
 
Мне туда никак не возвратиться,
как в давно затопленный забой.
Только память по ступенькам мчится,
змей бумажный тянет за собой.
 
 
Что ей там чужие люди скажут
с жизнью недавнишнею, иной?
Что косяк, наш ростомер, закрашен,
нет давно и печки дровяной?
 
 
Выброшены с ржавого балкона
самокат громовый в две доски
и в коробке из-под патефона –
гильзы, марки, фантики, крючки?..
 
 
…Словно листья, о́кна в тьму осели,
и под отогревшейся звездой
долго ходит во дворе осеннем
странный мальчик – тучный и седой.
 
 
Он давно живёт в высотном доме
с крышею без кошек и без тайн,
иногда лишь, будто на пароме,
приезжая в давние места,
 
 
в старый двор, где нынче тишь остыла
и пуста лавчонка в стороне,
где ему расплакаться не стыдно
с памятью своей наедине.
 

1986

«В любой печали есть надежда…»

 
В любой печали есть надежда.
Вдруг вспыхнет среди туч звезда
и засверкает так, как прежде,
в те синие твои года.
 
 
Пусть ноет хлюст, скрипит невежда, –
их ду́ши илом занесло.
В любом сомненье есть надежда,
не обращай его во зло.
 
 
Забрось фальшивые одежды
и бутафорскую тоску.
Она жива, твоя надежда,
на том на синем берегу.
 
 
Болотом тянет от безверья,
как мелок он, хулы залив.
Не жди спасительного ветра,
греби, всю робу просолив…
 
 
Нежданной силою натешься,
сжав до крови́ ладонь весла.
…В любой печали есть надежда,
куда б печаль не занесла…
 

1984

«В августе яблочном, в сочном саду…»

 
В августе яблочном, в сочном саду
лучшую песню для сердца найду.
 
 
Время отрадное, добрые дни,
клонятся травы в зелёной тени.
 
 
Белое облако. Пух тишины.
Весело с речки бегут пацаны.
 
 
К смеху их звонкому как ты приник!
Детство твоё повторяется в них…
 
 
Грусти соринка застряла в душе:
то, что не будешь ты юным уже.
 
 
Только мелькает, как в старом кино,
всё, что когда-то сверкало давно:
 
 
речка такая же, утро в саду,
ловит мальчишка шмеля на лету.
 
 
Солнце лохматится, ветер поёт.
Милое, давнее детство моё…
 
 
Всё же печалить не надо себя –
выпала в общем счастливой судьба.
 
 
В августе яблочном, в сочном саду
лучшую песню для сердца найду.
 

1986

«Июнь! Распахнуты пионы…»

 
Июнь! Распахнуты пионы,
шмеля и росчерк и мотив
да приозёрные поклоны
простоволосых зыбких ив.
 
 
Июнь – парнище желтобровый
с комарьей песней в голове.
В вечерний час – глоток лиловой
прохлады, зреющей в траве.
 
 
В зелёной новенькой рубашке
в поляны светлые летит
и, не гадая, рвёт ромашки –
всё впереди!.. Всё впереди…
 

1986

Одушевлённость

Федору Григорьевичу Сухову

 
Одушевлённость тихих рек.
В лесу – живая паутинка.
Пошёл одушевлённый снег
на землю, чья душа притихла…
 
 
Свой взгляд – у брошенной баржи,
что вздрагивает ржавой кожей…
Она от холода дрожит
и лишь сказать о том не может.
 
 
Ломают старые дома –
ты вздохи их в ночи подслушай.
На рощу бросилась зима! –
деревьев закричали души!..
 
 
Одушевлённы берега,
что осыпаются на волны…
Одушевлённы облака,
хотя навек они безмолвны.
 
 
Понятна нам речушек боль,
замёрзших трав к земле склонённость…
И не с того ль, и не с того ль
и в нас самих одушевлённость?..
 

1980

«Потянулись – по озёрам…»

 
Потянулись – по озёрам,
через тёмные стволы –
голубая дрожь предзорья,
зорьки алая теплынь.
 
 
На лугу в недолгой стыни,
на полынистой земле
кочки-ёжики застыли –
по росинке на игле.
 
 
И – откуда-то, куда-то –
утром силы через край, –
рядом трактор закудахтал
под грачиный свежий грай.
 
 
И, кружа в лесу витками,
будто пёстрые багры,
дятлы падают, сверкая,
в кружева седой коры!..
 
 
Утро! В золотые сети
тонких веток
лезет ветер,
как мальчишка сквозь забор.
И покажется, поверьте,
что душа твоя на свете
вспыхнула – в минуты эти,
пусть и сорок лет с тех пор…
 

1986