Текст книги "Иван IV «Кровавый». Что увидели иностранцы в Московии"

Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 году
Рафаэль Барберини

Автор подробно рассказывает о реках и городах Московии.

Москвитяне исповедуют религию греческую. Они весьма суеверны в живописи и изображении святых; поклоняются одному святому Николаю, почти не упоминая о других Божьих угодниках; и празднуют день этого святителя, больше чем всякого другого. Надобно знать, что они весьма наклонны к пьянству, и даже до такой степени, что от этого происходит у них много соблазна, зажигательство домов и тому подобное. Обыкновенно государь строго воспрещает им это; но чуть настал Николин день, – дается им две недели праздника и полной свободы, и в это время им только и дела, что пить день и ночь! По домам, по улицам, везде, только и встречаете, что пьяных от водки, которой пьют много, да от пива и напитка, приготовляемого из меда[11]11
  Эти преувеличенные, невыгодные отзывы иностранца о наших предках доказывают только, как поверхностно смотрит он на них. Он не принял на себя труда короче познакомиться с их добродетелями – любовью к вере, отчизне, мужественной простоте нравов. Не станем опровергать клеветы и ложных известий: они сами собою опровергаются.


[Закрыть].

Статья вторая

Иностранцев не впускают в свои церкви, разве когда перекрестятся в их веру; мне, однако ж, удалось два раза побывать в их церквах, один раз днем, другой раз ночью; и увидел я там, словом, все те же обряды и обычаи, какие видел в Греции в подобных церквах, то есть, свечи, лампады, множество икон и распятий, но на которых Спаситель пригвожден четырьмя гвоздями, то есть, каждая нога порознь. Обряд богослужения совершенно греческий; вся обедня, впрочем, совершается на природном их языке, а при совершении даров вместо облатки употребляют хлеб; постятся несколько раз в год и то со строгим воздержанием; во-первых, в наш обыкновенный великий пост, потом в Филиппов пост, в Петровский, и многие другие, которые доходят до конца года. Обыкновенно крестят своих детей, как и мы, в церкви, и тоже с кумовьями; но, по их словам, мы не хорошо крещены, по двум причинам, в чем и различаются они от нас, – а именно: они не допускают священнику права говорить при крещении: я тебя крещаю! но для этого употребляется у них другая формула при сем священном таинстве: «Крещается раб Божий такой-то, или раба Божья такая-то, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» – Сверх того, они говорят, что Христос, когда крестился, стоял до половины в воде; почему и не довольно окропить голову: нет, надо, как они делают, три раза всего младенца погрузить в воду, потом обходят вокруг купели, со свечами в руках, приговаривая некоторые слова, и со святым елеем кладут крестные знамения на многих местах тела младенца, далее под пятами, причем, однако ж, не употребляют соли. (Здесь Барберини говорит о Святом Крещении, имея в виду обряды римско-католического вероисповедания, где допускается одно поливательное крещение, и притом очевидно, что он не знал обрядов греко-восточной Церкви, когда говорит так о православном крещении и миропомазании.)

Народ этот, когда женится, берет себе только одну жену, и если она умрет, могут вторично жениться; (здесь, разумеется, о мирянах, потому что о белом духовенстве и монахах будет говорено ниже); и так возвращаюсь к мирянам: когда случится, что муж и жена, оба согласны развестись и покинуть друг друга, в таком случае соблюдается у них следующий обычай: оба идут к текучей воде, муж становится по одну сторону, жена по другую, и, взяв с собою кусок тонкого холста, тут тащат его к себе, каждый за свой конец, и раздирают пополам, так что у каждого в руках остается по куску; после чего расходятся оба в разные стороны, куда кому вздумается, и остаются свободными. (Вероятно, кто-нибудь в шутку передал этот рассказ легковерному путешественнику. В России расторжение браков совершалось всегда на основании канонических постановлении и подобных проделок никогда не видано и не слыхано. Впрочем, не видал ли он, может статься, какой-нибудь игры подобной, которую и принял за брачный развод!) Есть еще у большей части этого народа обычай, что когда замечают жизнь свою в опасности и уже не надеются спастись от смерти, поступают в монахи и отпускают от себя жену; если же потом и случится, что оживут и оправятся от своей болезни, все-таки должны уже, хотя нехотя, остаться на всю жизнь в монашестве, а жены их ищут своей доли. (Жены, оставшиеся после мужей, принявших монашеский обет, никогда не выходили замуж. Вероятно, и здесь также передан был ему невероятный рассказ, который Барберини принял за сущую правду.) Услышав об этом, я чуть было не расхохотался: мне пришло на ум, что если бы такой обычай завелся и у нас, то знаю одного приятеля, который нарочно прикинулся бы больным, и решился бы навсегда остаться монахом, лишь бы только освободиться ему от своей жены! – Монахов у них множество, и все они одного ордена, по греческому обычаю; но уже монахи эти не могут жениться; равным образом, есть у них и монахини, которые ходят почти в такой же рясе, как и монахи; хотя многие из них весьма богаты, но есть, однако ж, и такие, что даже по необходимости, а не по обету, живут одним подаянием. Священники (белое духовенство) должны быть женаты; но если умрет у них жена, то уже не могут жениться вторично, ни отправлять священничества. (В 1503 году был действительно в Москве собор, при Великом Князе Иоанне Васильевиче и Российском Митрополите Зосиме, где было положено, чтобы вдовствующие священники и дьяконы не отправляли служения.)

В обычае у этого народа иметь всегда у себя, в дому, иконы некоторых угодников божьих; и потому, когда кто-нибудь из друзей войдет со двора в комнату, по делу или так, повидаться с хозяевами, остановится сперва на пороге той комнаты, где находятся образа, и прежде чем поздоровается с кем, снимет шапку, три раза перекрестится от головы до пояса, и потом уже, поклонясь домовому хозяину, начинает говорить и объяснять свое дело. Таким образом поступают и при уходе из комнаты; идут ли также по улице, лишь только увидят где на пути икону, либо церковь, вблизи или вдали, тоже начинают креститься до бесконечности; а также едут ли и дорогою, да заприметят вдруг церковь, как ни была бы далеко, хоть даже одну только колокольню, тотчас слезают с повозки, и тоже до бесконечности крестятся перед нею.

Вообще чрезвычайно как ревнуют своих жен и мало дозволяют им отлучаться со двора; да и не без причины так ревнивы они: мужчины и женщины у них чрезвычайно как хороши собою и здоровы. Одно только, что женщины обыкновенно употребляют румяны и белила, к тому же так неприятно, что стыд и срам!

При женитьбе или выходе замуж соблюдается следующий обычай: в самый день свадьбы, поутру происходит в доме обряд одевания невесты, в присутствии родных и жениха; потом идет невеста в церковь, с закрытым лицом; там священник, по совершении обряда бракосочетания, надевает жениху и невесте кольца, и потом, заставив их целоваться, берет кубок с вином, и новобрачные пьют вместе со священником; после чего бросает он вдруг кубок на пол, а молодые внимательно смотрят, к кому из них прежде подкатится этот кубок под ноги. (При совершении таинства венчания, новобрачным подносилось красное вино, на основании постановлений Святых Отцов; издавна, по принятому обычаю, новобрачный, по выпитии вина, должен был раздавить ногою стеклянный кубок. Это совершалось даже и на царских свадьбах. При бракосочетании царя Алексея Михайловича было отложено разбивать сосуд. Здесь Барберини несправедливо рассказывает только то, что будто молодой дожидался, пока кубок подкатится ему под ноги, и будто новобрачные вместе со священником распивали вино, чего никогда не бывало; да и вообще самое таинство брака у него рассказано сбивчиво.) Я спрашивал, для чего бы это делалось, но не умели мне объяснить значения такого обычая! – Потом возвращаются домой; у молодой лицо уже открыто, на плечи накинут соболий или куний, или другой какой-нибудь мех, смотря по состоянию: по прибытии домой новобрачная чета проходит по разостланному везде на полу белому холсту, по которому и ведут их сажать на постель. Тут подносят им вареную курицу, и, каждый из них оторвав от нее по кусочку, кушает; потом идут с родными за стол; после чего пляшут и играют на своих странных инструментах, наконец молодые отправляются к себе в спальню для совершения брачного таинства.

Здесь заметьте одно преварварское обыкновение: отец или мать, или брат невесты, или кто-нибудь из ближайших ее родственников становятся у дверей спальни и выжидают, пока не выйдет оттуда молодой объявить им, как он нашел свою жену, невинною или нет; и передает он это следующим образом: выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие, и молодой, прикрывая его снизу пальцем, подносит в таком виде кубок упомянутому ближайшему родственнику жены: если полагает он, что нашел ее невинною, то залепливает сперва то отверстие воском, так чтобы вино не могло пролиться, и таким образом, отец и все кто тут ни есть, смело пьют из этого кубка; в противном случае молодой отнимает вдруг от отверстия палец и до тех пор проливает оттуда вино на стоящего пред дверьми жениного родственника, пока тот не даст ему сколько-нибудь денег, чтоб только остался он доволен, и тогда они мирятся.

Что же касается до правосудия, то не следуют они Бальдовым или Бартолевым законам, но, как угодно государю, так и решается суд; отчего часто бывает, что один за безделицу предается на съедение медведям, и отнимается все у него имущество, тогда как другой, хотя бы и в чем большем провинился, о том даже и не говорится!…. а поэтому и страх как боится народ своего государя, и гораздо более ему повинуется, чем где-нибудь другие народы своим повелителям. И этот страх так на них действует, что большею частью не смеют они выказывать своего имущества; даже знаю я таких, у которых и довольно есть денег, а одеты всегда чрезвычайно дурно, и деньги свои, письма и другие вещи прячут в доме у кого-нибудь из своих иноземных друзей, не доверяя в том ни матери, ни брату! Часто государь имеет обыкновение посылать своих дворян, которые там называются боярами (Bojari), на жительство из одной земли в другую, из другой в третью, и так далее; особенно теперь, когда взял он под свою власть столько земель, как то Литву, Полоцк и Смоленск, куда уже многих он выслал из богатейших бояр, под тем предлогом, чтоб получше радели об этих землях, и хорошенько присматривали, не допуская, чтоб мог быть нанесен какой-нибудь вред тому краю.

Рассказывали мне еще, что будто не раз там случалось: вдруг потребует государь, у кого-нибудь из своих вассалов, известной суммы денег; а тот пусть только вздумает извиняться, что нет у него столько, или как-нибудь в этом роде, – раздраженный отказом, государь повелевает тотчас, отнять у него дом и все что там найдется… потом уже и неслышно ничего, что с ним последует; даже о том и говорить никто не смей. (Это случалось только в царствование Иоанна Грозного; когда опальный подвергался наказанию за важное государственное преступление, – имение его описывалось на казну и в последствии раздавалось достойным; но отнюдь не так бывало, как рассказывает об этом Барберини.) И таким-то образом самопроизвольно управляет он государством.

Везде, по всему своему государству, управлять какою-нибудь страною посылает он одного из упомянутых бояр с титулом воеводы; и они, в обыкновенных делах, какие там встретятся, поступают самоуправно; но чуть дела поважнее, они должны уже доносить о том двору, то есть в Москву. В этой земле шестьдесят восемь домов, называемых у них избами (stufe), в которых держится суд и расправа по гражданской части всего края; поэтому каждый из этих домов и имеет в своем ведении столько же приписных городов и селений, которых жители прибегают к ним в своих нуждах, и тягаются без посредничества доверенных или стряпчих (senzo procuratori о avvocati), но всяк по себе приучается доказывать свои права. Когда же кто должен другому по ясным сделкам, а заимодавец требует себе уплаты, в таком случае, тотчас предписывается должнику являться, каждое утро в назначенный час, в то судебное место, откуда получил предписание; а таких начальств там множество; и тут они освобождаются на поруки, или же сажаются в кандалы; и когда потом, чрез два часа, предстанут они по знаку, данному колоколом, выводят их на улицу, сняв с них кандалы, и сержанты не перестают колотить их палками по икрам, до тех пор, пока не заплатят они своих долгов; таким образом всякое утро можно их видеть сотнями пред этими домами, как мужчин, так и женщин. Видел я даже одного князя, который каждое утро приезжал верхом являться на казнь, и за то, что однажды подкупил он сержанта, чтоб бил его потише, были потом биты оба, как он, так и тот сержант; да еще сам он был бит в продолжение многих дней, и я видел того и другого. (Правеж кончился при Петре I. Татищев, современник этих событий, передал нам подробные известия на счет действий правежа; он был введен в число гражданских постановлений. У нас еще и доселе сохранилась пословица: семеро в гости зовут, а все на правеж!)

Если же иногда, что, впрочем, часто случается между москвитянами, зайдет у них спор такого рода, что один не признает себя должным, а другой утверждает, что тот должен ему, и нет у него, между тем, никого из свидетелей или письменного на то доказательства, то обыкновенно, не доверяя им обоим, заставляют их решить этот спор междоусобной схваткой (combattere corpo а corpo), на площади, которая для этого нарочно предназначена и избрана. Тут если один из них, или оба вместе, по трусости или по старости, или же, почему-нибудь другому, не захотят драться, в таком случае могут они назначить кого-нибудь другого, чтоб подрался за них; а таких охотников всегда там довольное множество, что за деньги рады согласиться и идти подраться за других. Презабавно видеть, как, идучи на этот подвиг, бывают они вооружены; для этого берут они с собою столько всякого оружия, что, если бы пришлось им упасть от тяжести своего вооружения, уж никак бы не могли подняться на ноги! Во-первых, надевают они на себя большую кольчугу с рукавами; поверх нее латы; на ногах тоже кольчужные чулки и исподнее платье; на голове шишак с кольчужною сеткою вокруг шеи, прикрепленною на ремнях под обеими руками; на руках такие же кольчужные перчатки: – это для обороны! Для нападения же оружие у них следующее: в левой руке меч о двух острых концах, как два кинжала; один снизу, другой сверху, а посредине находится расселина, в которую продевают руку, так что меч сам собою держится на руке. Притом имеют род копья, раздвоенного вверху, и на поясе железный топор, и в таком-то вооружении сражаются они до тех пор, пока один из них не уступит поля сражения. Рассказывали мне, как однажды в Москве должен был, по такому спорному делу сразиться один литовец с москвитянином. Литовец никак не хотел подобным образом вооружаться, а взял себе одно оборонительное оружие, да потом, украдкой, привязал себе к поясу мешок с песком; и вот, когда оба сошлись, легчайший стал забегать да подскакивать со стороны на сторону, увиваясь таким образом около москвитянина, который, по ужасной тяжести и запутанности своего вооружения, был гораздо медленнее в движениях и на силу мог поворачиваться. Поэтому литовец, улучив удобную минуту, напал вдруг на него, да и бросил ему в скважины наличника горсть песку, так что совершенно их залепил, а в то же самое время и давай топором ломать его оружие, до того, что москвитянин, не видя уже света Божьего, стал просить пощады, – и литовец остался победителем. Но с той поры не дозволено уже иностранцам вступать в такие сражения с москвитянами. (Здесь Барберини рассказывает про суд, известный у нас еще с XI века под названием битвы на поле по судебнику царя Иоанна Васильевича (так в тексте. – Примеч. ред.)

Народ этот в обращении чрезвычайно как церемонен; встретясь на улице, хотя бы шли за делом, тотчас снимают шапки, и в несколько приемов кланяются друг другу, строжайше соблюдая, чтоб отдать поклон за поклон, да и снова поклониться, делая знак головой и рукою, что это для них безделица. Здесь, разумеется, о равных между собою; потому что, если кто стоит выше другого, всячески старается не прежде того снять шапку, и прибегает тут к хитрости, смышленей даже иного бискайца!

Имеют еще обыкновение при встрече, если долгое время не видались, целоваться.

Благодарят они таким образом: если один обещает что-нибудь на словах, то другой, сняв шапку, пренизко ему кланяется, опуская руку книзу; если требуется большей благодарности, в таком случае достает он рукою даже до земли; а еще для большего подобострастия или, показывая, как умеет он ценить обещаемую милость, касается земли обеими руками. Если же притом один из них сановник и оказывает какую-нибудь милость, или покровительство, или тому подобное другому, который меньше его званием, тогда сей последний становится на колени и, обеими руками касаясь пола, бьет еще челом оземь. Таким же образом поступают, когда идут и просить какой милости, чтоб по ходатайству того была оказана; и по этому самому большая часть из них имеют мозоли на голове; у них уже так принято, что чем сильнее бьют головою оземь, тем соблюдается более церемонии или чинности!

Важнейшие дела, касающиеся до иноземных государей, как то посольства или объявления войны, идут прямо от царя, великого канцлера и двух казначеев; а как часто такие дела поступают тоже от посланников из отдаленных стран и на языке весьма различном от их языка, который очень походит на славянский, то имеют они, по этому случаю, многих у себя переводчиков для разных языков, посредством которых и изготовляются подобные дела.

В бытность мою там приезжали послы из Черкессии (Circassia) от одного государя, отца супруги великого князя, а также, и послы от гроссмейстера рыцарей, кажется, родосского или иерусалимского ордена, который пребывает во Франконии, что в Германии. Приезжали они с довольно значительным числом дворян и прислуги, привезши с собою разных подарков, тысячи на четыре талеров, трактовать, слышал, о том, как бы им снова иметь гроссмейстера из ордена, что господствовал было в Ливонии, и именно из благородного дома Фустемберга Вестфальского, который попал в плен к московскому царю при взятии Ливонии; но упомянутые послы не могли этого получить. Говоря здесь о послах, не могу промолчать, как вообще дурно поступают с ними в этом крае; подлинное варварство! Во-первых, должно знать, что, когда они прибудут в эту землю, несколько дней задерживают их областные правители (governatori), пока не дадут о том знать двору и не получат оттуда разрешения. Потом, когда получится ответ, что можно их представить, придаются им для конвоя разные бояре, которые везут их туда, не дозволяя, впрочем, говорить им ни с кем, дорогою. По прибытии в Москву отводится им особый дом, куда приставляется стража, дабы никто из них, даже последний их служитель, не мог оттуда выйти, и не дозволяется им ничего покупать для их удобства, кроме необходимого для жизни. К тому же не только им самим не дозволяется выходить за покупками, но даже запрещено, чтобы никто и из тамошних жителей не смел к ним приходить на дом, что-нибудь продавать, разве только оскорблять их и делать им всякие неприятности. И таким образом должны они, пока не получат аудиенции, оставаться у себя взаперти с месяц или около того, смотря как заблагорассудится государю. Потом же, когда захочет он дать им аудиенцию, предварительно извещают их о том, за день до приема; между тем государь отдает приказание собраться в назначенный и положенный день всем своим дворянам и боярам, в длинных своих одеждах, наподобие венгерской, с серебряными и золотыми пуговицами, из разных шелковых материй и золотой парчи, подбитых разными, у кого собольими, у кого куньими, горностаевыми, рысьими и другими мехами; в своих высоких меховых, из соболя или серой лисицы, шапках, украшенных пуговицами, жемчугом и тому подобным, и в разноцветных сапогах, на манер турецких, но подкованных металлическими гвоздиками.

И вот большая часть этих дворян и бояр наполняют огромнейшую залу, где все они сидят; а подле этой залы находится, еще гораздо обширнее той, другая зала, где восседает сам государь на весьма высоком, о трех или четырех ступеньках, троне, обитом золотою парчою. У самого же его на голове золотая корона, кругом осыпанная драгоценными каменьями, и опушенная, также как у бояр, но самым дорогим и самым черным собольим мехом; одежда на нем, тоже длинная до самых пят, из золотой парчи и с пуговицами, величиною в небольшое яйцо, но из чистого золота, и осыпанными жемчугом и каменьями; сапоги у него, тоже цветные, с острыми, кверху загнутыми носками до половины ноги, и подбитыми сверх того, небольшими серебряными гвоздиками; а в руке у него серебряная вызолоченная трость, наподобие епископского жезла. И в этой же самой тронной, только поодаль от него, сидят везде, кругом, более двухсот человек знатнейших бояр одетых как нельзя богаче.

Когда всё таким образом приготовится, несколько назначенных государем придворных отправляются из дворца, в богатых одеждах, верхом на прекрасных конях, в парадных разноцветных сбруях; прибыв в посольский дом берут послов с собою и везут их, тоже верхом, но на самых скверных и убранных в самую дурную сбрую лошаденках, во дворец; тут шагов за тридцать или за сорок от дворца и заставляют их, из чванства, слезать со своих кляч и идти пешком. И таким образом вводят их поодиночке, одного за другим, пред светлые очи государя, к которому приближаются они, делая пред ним поклоны; государь простирает им руку для целования, потом приказывает переводчикам спросить у них, от какого государя присланы. Они отвечают, и удовлетворив на вопрос, подносят привезенные с собою подарки, которые принимая, он благодарит их, и тогда обращается с вопросом о здравии их государя; наконец приглашает их, того же утра, откушать с ним, следующими словами: «Я делаю вам милость приглашением откушать ныне хлеба-соли со мною!». И тогда вышеупомянутые придворные тотчас же уводят их в особую залу, в том же дворце.

Всему, что здесь сказано, я был сам очевидцем за полчаса до аудиенции, дарованной упомянутым послам. Не будучи сам лично послом, имел я такую же точно аудиенцию, и так же был приглашен государем откушать с ним; а как в принятом обычае есть там, чтобы и все приезжие из чужих краев, желающие удостоиться аудиенции, приносили подарки государю, то и я должен был поднести ему большой серебряный кубок с крышкою, чеканной работы, с позолотою: без такого подарка, быть может, и не выпустили бы меня из этого края… Кроме того, привез я еще государю рекомендательные письма от английской королевы, с которою он находится в весьма дружественных отношениях. Но обратимся к прежнему. Тотчас по отправлении послов государь собрался к обедне, и, прошедши обе залы и другие покои, сошел с дворцового крыльца, а следом за ним – более восьмисот человек свиты богато одетой, как сказано выше, и отправился он пешком, выступая тихо и важно, и опираясь на вышеупомянутую трость, в ближайшую церковь; а шел он посреди четырех молодых людей, имевших отроду лет по тридцати; но сильных и рослых, – это были сыновья знатнейших бояр; двое из них шли впереди его, а двое других позади, но в некотором отдалении и на равном расстоянии от него; а одеты были все четверо одинаково: на головах у них были высокие шапки из белого бархата, с жемчугом и серебром, подбитые и опушенные вокруг большим рысьим мехом. Одежда на них была из серебряной ткани, с большими, серебряными же пуговицами до самых ног; подбита же была она горностаями; на ногах сапоги белые с подковками; на плече несли они красивый большой топор из серебра и золота.

Между тем свита за государем увеличивалась, потому что многих, кого встречал, особенно из военных, тоже приглашал откушать с ним того утра хлеба-соли. И таким образом прибыв на место, вошел он в церковь со всем своим народом, и простоял там, на ногах, целый час за обеднею; потом возвратился тем же порядком во дворец и, удалясь на некоторое время, вышел наконец переодетый, совершенно в другом костюме, также богатом, но без короны, а только в шапке на голове. Вошел в большую залу, где кругом поставлены были столы, накрытые скатертями кое-как и в беспорядке, потому что столы эти, один был высокий, другой низкий, тот узкий, тот широкий, и самые скатерти тоже по ним. В зале находилась натопленная печь, по требованию времени года: это было в ноябре месяце; а почти по самой средине залы стоял буфет со множеством разной посуды, как то: больших серебряных вызолоченных и без позолоты чаш и чашечек, больших тазов весьма странного вида, больших и тяжелых кубков для питья, из которых одни были плоскодонные и глубокие, другие на ножках, а между ними множество и таких чаш, какие у нас в употреблении, работы немецкой; замечательнее всего были там два больших серебряных бочонка, с позолоченными обручами; они стояли посредине буфета.

Вокруг же самой залы стояли низенькие скамейки со столиками, на подобие тех, какие вообще находятся по трактирам в Италии. Окинув глазами всю эту залу, государь пошел и сел в конце одного стола, на особом кресле; потом велел позвать послов, а подле него стоял его переводчик, который называл ему поименно входивших. Тогда государь, называя каждого по имени, указывал им место, где угодно ему было, чтобы садились; таким образом сажал он одного за другим, упомянутых послов, вместе с их служителями за один стол, который находился по правую руку от него; потом приказал позвать и меня, потому что на этот раз не было там других иностранцев, и назвав меня, так же как и прочих, по имени, посадил меня за другой стол, который еще оставался незанятым, вместе с моим переводчиком и двумя служителями, которые были со мною, потому что таков там обычай; потом, за тот же самый стол, посадил он еще около двадцати немецких дворян, которые находятся ныне в службе у него, быв некогда его врагами; все они знатного рода и хорошего имени, взяты были в плен во время ливонской войны, и с тех пор не могут уже выехать из Московии; но им отпускается хорошее содержание, чтоб могли иметь у себя и слуг и лошадей, и таким образом, живут они там службою.

Потом государь подал знак боярам садиться за стол – и мигом были ими заняты, с шумом и в беспорядке, все остальные места за маленькими столиками да еще на другом конце того стола, за которым дотоле сидел сам государь один. А как в это время года день там не более шести часов, и тут уже была у нас совершенная ночь, то на столы поданы были сальные свечи в дурно вычищенных медных подсвечниках. Притом нигде на столах не было ни одной солонки с солью, но она тут же подавалась самому государю вместе с довольно хорошим белым хлебом, нарезанным ломтями, который и уделял сам государь, подавая его своим приближенным для передачи всем прочим.

Тут происходила немалая суматоха, потому что по тамошнему обычаю, когда государь велит что-нибудь кому подавать, все тотчас встают, и эта церемония, – беспрестанно вставать и снова усаживаться, – продолжалась минут, по крайней мере, восемь, и во все это время никто не смел начинать есть. Когда же кончилось это, всем нам, иностранцам, подан был большой и широкий кубок с вином от государя: поэтому снова надобно было вставать.

Потом вошло человек двадцать прислуги; они несли огромные блюда с разными жаркими, как то: гусями, бараниной, говядиной и другими грубыми мясами; но, подошедши к государеву столу, все они снова поворотили назад и скрылись со всеми этими блюдами, не подавая никому; вскоре же потом они снова явились, и уже в большем числе, и несли, как прежние, так и другие мясные кушанья, но уже нарезанные кусками на блюдах; когда таким образом принесли и обнесли кругом, по всем столам, тут только начали мы, наконец, есть.

Между тем прочие слуги беспрестанно суетились, ставя на столах большие и малые кубки с медом и другими напитками; по временам снова подавалось какое-нибудь мелкое блюдо; но без соблюдения малейшего порядка, которому блюду следовать прежде, второму или третьему. Между тем, постоянно перед государем стоял его кравчий, с золотою чашей в руке, то с вином, то с другим питьем, и держал он эту чашу довольно высоко, ожидая, когда государю угодно будет напиться, и тогда, – что случалось весьма часто, – государь подавал ему знак подносить; и всякий раз как подавалось ему питье, чтоб не оставаться в долгу, пил он обыкновенно за здоровье кого-нибудь из сидящих за столом, о чем тотчас же давал тому знать один из приближенных государевых дворян, и тот немедленно вставал со скамьи, а вслед за ним и все прочие, и поклонившись опять мы садились; а эта церемония так часто происходила, что от этих движений у меня, вместо того, чтоб досыта наесться, час от часу все еще усиливался аппетит.

Государь, всякий раз, когда брал кубок из рук у кравчего, прежде чем начинал пить, три раза крестился. Таким образом, более трех битых часов сидели мы за столом, где мало пили, зато как нельзя больше происходило шуму за питьем; и вот уже немало было из этих бояр, что допьяна напились. Когда же пришли слуги для снимания кушаний и скатертей со столов, тут опять, с немалым шумом и суматохой, все поднялись, вставая из-за стола.

Государь все еще оставался на своем месте, и подозвал к себе послов, которым подавал, каждому своеручно, кубок вина; но они, будучи заранее предуведомлены о нравах и обычае страны, принимали из рук его кубок, держали свои шапки в руке и, обернувшись спиной к государю, отходили от него шагов за несколько, где, вдруг остановясь, снова оборачивались к нему лицом и преуниженно кланялись ему по-турецки; потом выпивали все до дна, либо отведывали только, как кому было угодно; потом отдавали кубок присутствующим, и не говоря ни слова, уходили. Когда эти послы были таким образом отпущены, государь подозвал и меня, и так же, как и тем послам, подал мне своеручно кубок вина, и я, будучи тоже предуведомлен, как должно в таком случае поступить, придержался того же самого порядка, как видел, делали и послы.

Но тотчас же после этого как послам, так и мне хмель сильно разобрал голову, так что, позабыв все приличие и скромность, бросились мы все скорее в двери; с такою поспешностью не выбегали, быть может, из храма Божьего даже книжники и фарисеи, с какою мы выбежали оттуда. Тут с трудом должны мы были проходить чрез покои, по причине толпы хмельных, теснившихся в беспорядке и впотьмах, пока наконец добрались до дворцового крыльца, от которого в шагах еще двадцати или более, ожидали нас с лошадьми слуги, там же обедавшие с нами; но когда мы спустились с крыльца, чтоб добраться до наших лошадей и уже ехать домой, мы должны были брести по грязи, которая была по колено, а ночь претемная, нигде ни огонька, так что довольно мы поизмучились, пока могли сесть на коней; а все это одно чванство со стороны москвитян: они не хотят, чтоб кто-нибудь смел у дворца ехать верхом или слезать с лошади.