Текст книги "Скелеты из шкафа русской истории"

«Ленивы мы и нелюбопытны»

А вот у этого выражения автор известен. И это не кто иной, как Пушкин Александр Сергеевич.

Тут как бы в скобках замечу, что для русской культуры характерно иронично-критическое отношение к самим себе, своей истории и достижениям. С одной стороны, это неплохое качество, своеобразная гигиена души, благодаря которой делается прививка от зазнайства, спеси и мании величия. Но, как известно, лекарство от яда отличается дозой.

Самокритику не надо доводить до самобичевания. Сказал как-то Пушкин: «Мы ленивы и нелюбопытны» — и мы эти слова приняли как приговор. Да, поганый народец. Ленивый, нелюбопытный – ни тяги к знаниям тебе, ни ума. Этому печальному диагнозу вторит из-за границы мощная группа поддержки: «Ну, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы… Кто хочет сегодня поработать?!» И мы все дружно, потупив глаза, шагаем. Они не клевещут, просто цитируют «наше все». Тут мы и повесили носы, сгорбились от стыда – лентяи. А еще припомнили и Емелю, и Ивана-дурака, и работу, которая «в лес не убежит»…

Ну, полно, господа, убиваться! Александр Сергеевич, конечно, «наше все», достояние отечественной и мировой культуры, но далеко не каждое его высказывание было историческим и объективным. Ведь он и с женой разговаривал, и с друзьями, и с детьми. Деловые переговоры вел с издателями, при этом раздражался непременно и спорил о гонорарах – кормилец большой семьи, куда деваться. О ком говорил Пушкин – «мы»? Кого имел в виду? Арина Родионовна оплошала или придирчивый цензор довел? Может быть, просто паршивое настроение случилось, и все вокруг стало «и кюхельбекерно, и тошно»?

Да нет, все проще. Сетовал Пушкин, что некому написать биографию Грибоедова. Вот цитата целиком: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»

Вполне конкретная ситуация, а выводы из этих слов сделали сами знаете какие… Масштабные.

«Прощай, немытая Россия»

Здесь тоже автор хорошо известен: Лермонтов Михаил Юрьевич. Эта строка знаменитого стихотворения, рожденного поэтом в первой половине XIX века перед отъездом в ссылку на Кавказ, стала одним из аргументов и художественной метафорой «мифотворцев» в пользу подтверждения тезиса о грязи и неопрятности русских.

Как всегда в таких случаях не учитываются ни обстоятельства написания стихов, ни кому именно адресовал автор слово «немытая». Если заняться «скучным» анализом, быстро выясняется: это оскорбительно-дерзкое, экспрессивное определение лирический герой относит скорее к вполне конкретной, «официальной» России. То есть никак не ко всему русскому народу, а только к тем, кто обвинил и сослал поэта.

Но, как и водится, в этом никто не стал разбираться. И строки, в которых поэт признается в любви к Родине, проникновенно пишет о своих патриотических переживаниях, у нас практически не цитируются. А определение «немытая Россия» было подхвачено и приклеено ярлыком ко всем русским, ко всей стране.

Теперь это очередной аргумент в пользу традиционной русской нечистоплотности. «Вот видите? Даже патриот Лермонтов так полагал!» Итак, что есть Россия? Деревня. Лапотник-мужик.

Что есть мужик? Грязь, вонь, вши. Спят вповалку, не раздеваясь на полу. Совокупляются в грязной общей и единственной комнате в деревенской избе. Сальные волосы, всклоченные бороды. Дырявая рубаха, подпоясанная веревкой, да рваные лапти. Зубов нет. Изо рта – вонь. Дети – засранцы – возятся где-то вперемешку со скотом. Вот вам – Святая Русь! Все: «Прощай, немытая Россия», гуд бай, май лав, гуд бай!..

М. Ю. Лермонтов. Акварель Е. Тремера.

«Прощай, немытая Россия…» – бросил в сердцах молодой офицер Лермонтов, уезжая из столицы на Кавказ. И мы до сих пор соглашаемся: «Да, мы такие, мужичье сиволапое, борода во щах, грязь под ногтями…»

Этот миф оказался настолько глубоко внедренным, что даже тогда, когда русский путешественник сталкивался с особенностями европейской «гигиены», у него не возникало соблазна уличить европейцев в нечистоплотности. В книгах, написанных русскими о Западе, есть много просто устрашающих описаний антисанитарии и грязи. Но нигде вы не найдете и тени сомнения по поводу чистоплотности европейцев в целом.

В свое время меня поразило описание, сделанное русским эмигрантом Борисом Завадским. Пять лет провел он в Северной Америке, с 1927 по 1932 год. Работал там и грузчиком, и поломойкой, слесарем, механиком, пекарем, и в числе прочего – ковбоем. Итак, конец рабочего дня…

«Джек вынес ведро, табуретку, большой таз, мыло и полотенце. Первый из подоспевших ковбоев насосом… накачал ведро воды, напился из него, наполнил таз, основательно вымыл в тазу руки и затем этой же, уже грязно-серой водой умыл свое пыльное лицо и вспотевшую шею. За ним подошел второй, потом сразу трое. Умывались все вместе, не меняя воду, вытирались общим мокрым и серым полотенцем. После ковбоев умылся Джек.

– Ну что же ты? – обратился он ко мне, приглашая последовать общему примеру.

Я выплеснул грязную воду, ополоснул таз и, наполнив его свежей водой, умылся. Взгляды окружающих, тяжелые и насмешливые, как бы говорили презрительно: «Эх ты, чистюля!»».

Спать парню пришлось положив носовой платок на серую от грязи наволочку, не раздеваясь: тут так полагается. Стоит ли тратить время на то, чтобы снимать и надевать одежду? Во сне парень видел ковбоев, «умывающихся черной водой из грязного таза». Утром он достал зубную щетку и пасту, мыло и полотенце, пошел умываться и чистить зубы.

Родео.

Cowboys («коровьи мальчики») были совсем не такими молодцами, как обычно изображаются в вестернах. Достаточно отметить, что примерно половина ковбоев были… неграми и индейцами. Этого «Коламбиа пикчерс» точно «не представляет»

«Хозяин смотрел на меня неодобрительно. Будто я занимался колдовством.

– Ты чего это до работы умываться вздумал? …Все равно сейчас вымажешься.

– А я тогда еще раз умоюсь.

– Вздумал! Это у нас не принято! Еще зубы чистить – подумаешь, лорд какой».

Представляю, какие далеко идущие выводы сделал бы иностранец, наблюдая такого рода сцены в России. И как долго его цитировали бы, в том числе сами русские. А вот у Завадского нет ни малейших попыток анализа и обобщения. И никто в США не цитирует его книгу, повторяя: «Видите! Видите, какая она грязная, эта наша дикая страна, отсталая от России – образца чистоплотности!» Кстати, нет ничего более далекого от реальности, чем ковбой из кино, символизирующий свободный дух Америки. Похоже, про них придумано просто все.

В фильмах ковбои изображаются гарцующими на красавцах-рысаках, хотя на самом деле скакать на таких конях им было не по карману и не очень удобно. Ездили они на маленьких выносливых лошадках, меняя их по несколько раз в течение дня. Обычно это были пони – так, кстати, пишут сами американские писатели. Но для киномифа ковбой на пони – это не круто.

Прицельная дальность стрельбы из револьвера того времени – до десяти метров. Поэтому стрельба от бедра, равно как и с двух рук, по-македонски – тоже чисто киношная фантазия. Это просто смешно. Любопытно, что по этическим соображениям того времени носить два револьвера считалось моветоном. Примерно как сегодня ходить с несколькими мобильниками сразу, говоря по ним одновременно.

Поэтому носить два револьвера могли себе позволить только военные – но не для того, чтобы стрелять с двух рук перед кинокамерой. А для того, чтобы не перезаряжать револьверы – это очень муторное занятие, особенно в движении. Стреляли сначала из одного – шесть патронов. Потом доставали второй, и стреляли из второго.

Многочисленные перестрелки в салунах, которые являются непременным атрибутом любого вестерна, также относятся к разряду абсолютнейших фантазий. Просто потому, что качество пороха было тогда такое, что после первого же выстрела образовывался клуб очень едкого дыма. Два-три выстрела, и весь салун был бы в дыму. Этот черный ядовитый дым заволакивал бы помещение и выгонял бы всех стрелков и посетителей вместе с барменом на улицу.

Зато совершеннейшая правда, что именно в США во второй половине XIX века в войсках появились первые комиссары — во время войны Севера и Юга. Комиссаров назначали в помощь командирам воинских частей, и они были ответственными за моральный и политический дух своих солдат. Идиотского двоевластия, как в Красной армии, правда, не было, власть принадлежала командиру. Но институт комиссаров, считавшихся как бы заместителями командира, был – и примерно с тем же функционалом. Так что «комиссары в пыльных шлемах», точнее в пыльных шляпах и сомбреро, – американское изобретение.

Так что, сказав «Прощай, немытая Россия», еще можно было уехать на русский фронтир – Кавказ, но оправляться в Штаты точно не стоило ☺.

«Страна рабов»

Повезло Лермонтову! Или наоборот дико не повезло… Из одного стихотворения создали сразу два устойчивых негативных клише. «Страна рабов», – любят у нас бездумно повторять про «немытую Россию». Конечно, поэт, говоря «Страна рабов, страна господ», явно имел в виду близкий и понятный ему высший свет и царившие там нравы. Но советское образование услужливо подсказывает: тут надо вспомнить о русских крепостных. О помещичьих рабах.

Вот откуда наша рабская психология! Вот где корни личной несвободы! Вот почему Россия – по-прежнему страна рабов…

Все это ерунда. Набор этих мифологем не имеет никакого отношения к реальности.

Хотя реальность, если по-честному, неоднозначна. С крестьянами вообще все было непросто. Очень, очень все было запутанно. Поэтому не нужно упрощать и делить русское крестьянство (а это до 90 % населения в разные века) на две неравные части: львиную долю крепостных рабов и чуть-чуть пока еще свободных землепашцев.

Итак, во-первых, почему-то на «черных землях» жили государственные крестьяне, а на «белых землях» – подданные феодалов. При этом «черносошные» вольные крестьяне были прикреплены к земле, а крепостных барских землепашцев защищал закон. То есть все совсем не так, как нам представляется.

Надо разобраться.

Итак, на государственных «черных землях» сидели крестьяне-домохозяева. Они входили в тяглые «общества» и записаны были в податные списки. «Тяглые и письменные люди» прикреплялись к обществам и не могли покидать свои дворы и земельные участки, не найдя заместителей.

Ограничения свободы – налицо. Но вот Ключевский полагал, что «такое прикрепление, разумеется, не имело ничего общего с крепостным правом». И с ним надо согласиться.

«Закрепощался» на государственных землях только сам тяглец-домохозяин. Каждый крестьянский двор представлял собой что-то вроде артели, состав которой был разнообразным и сложным. Кроме хозяина, как я уже говорил, там жила огромная семья – очень часто вплоть до внуков и правнуков.

А также родственники или работники – «захребетники», «суседи», «подсуседники»… Положение «закрепощенного» большака представлялось для них крайне престижным. Если бы хозяин пожелал, он без малейшего труда поставил бы вместо себя кого угодно из этой «меньшой братии», а сам стал бы «свободным» человеком. Только вот он этого почему-то не хотел.

Что же до самой братии, жившей в хозяйстве, то она была вольна как ветер. Никому и в голову не пришло бы удерживать любого из них, вздумай уйти хоть все, хоть по одному. Разве что сам глава этой патриархальной крестьянской артели, большак, огорчился бы временному отсутствию рабочей силы.

Среди черносошных крестьян встречались и весьма богатые.

Занимались они не только земледелием, но и торговлей, и разными промыслами. Михайло Васильевич Ломоносов происходил как раз из черносошных крестьян и подростком ходил с отцом на собственных судах охотиться на морского зверя за сотни километров. Туда, где были принадлежавшие им охотничьи угодья.

Естественно, богатые «рабы» – а ведь мы продолжаем считать ими крестьян, правда? – обычно пользовались наемным трудом. Рабы-капиталисты.

Кроме собственно крестьян-тяглецов в черносошных общинах жили еще так называемые «бобыли». Только не путайте: это отнюдь не непутевые холостяки, а ремесленники или наемные работники, то есть не тяглое сельское население. Частные индивидуальные предприниматели. Имелись и «пашенные бобыли», владельцы участков земли.

Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «складников», или совладельцев, в которых каждый имел свою долю и мог распоряжаться ею как угодно – продавать, сдавать в аренду, покупать доли других совладельцев, а мог и требовать выделения своей собственной из общего владения. Получались такие закрытые акционерные общества, ЗАО. Другие аналогии как-то на ум не приходят. Да и зачем что-то придумывать, если все очевидно?

Александр Исаевич Солженицын восхищался швейцарской «демократией, прямо вытекающей из традиций общины», считая ее самой совершенной и, так сказать, самой «народной». В представлении современного россиянина община и демократия есть две вещи никак не совместные.

Но абсолютно прав Александр Исаевич – вся европейская демократия вырастала из вот таких общинных форм самоуправления. Сначала были территориальные общины, умевшие выбрать для самих себя и из собственной среды «добрых и излюбленных» управителей, а потом уже и в масштабах государства появилась «палата общин» (так ведь и называется, как назло!).

Констатирую факт: в Московии XVII века все более укрепляется именно такая «низовая» демократия; общины все активнее принимают на себя функции низовых органов управления.

Напомню, что все эти процессы идут не в городах, в среде высоколобых интеллектуалов и богатых людей, а как раз в основной массе тогдашних московитов, в крестьянстве.

И этих крестьян очень много – более 50 тысяч дворов, то есть артелей, патриархальных предприятий. Всего никак не меньше полутора миллионов человек. И они умеют охранять свои права, в том числе и силой оружия.

На Севере, правда, черносошных несравненно больше. Есть даже такое понятие, как «черносошные волости» – то есть обширные области, где владельческих крестьян вообще нет, все исключительно вольные.

В центре страны черносошные и владельческие крестьяне живут чересполосно. Но, во-первых, вольные «государевы хрестьяне» там тоже есть. А во-вторых, положение владельческих крестьян не так уж сильно отличается от положения черносошных. И непонятно, в какую сторону. Государственные подати владельческих крестьян значительно меньше, чем у черносошных, но суммарно они все-таки платят больше.

То есть в этом незначительном отличии в области персональных финансов и заключается разница между вольными и «рабами». «Государство и после Уложения (1649 г. – В. М.) не отказывается видеть во владельческих крестьянах своих подданных: они платят государевы подати, они не лишены личных прав; помещикам запрещается «пустошить» свои поместья; правительство не отказывалось от своего права наказывать злоупотребления помещичьей властью».

Владельческие крестьяне были кем угодно, но не рабами, и их «крепость земле» вовсе не означала одновременной «крепости владельцу».

Да, помещики и хозяева вотчин де-факто постоянно нарушали их права – продавали без земли, меняли на холопов, разбивали семьи. Историки справедливо отмечают, что таких случаев становилось все больше к концу XVII столетия. Но помещик, разлучавший супругов, чтобы повернее добраться до понравившейся ему молодки, и вотчинник, менявший крестьянина на холопа, очень хорошо знали, что они теперь – преступники. И что если они не поберегутся, их действия будут иметь для них же самих весьма плачевные последствия.

Зверюга Салтычиха была, кстати, приговорена к смертной казни.

Салтыкова Дарья Николаевна, правда, окончила жизнь не на плахе, а в тюрьме – смертная казнь вполне в духе сегодняшних гуманных времен была заменена пожизненным заключением. В тюрьме она провела 33 года. Умудрилась даже нажить ребенка от тюремщика.

Правительство за такие антикрестьянские преступления и ссылало, и секло кнутом, и уж во всяком случае, отнимало земли. А с их исчезновением у помещика пропадали и средства к существованию, и общественное положение. Закон владельческого – крепостного крестьянина в определенной степени ЗАЩИЩАЛ.

Но по большей части защищать никого и не приходилось.

Наши представления о крепостном праве весьма далеки от действительности.

Уже сейчас некоторыми исследователями высказывается мнение, что крепостное хозяйство было скорее крестьянско-помещичьим кондоминиумом, что крестьяне и помещики, встречаясь в одной церкви, не могли всерьез быть нетерпимыми антагонистами, по крайней мере такими, какими их представляла марксистская историческая наука.

Каждый делает свое дело, у каждого своя ответственность и свои обязанности перед страной. И все это понимают.

Логика первоначально была такая: крестьяне у помещика – как бы «временно» не во владении, а в управлении, чтобы опять же государю было легче армию содержать. И землю («двор») государь своему служилому человеку тоже «временно» дает, пока тот служит. Если сыновья пошли служить, оставит «поместье» за ним и дале.

Нет сыновей, так выделит вдове с дочерьми десятую долю мужева имения на прокорм, остальную землю вместе с крестьянами отберет в казну. Притом испокон веков было так: чем больше у дворянина земли, тем больше он и вооруженных ратников должен на войну отправить. Больше доходов – больше расходов.

Справедливость.

И сам помещик непременно должен воевать, а в мирное время – служить. И сыновья также. Особо строго при Петре стало: коли донесут, что уклоняется дворянин от государевой службы али сына скрывает, не хочет отроком на учебу в столицу отправлять, – все, конец ему.

«Уклониста» – в кандалы, имущество – пополам: в казну и доносчику.

Получалось, что жизнь у дворян сытая, да опасная. А свободы – не сильно больше, чем у крестьянина на земле.

Потому, когда 18 февраля 1762 года был объявлен Манифест о вольности дворянства, крестьяне этого не поняли. Точнее, сочли странным то, что теперь дворяне превращаются в узаконенных бездельников, не обязанных служить. Им, значицца, воля вышла, а нам что? Впрочем, обида пришла позже, а поначалу были ожидания – вполне логичные. «Многие крестьяне посчитали, что с этого момента крепостное право стало незаконным, и стали ждать следующего указа – о вольности крестьянства, – отмечает исследователь Александр Горянин. – Ждать им пришлось 99 лет и один день».

Хотя, конечно, не у всех хватило передаваемого из поколения в поколение терпения. Через десять с небольшим лет огромные территории – Оренбуржье, Урал, Западную Сибирь, Среднее и Нижнее Поволжье – охватило восстание Пугачева.

Крестьяне не простили нарушения неписаного общественного договора. Такие странные «рабы». Из такой странной страны.

«Народ безмолвствует…»

Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.

Емельян Пугачев. Из показаний на первом допросе

Бояре во главе с князем Мосальским входят в дом, где находятся вдова и взрослые дети Бориса Годунова. Народ слышит из дома женский визг, пытается вмешаться, но двери заперты.

«(Отворяются двери. Мосальский является на крыльце)

Мосальский: Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует».

Пушкинское «народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» используется и историками, и литературоведами как доказательство покорности и кротости народа, его безразличия ко всему.

Но молчат-то когда? Когда только что объявлен новый царь! Здесь крик народа просто обязателен, он входит в принятый сценарий политических игр.

Так французские дворяне, узнав о смерти короля, произносили принятую традицией формулу: «Король умер, да здравствует король!» Эта формула возглашалась на собраниях дворянства при больших скоплениях людей.

Слова «Да здравствует король!» полагалось подхватывать хором, обращая к будущему королю лица, простирая правые руки. Многие в таких случаях опускались на левое колено, в том числе и дамы – необходимая демонстрация лояльности. И попробовал бы дворянин не участвовать в подобном церемониале! Позвольте… Но ведь точно такое же действие и совершает народ в произведении А. С. Пушкина. Народ прекрасно понимает, что он делает, и логика его поведения была хорошо понятна во времена Пушкина, – это к нашему времени она подзабылась. Народ ДЕМОНСТРАТИВНО отказывается кричать свое «Да здравствует!» царю, которого сажают на престол бояре и князья… но которого народ не считает ИСТИННЫМ. Настанет день, и народ взбунтует, предельно ясно показывая, что он думает об узурпаторе. Пока он «всего лишь» молчит.

Восстание становится логическим продолжением нравственного осуждения – то есть «безмолвствования народа». Громовой выстрел из пушки пеплом Гришки Отрепьева, того самого, которого Мосальский велел величать государем Дмитрием Ивановичем, и есть прямое продолжение этого леденящего, мертвого молчания.