Текст книги "Король франков"

Глава 4
Откровения Рено-богослова

Каждый день в королевском дворце изнывающие от безделья придворные устраивали развлечения – игры, танцы, борьбу, состязания на копьях, мечах, конные прогулки. Предпочтение отдавалось играм. Мужчины любили посидеть за шахматами, женщины играли в «исповедника» и в «святого Куаня». Этим вечером, обрадованные появлением двух новых лиц, дамы тотчас увлекли Можера и монаха в свой кружок. Рено попытался выразить несогласие, указывая на свой священный сан, но его никто не стал слушать.

– Снимайте рясу, ваше преподобие, да облачайтесь в мирское и выходите к нам играть.

– Играть?.. – растерялся Рено. – Но я священнослужитель, мой долг противостоять миру, служить его живым отрицанием. Монашество являет собою на земле прообраз божественного общежития, и я…

Но фрейлины не дали ему договорить.

– Господин монах, вы где изволите находиться: в королевском дворце или монастыре Святого Фомы? – наперебой затрещали они, протягивая руки к его рясе. – Ах, все-таки во дворце? Тогда знайте, вам придется общаться с женщинами.

– Но мне надлежит жить по уставу, я давал обет, я должен нести слово Божье…

– К черту ваш обет! Считайте, что вы его не давали и никому ничего не должны. В надлежащее время мы обратимся к вам за помощью и советом как к духовному лицу, а сейчас вы наш пленник. И не вздумайте возражать, сеньор монах, пока нам не пришла охота сорвать с вас монашеские одеяния, коли вы не хотите сделать этого сами. А заодно мы посмотрим, удалось ли вам за время ваших бдений умертвить свою плоть или от нее еще что-то осталось.

И дамы дружно рассмеялись. Рено смутился и бросил полный отчаяния взгляд на Можера. Тот в ответ лишь захохотал. Монах снова поглядел на дам, увидел их веселые, открытые, смеющиеся лица… и не выдержал: сначала улыбнулся, потом рассмеялся, наконец вместе со всеми закатился хохотом.

Дамы, дружно зарукоплескав, тут же закричали:

– Победа! Рубикон пройден! Монах смеется с нами! Теперь он наш! Как вас зовут, святой отец? Рено? Отлично! Но почему «отец»? Отныне ты наш брат, Рено, и мы принимаем тебя в свою компанию! Согласен?

Монах поглядел на своего спасителя. Тот в ответ пожал плечами: что, мол, поделаешь, брат, тут и в самом деле не монастырь.

И Рено, по примеру Можера приподняв плечи, развел руками.

– Превосходно! – воскликнула Магелона и тотчас предложила: – Каламбур! Каламбур! Экспромт! Кто первый, тот и святой Куань!

Шустрая и острая на словцо Беатриса де Бомон опередила всех:

 
Белым днем вы наш аббат,
Ну а вечером – наш брат!
 

Стих оказался настолько удачным, что Беатриса единогласно была выбрана «святым Куанем», который пробовал рассмешить того, кто подносит ему какой-либо дар. Если ему это удавалось, то коленопреклоненный даритель должен был выполнить любое задание святого, скажем, пройти, не отклоняясь, строго по линии или, отвернувшись, узнать подавшего голос за его спиной. В случае ошибки Куаню вновь подносился дар. Если задание было выполнено, испытуемый сам становился «святым Куанем».

Была и другая игра – в «исповедника». Одна из дам в этой роли выслушивала имена любовников двенадцати других дам, которые подходили к ней на исповедь. Чье имя повторялось больше других, должен был стать любовником «исповедника» на эту ночь. Если все имена были разными, дама, как правило, выбирала седьмого по счету, но иногда могла выбрать пятого или третьего, по своему усмотрению. Важно, чтобы число было нечетным. После этого своего любовника она вверяла на эту ночь той, чей номер взяла. Если же верх брало несколько раз повторяющееся имя, то дама, играющая роль исповедника, отдавала своего любовника всем тем, которых она лишила радостей любви на эту ночь.

Довольно часто в роли «исповедника» выступал один из придворных. В этом случае он имел право обладать той из грешниц, которая первая повторила чье-то имя. Но лишь на одну ночь.

Такими были лишь немногие из игр, которыми развлекались франки при парижском дворе. Однако не только молоденькие фрейлины и юные графы и виконты забавлялись подобным образом. Принимали в этом участие порою и замужние женщины наряду с женатыми мужчинами. Первые возвращались домой поздно ночью, сетуя на задержавших их подруг, вторые приходили лишь под утро, ругая на чем свет стоит короля, с которым всю ночь пришлось пить вино и играть в кости.

Так получилось и с Можером. Когда он уже выбрал любовницу на эту ночь и подумывал, не следует ли закрепить это право, то услышал сбоку воркующий голосок:

– Сейчас станут играть в «короля, который не правит». Ах, мне кажется это утомительным. Не правда ли, Можер?

Нормандец повернулся. Изабелла де Шан-Дивер! Так он и подумал и тут же припомнил ее невзрачного, маленького мужа. Тот вечно ворчал, что ему не довезли песка для стекла, и он вновь понесет – святой боже, в который уже раз! – убытки. Вздыхая в унисон мужниным причитаниям и уже не пытаясь даже вспомнить последнюю атаку собственного супруга, давно канувшую в Лету, томимая страстями, забытая жена мчалась во дворец в поисках утешителя ее мятущейся души.

Изабелла уже знала о выборе нормандца, и это только подзадоривало ее. Можеру стоило лишь увидеть ее глаза, как он догадался обо всем. Так было уже не раз, но в Лане. Теперь она дома.

– Есть и другие игры, где не следует попусту тратить время, – улыбнулся он Изабелле.

– Тем более, что игроки давно уже знают друг друга, и им ни к чему ждать случая, который сам идет к ним в руки.

– Но куда, Изабо? – Можер выразительно поднял бровь. – Здесь не Лан, сам черт не разберется в этих катакомбах, я – тем более.

– Иди за мной, я все уже продумала. Только не сразу, милый…

Можер успел еще обернуться, чтобы поглядеть, чем занят монах. И увидел его чуть ли не в объятиях красавицы Беатрисы. Оба давно вышли из игры и стояли близ пилястры, скрытые ею от любопытных взоров.

– Свершилось! – покрутил ус нормандец. – Это ему не псалмы читать во славу Господа и всех святых. Здесь придется потрудиться.

И, рассмеявшись, отправился вслед за Изабеллой…

Утром, пробудившись ото сна, Можер сладко потянулся и увидел Рено. Тот сидел за столом и лениво жевал крылышко цыпленка, запивая вином.

– Рено! – вскричал нормандец. – Ты с ума сошел! Разве нынче скоромный день? Ведь сегодня пятница! Какого черта ты жуешь мясо? Или забыл, что ты монах?

– Спешу доложить вашей светлости, что я уже не монах, – невесело усмехнулся Рено. – В объятиях моей Цирцеи померкли воспоминания о беззаботной жизни в монастыре и выветрились из головы молитвы во славу Господа. Что касается обета целомудрия, то он стремительно стал улетучиваться, едва я сменил рясу монаха на мирское, а его остатки выпорхнули из моих кальцонов[5]5
  Кальцони – разъемные широкие штаны-чулки до колен и длиннее.


[Закрыть] этой ночью.

Можер от души расхохотался.

– Тебе следует поберечь силы, приятель. Французский двор не прощает слабостей. Обнаружив этот изъян, фрейлины решат, что им не подойдет такой преподобный отец и пожалуются королю.

И нормандец снова рассмеялся.

– Как ты узнал, что я чуть жив? – крылышко цыпленка замерло в руках Рено. – Неужто сказали?

– Да ведь на тебе лица нет! Не удивлюсь, если ты скажешь, что почти не спал.

– Твоя правда, граф, – вздохнул монах и уставился на крылышко. – Ах, как это тяжело.

– Ничего, это с непривычки, – подмигнул ему Можер, умываясь и начиная одеваться. – В будущем научишься соразмерять свои силы и не забывать об отдыхе.

– В будущем?

– Я не оговорился. Сегодня же Беатриса раззвонит о твоей великой победе, и вся стая помчится к королю с докладом о том, как они рады иметь в своем дворце такого умного и благочестивого преподобного отца. Но позволь, ты еще не ложился?

– Я уже встал.

– Так рано? Какого черта?

– Это привычка. Монахи рано ложатся спать и встают в предрассветных сумерках.

– Здесь так не годится, ты должен это усвоить. В этом мире свои законы. Люди богохульствуют, ругаются, кому-то вообще начхать на веру. Нет четкой организации и твердого воздействия на умы в связи с религией. Тебе не стоит этому удивляться и пытаться что-то перестроить: заслужишь ненависть и гнев короля. Понятно? Что скажешь на это?

– Время подлинной и всеобщей веры еще не наступило, – поразмыслив, ответил Рено. – Ныне существуют лишь верования, древние суеверия и пророчества, основанные на поверхностном представлении о мироздании. Рассуждая с точки зрения духовного лица, скажу, что нынче людям присуща не глубокая, истинная вера, а всего лишь набожность, не проливающая божественного света на душу. Отсюда, как ты правильно заметил, граф, произрастают ругательства мирян в храмах, их невнимание и равнодушие к службам, богохульство. И они не видят в этом ничего дурного, ибо христианство еще слабо, нет в нем силы, чтобы заставить каждого благоговейно воздеть руки к небесам при одном упоминании о Боге или его деяниях. Не каждый молится, соблюдает посты, и не все ходят в храм. Грех говорить мне, как монаху, о сыновьях Пророка, людях с нечистой, отравленной, противной христианству верой, но их богослужения основаны на фанатичном поклонении своему богу. В связи с этим сарацин отличает упорядочивание религиозных обрядов, их обязательность и чистота в рядах священнослужителей и мирян.

– Плевать мне на их веру! – воскликнул Можер. – Мусульмане – нечистые создания, от них воняет, они должны быть уничтожены, дабы не пачкать землю своим присутствием на ней!

– Меня, как и всякого христианина, а тем более служителя церкви, радует твоя вражда к сарацинам. И все же, что вызывает у тебя ненависть к ним помимо их религии?

– То, что они смуглые и наглые, говорят между собой на обезьяньем языке! Слушая их, поражаешься: как это они понимают друг друга! Человек не может так говорить, это язык дикарей! Наконец, эти враги христианства воюют против моего народа! Этого достаточно для того, чтобы я их ненавидел и убивал, как бешеных собак!

– Да услышит тебя святая церковь, граф. Даст бог, настанет время – и папа даст клич христианам: в поход на неверных! Вот тогда и придет твой черед, сын Ричарда, рубить головы нечестивцам. Но знай, и я пойду с тобой, ибо также ненавижу мусульман. К тому же я неплохо владею мечом: устав бенедиктинцев обязывает монахов упражняться в военном деле, дабы защитить себя, а в своем лице слугу Господа.

– Ты говоришь, как заправский монах, – заметил Можер. – У креста ты был другим. Нынче вновь уверовал в то, что хулил?

– Нельзя уверовать в то, во что поверить невозможно.

– Ага, – потер руки нормандец, – а я уж было подумал, что ты отступил. Мне припомнился Ной с его ковчегом. Полагаешь, это вымысел?

– Я убедился в этом, припомнив древнегреческий миф о Девкалионе. Та же история. Евреи не могли придумать ничего умнее, как попросту списать ее у греков, только изменив имена. Там – Девкалион, здесь – Ной; там – Парнас, здесь – Арарат. Лишь недалекий умом поверит в эту басню. Кстати, любопытный эпизод есть в этой истории, я, помню, хохотал до упаду: бедняга Ной, оказывается, целых пятьсот лет воздерживался от половых сношений и не целовал собственную жену. Церковники всячески умалчивают этот факт, потому и не хотят, чтобы об этом читали, ибо в Бытие сказано: «Ною было пятьсот лет, и родил Ной трех сынов: Сима, Хама и Иафета». Может, ты сомневаешься в летоисчислении того времени, о котором идет речь?

– В самом деле, Рено, быть может, в те времена один год считался, скажем, за один нынешний месяц?

– Ничуть не бывало. Я произвел вычисления и установил, что в Библии год равен двенадцати месяцам, как и теперь.

– Здорово! – воскликнул Можер, грохнув рукой по столу. – Даже не верится. Но там есть еще Вавилонская башня. Ее, надеюсь, не выдумали?

– Как можно рассуждать об этом, если бокал пуст? – резонно возразил монах, демонстративно поднимая пустой кубок. – Впрочем, я начинаю забывать о своей земной стезе, еще начну плести неведомо что.

– Да разве опьянеешь с одного бокала?

– А разве остановишься на одном? Вот тебе можно, граф; сдается мне, ты и с кувшина не потеряешь голову.

– Его нам и принесут!

Можер открыл дверь. Близ зала сновала туда-сюда прислуга.

– Эй! – крикнул нормандец.

На зов тотчас прибежал один из слуг.

– Кувшин вина и курицу в покои графа Можера, да поживее!

Слуга поклонился и исчез.

– Так что с башней, Рено? Никто и никогда о ней не упоминал, лишь после Библии заговорили. Похоже, и это – всего лишь сказка?

– Ты читал Гомера, граф?

– В монастырской школе мне доводилось читать обе поэмы.

– Тогда, наверное, ты помнишь, что там и намека нет на Бога и его создания. Но если бы всё, о чем написано в Библии, было на самом деле, то уж о башне Гомер наверняка бы упомянул. Однако об этом – ни слова. Да и сам посуди, как могло бесследно исчезнуть такое громадное сооружение, стоящее, надо думать, на внушительном постаменте? Одним словом, миф, ничего больше.

– Там есть еще про соляной столп, в который обратилась жена Лота…

– Когда римляне пришли в Палестину, они не видели там никакого столпа по той простой причине, что его там не было. Я читал Страбона; ни слова ни о каком столпе, хотя он подробно описывал ту же Палестину. Божественный голубь от души посмеялся над Моисеем, писавшим эти выдумки под его диктовку. А Бог? Ведь он клялся не истреблять людей и не повторять Потопа, а сам заменил его огнем. Кто же он после этого, если не обыкновенный лгун?

– И вправду, – согласился Можер. – Это о Содоме и Гоморре. Я читал об этом, но, признаюсь, мало что понял.

– В сказках и не надо ничего понимать. Сказано верь, значит, верь, все-таки Святой Дух диктовал. Он же поощряет, прямо-таки возводит в ранг святости кровосмешение, ибо вошла в пещеру к Лоту старшая дочь его и переспала с ним, а потом и младшая. С благословения Божьего.

– В Библии нет этого, – попробовал возразить Можер.

– Все неудобные места церковники вымарывают из Священного Писания, именно в таком виде Библия доходит до людей. Кстати, Сарра, жена Авраама, по Библии – его родная сестра. Не правда ли, граф, воистину божественно и назидательно Священное Писание, где примеры для подражания один гнуснее другого? И всему этому покровительствует сам Бог! А если припомнить, как наш праотец торговал собственной женой и обогатился за счет этого? Как выгнал служанку, родившую ему сына? Как с помощью всего трехсот восемнадцати слуг разбил армии четырех царей, взявших в плен его племянника Лота? Честное слово, так и хочется воскликнуть: где же тут пример божественного благочестия, это ли и есть заветы добра и нравственности, коим учит Библия? Нет, граф, по зрелом размышлении скажу тебе так: неисчислимые беды несет человечеству Священное Писание. Начитаются люди, наслушаются его из уст святых отцов, и начнут избивать, а потом убивать друг друга. Вот ты говорил, король собирается помочь Борелю Барселонскому в борьбе против мусульман. Попомни, сейчас христиане лишь помогают единоверцам, выручая их из беды, а потом организованно пойдут войной на сарацин. Но это можно лишь приветствовать, страшнее другое: настанет время, когда христиане начнут уничтожать друг друга из-за одного неверно истолкованного кем-то слова в Библии, из-за того, что кто-то понял какую-то строку не так. Но наступит это время не скоро.

– Когда же? После конца света, который прочат через десяток с лишним лет?

– Пустая болтовня! Никакого конца, никакого пришествия – ничего этого не будет. Церкви выгодно нагнать побольше страха, еще сильнее задурманить людям головы, призывая их «спасаться». Ты умный человек, граф, и должен понимать, что раз не существует никакого бога, то не стоит ждать ни чуда, ни конца. Что же касается войны народов, о которой я говорил, то наступит она в то время, когда люди станут грамотными и, пошевелив мозгами, выступят против Церкви, отвергая фальшь. И именно Церковь даст сигнал к избиению неугодных ей, тех, кто подрывает ее устои, кто грозится свалить колосса, который держит людей в страхе и невежестве.

– Кого же это? – с любопытством спросил нормандец.

– Таких же христиан.

– Черт возьми, Рено, да ты способен нагнать страху и не на такого, как я. Однако пока народ туп и молчалив; пройдет не одно десятилетие, прежде чем он научится шевелить мозгами. Мы с тобой возглавили бы толпу, идущую громить дворец папы, не сомневаюсь в этом, а пока побережем наши силы, и лучшее средство к этому – хорошая еда, черт возьми! Ты согласен со мной, ангел божий?

– Воистину, сын мой, – смиренно ответил монах.

– А потом ты расскажешь мне о деяниях Христа. Ведь в Новом Завете, сдается мне, также масса нелепостей?

– Я постараюсь доказать тебе, граф, что там тоже есть над чем посмеяться.

– Отлично! А теперь – завтракать, ибо курица, что нам принесли, пролетела мимо моего желудка, клянусь сапогом Роллона!

Они направились к двери, и тут Можер, остановив Рено и подняв для убедительности палец, напутствовал монаха:

– Пусть мы с тобой и богохульники, но не забывай о своей миссии, ибо ты – святой отец и обязан нести в мир слово Божье!

– Это мой хлеб, грех забывать об этом.

– Ну а вечером, а тем более ночью – долой рясу пред телами прекрасных фей!

Рено кивнул.

Глава 5
Первая любовь наследника престола

Вечером королева решила устроить танцы. Перед этим придворные, которым Рено сразу же понравился, стали просить его провести над ними церемонию отпущения грехов от имени церкви и Бога: ни к чему их копить, душа должна с легкостью принимать новые. Король, услышав об этом от монаха, сказал, что тот будет отныне отправлять службы, читать проповеди и заупокойные молитвы, крестить младенцев, а также отпускать грехи мирянам в церкви, рядом с которой часовня; то и другое всего в ста шагах от дворца.

– Проповедуй любовь к людям, равенство и справедливость, – напутствовал Гуго святого отца, – помни, что ты врачеватель и пастырь душ. Я рукополагаю тебя в сан священника с правом ношения парчовой ризы. У тебя будут помощники: причетник, монах и клирик. Они, разумеется, добрые христиане, но ни один из них не сумеет подобающим образом ориентировать паству на небесную жизнь, рассматривая земную лишь как подготовку к спасению души. О тебе я за столь короткое время уже услышал хвалебные отзывы, представь, в большинстве от фрейлин, потому и принял решение поднять твой сан.

– Но, государь, на это имеет право лишь епископ, – напомнил Рено. – Без его санкции я не могу занимать такой пост.

– Я король, миропомазанник Божий, и этим все сказано, – властно заявил Гуго. – Я могу в своих владениях снять одного епископа и назначить другого, имею право дарить или отнимать епархии, и поскольку власть дана мне Богом, никто не вправе осуждать мои действия. И помни, святой отец, выше тебя – приор. Но он остался в твоем монастыре, как и аббат. Приором для тебя буду я. Ты же, как лицо среднего церковного сана, отныне будешь иметь право совершать таинства. Назови все семь.

Рено назвал.

– Сможешь кроме рукоположения совершить все?

– Нас этому учили.

– Ступай. К тебе уже очередь, как мне доложили.

И король улыбнулся.

Так брат Рено сделался священником при дворцовой церкви и в первый же день, облачившись согласно сану, принял исповедь у доброго десятка желающих церковного покаяния.

Танцы начались после ужина. И это было веселее балета, репетицию которого королева перенесла на другой день.

Несмотря на то, что на дворе было еще светло, зал горел свечами в ста канделябрах, развешанных по стенам; в их свете перед публикой выступали бродячие актеры и канатные плясуны, которых королева пригласила во дворец. Их фокусы и акробатические упражнения сопровождались игрой на музыкальных инструментах. Оркестр состоял из виолы, бубна и двойной флейты, кроме того один из гистрионов (так звались актеры) держал в руках ручной орган; правой рукой он перебирал на нем клавиши, а левой раздувал мехи.

После выступления первой группы, состоящей почти из одних мужчин, на сцену зала вышла вторая – из двух женщин. Одеты они одинаково, но с разной расцветкой: на них корсеты с рукавами покроя «раковая шейка», на шее – ожерелья золотое и жемчужное, под корсетами короткие юбки, голову венчает тюрбан – у одной красный, у другой зеленый, на ногах у плясуний – мягкая войлочная обувь. Они исполняли свои танцы, сопровождая их игрой на бубнах и звоном колокольчиков в обручах. Затем под звуки арф, флейт и псалтериев[6]6
  Псалтерий – античный струнный щипковый инструмент треугольной, иногда квадратной формы (21 струна).


[Закрыть] гистрионы исполнили танец с мечами, причем в полном бутафорском вооружении, как того и требовал этот старинный германский пиррический танец.

Выступление труверов[7]7
  Труверы – в Х – XIV вв. странствующие поэты-певцы в Северной Франции.


[Закрыть] решено было отложить на другой день, хотя они и порывались блеснуть талантами. Пока же, одарив гистрионов драгоценностями и одеждой, придворное общество покинуло зал в ожидании, когда для танцев выстелют пол душистыми травами и цветками лаванды с розмарином.

Открыла бал, как и полагалось, королевская чета. Под звуки флейт жонглеров Гуго с Адельгейдой торжественно прошествовали через зал в великолепных королевских одеяниях, сопровождаемые почтительными поклонами и восхищенными взглядами. За ними, держась за руки, прошли парами герцогиня Гуннора Нормандская с Генрихом Бургундским, принцесса Гизела Французская с графом де Понтье, принцесса Эдвига с графом Ренье де Эно, граф Бушар Вандомский с супругой, граф Фулк Анжерский с баронессой Альбурдой де Труа, за ними остальные потомки знатных родов.

Роберт, сын Гуго, герцог Орлеанский, стоял рядом с Рено и, постоянно бросая на него беспокойные взгляды и дергая за рукав, спрашивал:

– Скажите, святой отец, а эти фигляры[8]8
  Фигляры – в старину: акробаты или фокусники.


[Закрыть] в бесстыдных позах, которые были только что, – разве это поощряется монашеским уставом и не противоречит ли божественному промыслу? А танцовщицы? Ведь у них ноги голые, какой стыд! Церковь призывает к возмущению подобной непристойностью, ибо это порочно и подобно греху.

Рено, поглядев на него, нарочито громко вздохнул и возвел очи горе. Усмотрев в этом знак одобрения его благочестия, Роберт продолжал:

– А столь пышные наряды, платья дам и сеньоров, усыпанные драгоценностями, позолотой, жемчугом… а этот вырез на груди у некоторых женщин, их оголенные частично руки до плеч, их слишком плотная одежда, подчеркивающая очертания женского тела, его греховную сущность – разве это не безнравственно, святой отец? Разве не противно это скромному и смиренному христианскому облачению? А Божье слово? Ужели оно не восстает, не осуждает, ведь это не угодно Господу! Истинный христианин должен, увидев это, стыдливо отвести взгляд, как учат этому святые отцы Церкви!..

В это время стали танцевать цепочку, и одна из дам, поймав взгляд монаха, призывно помахала ему рукой. Еще две, маня глазами, тоже позвали его. Согласно кивнув им с улыбкой, Рено повернулся к принцу:

– Привыкайте, ваше высочество, ибо вам предстоит быть королем. Даже испанцы не столь щепетильны в вопросах христианской морали, чего же вы хотите от франков? А теперь я оставляю вас. Вам же советую последовать моему примеру.

И, легко отделившись от колонны, Рено ушел к танцующим. А Роберт, тяжело вздохнув, опустил голову и, уставившись в пол, погрузился в размышления.

После цепочки оркестр заиграл другую мелодию: танец назывался «три на три» и сопровождался звоном колокольцев[9]9
  Колокольцы – музыкальный инструмент, набор колокольчиков.


[Закрыть]. После этого один из гистрионов затянул песню, прославляющую короля Дагобера. Ему аккомпанировала виола. Едва песня кончилась, как загудел хорум[10]10
  Хорум – духовой инструмент, род волынки.


[Закрыть], застучал бубен, тут же вступила флейта, и придворные повели кароле[11]11
  Кароле – танец у народов Западной Европы наподобие хоровода.


[Закрыть], любимую пляску дам.

Можер, порядком утомившись, вышел из круга; постоял, поглядел по сторонам, остановил взгляд на Гуго и направился к нему. Рядом с королем стоял его брат Генрих.

Рено тем временем, забыв, похоже, о своем духовном сане, весело плясал в кругу в обществе дам. Мог бы и поостыть, все же король был здесь. Последний, увидев новоиспеченного священника в таком неподобающем ему амплуа, нахмурился было, но потом, выслушав Можера, махнул рукой.

– Я ручаюсь за неколебимое благочестие монаха, государь, вам не в чем будет его упрекнуть, – сказал нормандец.

– На его месте неплохо бы оказаться моему сыну, – хмуро ответил Гуго. – Черт знает до чего довели мальчишку эти ежедневные общения с монахами, это чрезмерное благочестие. Разве он был таким? А ведь, погляди-ка на него, Можер, – и ростом не мал, и плечи не девичьи, да и силой бог не обидел. Там, в Лане, ты обучил его борьбе, показал неведомые ему приемы владения мечом, но, обладая силой, он не в ладах с умом. Между тем лишь одно в паре с другим делают настоящего короля. Ему надлежало бы помнить, что он сын монарха, а не епископа.

– В его годы я чаще заглядывался на девиц, нежели упирался глазами в Священное Писание, – вторил ему Генрих. – Гляди, брат, – он кивнул на Роберта, разглядывающего на капители одной из колонн мраморные фигурки из какого-то библейского сюжета, – вместо веселья он занят созерцанием святых. – Затем герцог указал на Рено: – Монах танцует, король молится! Не кажется ли тебе это противоестественным, брат?

– Ты предлагаешь отругать монаха?

– Упаси тебя бог! Я был сегодня в церкви; клянусь распятием, этот малый знает свое дело. Пусть отдохнет, не надо ему мешать. Но как заставить мальчишку последовать его примеру?

– Быть может, подружить их?

– О чем ты, Гуго? И без того Роберт с тех пор, как узнал про монаха, не отходит от него.

– Он ищет в нем духовного наставника, но нам нужно совсем иное. – Король поглядел на Можера: – Сможет твой приятель вразумить моего сына, отвратить его от духовного и привлечь к мирскому? Пойми, мой наследник должен быть королем, а не святошей.

– Боюсь, государь, такой подход к делу совсем выбьет его из колеи. Таким наставником может быть кто угодно, но не монах. Как бы Роберт, узрев в этом богохульство, не побежал жаловаться епископу на нового священника.

– Тогда сам возьмись за это!

– Я уже пробовал, государь, по вашей же просьбе, сблизить Роберта с молоденькими фрейлинами. Помните, это было в Лане? И что же? Ни черта из этого не вышло. Братец уперт, как сто ослов. Едва приблизится к нему одна из них или попробует заговорить, у него тотчас отсыхает язык, и он каменеет, превращаясь в столб. Точь-в-точь как жена Лота. А когда я спрашиваю его, он начинает мямлить о несчастной любви, вспоминает некую девицу, которую любил, но ее отняли у него.

– Не та ли это история с дочерью какого-то бедного дворянина? – спросил Генрих у брата. – Помнится, это было в прошлом году.

– Так вот оно что, – протянул король. – Выходит, всему виной несчастная любовь, которая разбила его сердце, отвратив от всего мирского? Однако он никогда не поделится этим со мной, а следовало бы.

– Мне он тоже ничего не рассказывал, всё только вздыхал, – сказал Можер. – Но что за история такая, государь, не поведаете ли? Узнав обо всем, мы вместе попробуем что-нибудь придумать.

– Как-то на одной из улиц Роберту повстречалась некая девица, одних с ним лет, как выяснилось позже, дочь разорившегося барона. Случилось это так. Они с Робертом выходили из церкви. Не знаю уж, как это вышло, но оба тотчас потеряли голову от любви. Узнав, где живет девчонка, Роберт стал тайком наведываться к ней, случалось, пропадал там целыми днями. А однажды пришел ко мне и заявил, что женится на ней. Я запретил ему даже думать об этом. Кто он? Сын герцога франков! Разве о такой партии для сына мечтал я? К тому же он был еще слишком юн. Так я ему и сказал. Но он и слушать ничего не захотел и, несмотря на мое запрещение, опять ушел к ней. Тогда я позвал к себе отца этой нимфы и разъяснил ему суть вещей, потребовав, чтобы он запретил дочери встречаться с моим сыном. Он пообещал, но, по-видимому, ему льстило такое знакомство. Может быть, он втайне надеялся и на родство. Однако я не мог этого допустить и, когда Роберт вернулся, в наказание за непослушание запретил ему выходить за пределы дворцовой ограды и приставил к нему стражу. Потом добавил, что если я узнаю о том, что он вновь нарушил мой запрет, то отправлю девчонку в монастырь. Это подействовало. Роберт проплакал несколько дней кряду, а потом поутих и замкнулся в себе, перестав с нами общаться. Однако верные слуги донесли мне, что он готовит побег и собирается навсегда исчезнуть из города вместе со своей наядой. Что было делать? Я послал своего человека в дом к этому дворянину, и тот передал ему мой приказ – покинуть город. В противном случае его дочь отдадут в монастырь. Как рассказывали потом, отец начал уже собираться в дорогу, как вдруг обнаружил, что дочь исчезла. Он принялся за поиски, но тут соседка сообщила ему, что его дочь подалась в женский монастырь Нотр-Дам де Шан. Такой один близ Парижа. Пусть там ее и ищет отец, так сказала девица этой соседке.

Я поговорил с Робертом, сказав, что это всего лишь мимолетное юношеское увлечение, которое со временем пройдет, потому что такого добра будет у него в жизни еще много. Но он не пожелал даже слушать меня. С тех пор он стал нелюдим, со мной говорит мало, да и то с неохотой, зато с головой погрузился в религию. Утешения ли он ищет, ответов на мучающие его вопросы, либо жалуется Богу на свою судьбу – кто знает, только неизменными собеседниками его в последнее время стали монахи. Им он и вверил себя полностью, не думая о будущем, а лишь ища утешения в своей несчастной любви. Вот и вся история. Что теперь скажешь, Можер? Генриха не спрашиваю, он в ответ лишь разводит руками. Хочу знать, что думаешь ты.

– Что ж, скажу, коли просите, – простодушно ответил Можер. – И хотя я ни черта не понимаю в любви, но мне жаль Роберта. И девчонку тоже. Ведь они юнцы, и это у них впервые. Разве можно было так, топором, по этой первой любви? Так недолго и загубить юные души, а вместо сына и помощника нажить себе врага.

– Что же, по-твоему, я должен был делать? Поселить папу с дочкой у себя во дворце и спокойно наблюдать, как у девчонки начинает расти живот? А потом вместо дочери соседнего короля женить сына на неровне, поставив, таким образом, под угрозу безопасность границ своей территории и заслужив при этом справедливый укор знатных людей королевства? Пусть так, но на этом бы и прекратил существование род Робертинов, ибо после такого союза не быть уже Роберту герцогом франков, а потом и королем!

– Король прав, – промолвил Генрих, – знать и в самом деле не простила бы такого союза. Сам знаешь, сколь щепетильны герцоги и графы в вопросах родства. Тому пример Карл Лотарингский.

– Что ж, – ответил Можер, – наверное, вы оба правы. Однако, думаю, государь, вовсе не обязательно было бы их женить. Проще бы, на мой взгляд, закрыть глаза на эту любовь. Со временем, как правило, это проходит. А потом, когда перемелется зерно, насыплется новое.

– Как знать, сколь затянулась бы и к чему привела такая любовь. Чем глубже вонзается меч, тем страшнее рана. Однако ни к чему черпать воду решетом, дело сделано.