Текст книги "Король франков"

Не слушая больше ее, Можер уперся в дверь плечом. В ответ – ни малейшего скрипа, ни движения. Тогда, отойдя на шаг, он попробовал упереться в дверь руками, но она только чуть пискнула одной из досок и снова не подалась.

Можер усмехнулся и выразительно посмотрел на тетушку. Обрадовавшись было его бесплодным попыткам, аббатиса, увидев этот взгляд, задрожала от страха и сложила крестом руки на груди. Можер, не спуская с нее глаз, сделал по направлению к шкафу шаг, другой, третий… Аббатиса подобрала ноги и вся съежилась, придвинувшись вплотную к стене. Казалось, сейчас случится непоправимое, и с нее станут срывать одежды! Подумав об этом, она воздела руки к небесам и запричитала, взывая к Богу. Потом, вспомнив про распятие, схватила его и, выпучив глаза, выставила вперед. Теперь дьявол или же племянник – в ее воспаленном мозгу это начало сливаться воедино – не посмеет приблизиться к ней! Крест на его пути!

Но Можер, проследив за этими манипуляциями старушки, только расхохотался. Потом, не доходя до шкафа, остановился, развернулся и, разбежавшись, вышиб дверь ногой.

Бедная аббатиса закричала от ужаса: дверь с шумом улетела в глубь коридора и там, гулко ударив в стену напротив, будто поверженный гигант, рухнула с грохотом на пол. Не помогли ни замок, ни петли. От того и другого остались лишь жалкие останки.

Аббатиса завыла, схватившись руками за голову. А по коридору в обоих направлениях торопливо затопали маленькие ножки разбегающихся в страхе Христовых невест. Хорошо, ни одна из них не отважилась подслушивать за дверью или подглядывать в замочную скважину. Это запрещалось уставом.

Нормандец, ведя за руку юную послушницу, вышел из кельи и направился в конец коридора. Затем они спустились по лестнице и, прошествовав аркадной галереей вдоль нефа, вышли во двор. Здесь, у клумб с цветами и вдоль грядок с редисом, луком, салатом и морковью, хлопотали юные монахини и послушницы. Увидев Можера, показавшегося из бокового нефа, будто Голиафа из стана филистимлян, они поклонились и застыли.

При виде их лицо Можера расплылось в улыбке. Он остановился:

– Черт подери, вот когда пожалеешь, что у тебя не десять рук! Целый десяток благоухающих роз сорвал бы я с этих грядок и увез с собой! Недурное пополнение для королевского двора!

Юные невесты Христовы, хихикая, стали перешептываться, не сводя глаз с такого великана, да еще и столь пригожего собой. В это время, надо полагать, позабыты были ими глупые обеты и постные физиономии церковников, призывающих к умерщвлению плоти и воздержанию во славу Христа. И всколыхнулись было, пробуждаясь ото сна, здоровые природные инстинкты в душах юных прелестниц, и щечки уже зарозовели не у одной из них при чарующих звуках манящего в бездну наслаждений живого, настоящего мужского голоса… Как вдруг другой голос – грубый, женский – вывел их из оцепенения:

– Чего вытаращились! Или Божье слово уже не властно над вами, и не страшитесь вы Божьего суда?.. Соскучились по карцеру, плети и власянице?!

Настоятельница! Идет по галерее, направляясь сюда. И вмиг зачахли появившиеся было зеленые ростки, будто ядом плеснули на них, и опустились смиренно долу юные головки, а нежные пальчики вновь принялись выдирать из земли надоевшие сорняки.

– Какого черта, матушка! – недовольно поглядел Можер на подходившую к нему родственницу. – Ей-богу, вы так эффектно смотрелись на своем престоле, что мне пришла в голову мысль позвать живописца. За ним я и отправился. Верите ли, я даже название придумал для будущего полотна: «Вознесение святой Анны». Но коли уж богу угодно было низринуть вас с высоты, то все духовенство нынче же запоет заупокойную по не родившемуся шедевру. Подумать только, какая утрата для религии и всего христианского мира! Великолепная вышла бы икона, не правда ли, крошка? – обратился он к сестре Инессе.

Та, с опаской поглядывая на аббатису, изобразила подобие улыбки. Можер расхохотался, и они отправились дальше.

– Можер, как ты можешь! – идя следом, причитала мать Анна. – Что подумают сестры о мире? Ведь это богохульство! Ты забыл, что здесь монастырь, община невест Христовых!

Нормандец остановился.

– Ваша усыпальница напоминает скорее логово Вельзевула, тетушка. Ей-богу, так и чешутся руки поджечь вашу обитель тумана и печали. Хотите откровенно? На кой черт вообще эти монастыри? Разве это Иисус их учредил? Так ли уж необходимы они для церкви и государства? А этот ваш, так называемый «жених небесный»? Зачем ему столько этих глупышек, в которых вы убиваете женское начало, превращая их в стадо безмозглых ослиц? И разве Бог приказывал запирать человека в келье? Ведь он создал его для общества! Молчите? Вам даже нечего возразить, потому что ни вы, ни ваша Церковь, ни папа не в силах убить правду. Очень скоро, уверен, она заявит о себе. Ваши попы из кожи вон полезут, чтобы ее убить, но она, истекая кровью, все же пробьет себе дорогу к человеческому разуму! Пойдем, малютка, – посмотрел он на Герду, – я отведу тебя в мир живых людей, иначе ты погибнешь в этом царстве мертвых.

– Бог накажет вас за ваши деяния! – подала голос наставница послушниц, следовавшая все это время за настоятельницей. – И Он, и сын Его Иисус призовут вас на суд божий для ответа!

– Похоже, у тебя здорово потемнело в мозгах на религиозной почве, девочка, – с грустью констатировал Можер. – А ведь ты недурна собой и могла бы радоваться жизни и рожать детей…

– У меня есть жених, и его зовут Христос! – с вызовом бросила сестра Барбета.

– Э-э, – протянул нормандец, – да эта овца совсем без мозгов. Легенда о Христе приносит пользу лишь попам, остальных она повреждает в уме. Запомни это, овечка!

– Это неправда! Жизнь Христа описывает Библия! Она не может лгать.

– Нет более лживого документа, чем эти нелепости, выдуманные неизвестными лицами в разное время. Подумай сама, есть ли в каком-либо из сочинений первого столетия упоминание о Христе? Ни в одном, а их было немало! Сделай вывод, пошевели мозгами!

– Это все происки дьявола! – отшатнулась от него сестра Барбета, замахав руками. – Сам сатана говорит устами этого человека. Вы не христианин, вы богохульник! Я пожалуюсь папе!

– Папе? – рассмеялся Можер. – Тогда у меня появится причина явиться к нему в гости и срезать мясо с его задницы на жаркое. Говорят, у папы весьма аппетитный зад. А если ты, овечка, будешь мне еще надоедать, я, пожалуй, заменю одно блюдо другим. Знаешь, что я сделаю? Прежде всего, подожгу этот смрадный вертеп, где у тебя высохли мозги, потом вырву с корнем вон то дерево, – он указал рукой на молодую липку шагах в пяти, в палисаднике, – заострю его топором, затем сниму с тебя штаны и воткну тебе этот кол между ног. А чтобы огонь не пропадал зря, я поджарю тебя в пламени одной из икон, а потом приглашу друзей на пиршество. Да, чуть не забыл, я привяжу к дереву твои ноги, чтобы не сгорели раньше времени и не мешали крутить вертел.

И Можер закатился хохотом.

Монахиня, раскрыв рот, часто закрестилась, другой рукой торопливо перебирая четки. Аббатиса давно уже держала распятие у губ и всё всматривалась в небеса: не грянет ли оттуда гром, не ударит ли молния в ее монастырь, не спустятся ли с небес архангелы с проклятиями на устах, возвещающие слово Божье? Но ничего не происходило, солнце все так же ярко сияло, слепя ей глаза, и она удивлялась, как это Бог не слышит такого святотатства? А если слышит, то почему не накажет?.. И тотчас вздохнув глубоко, аббатиса мотнула головой, отгоняя греховность мыслей: нельзя так, племянник ведь это ее.

Так же часто крестились тем временем и воздевали руки монахини и послушницы у грядок; они прекрасно слышали греховную речь гостя, Можер не умел разговаривать тихо.

Полную противоположность им всем являла лишь сестра Инесса. Она одна не молилась и не вопрошала небеса. Вместо этого, не отходя от нормандца ни на шаг, она во все глаза глядела на него, восхищаясь этим человеком, боготворя его. В ее глазах он был Прометеем, бросившим вызов богам.

Можер заметил этот взгляд.

– Кажется, мне удастся сделать из тебя человека, – сказал он. – А ты сама этого хочешь? Понимаешь, что я вытаскиваю тебя из могилы?

– Да, – пролепетала юная невеста Христова.

– Слава богу, хоть одна увидела всю гнилость этого болота.

– И все же вы обращаетесь к богу?.. – вопросительно выгнулись дугой брови послушницы.

– Не обращай внимания на это пустословие, – махнул рукой нормандец, и они вновь направились к воротам.

Им осталось уже несколько шагов, как наставница послушниц закричала вслед:

– Вы не смеете забирать сестру Инессу! Это запрещено уставом! Сам епископ совершил обряд посвящения на ступенях алтаря! Она дала Богу обет целомудрия!..

– Обет чего? – обернувшись, рассмеялся Можер в постное лицо сестры Барбеты. – Мне не знакомо это слово, детка, адресуй его своему небесному жениху. Что касается этой девочки, то она забудет его так же легко, как и произнесла.

Рено с нетерпением поджидал приятеля; Можер еще издали увидел его лицо сквозь дыру в воротах, а теперь и услышал обрадованный голос:

– Наконец-то, граф! Я уж подумал, не сожрали ли тебя ненароком церковные крысы?

– Одну, прозревшую, я веду за собой, Рено, – крикнул в ответ нормандец, – других, слепых, оставляю во мраке невежества. А, это ты, крошка? – поглядел он на привратницу. – Должно быть, соскучилась, ожидая меня? Зато я с добычей! Что поделаешь, ваша обитель поплатилась за это сломанной дверью. Благо, она оказалась достаточно высокой, не то мне пришлось бы расширить проем. Но что я вижу, ворота вновь на запоре? – он повернулся к настоятельнице. – Тетушка, прикажите своим овечкам снять засов, разве вы не видите, как я тороплюсь?

– Можер, одумайся! – предприняла последнюю попытку воздействовать на строптивого родственника аббатиса. – Ведь епископ узнает, поднимется шум, меня ждет нагоняй. Неужто тебе не жаль свою двоюродную тетку?

– Конечно, жаль, как можете вы в этом сомневаться, тетушка? Однако вам, по-видимому, неведомо, что такое служба королю. Это то, мадам, что исключает всякие родственные связи и чувства. Так и скажите епископу, когда он спросит вас.

– Он подвергнет тебя отлучению, Можер! Я, конечно, и слова не скажу, но начнут опрашивать других, и они расскажут о твоих богохульствах.

– Я подчиняюсь королю, тетушка, а он сильнее. Что касается вашего епископа, то мне на него попросту начхать. А если он станет угрожать, то я его повешу вниз головой… – Можер оглянулся по сторонам, – вот на этом дереве, – он показал, на каком именно, – так ему и передайте. Думаю, после этого у него отпадет охота к отлучениям. К тому же, тетушка, я вскоре возвращаюсь в Нормандию, отец надумал меня женить.

– Хвала Господу! Может, тогда ты возьмешься за ум.

– Посмотрим еще, какова невеста. Коли станет на брачном ложе петь псалмы во славу Господа, то придется уму-разуму учить не меня, а ее.

– Когда же уезжаешь?

– Провожу мать, а за ней уж сам.

– Так Гуннора здесь? Почему же она никогда не навестит меня?

– Не знаю, тетушка. Но я передам ей вашу просьбу. Так что же ворота? Откроют мне их?

Аббатиса огляделась по сторонам и подошла к племяннику ближе.

– А сам ты этого сделать не можешь? – негромко проговорила она. – Представь, что я собственноручно отодвину засов у всех на виду… Что отвечу я потом епископу?

Можер повернулся и резко сдвинул огромный засов, похожий на бревно. Проехав в скобах, он вылетел из них и гулко шлепнулся о землю шагах в пяти.

– О Боже, – покачала головой аббатиса, – теперь нам всем придется поднимать его.

– Ничего, пусть потрудятся, – кивнул Можер на монахинь, наблюдающих за ними, – не всё же им таскать травинки из земли.

Он пропустил вперед Герду, сам вышел следом. Рено подвел ему лошадь. Можер вскочил в седло, потом поднял сестру Инессу и усадил впереди себя.

– Прощайте, матушка! – крикнул он, помахав рукой аббатисе. – Наверное, мы теперь очень долго не увидимся с вами. Но, может быть, я еще вернусь. Зачем, хотите вы спросить? Чтобы повесить епископа, а поскольку мне не хотелось бы возвращаться пустым, захвачу вот эту девчонку, – он указал глазами на привратницу, которая, хоть и густо покраснев, не могла все же скрыть довольную улыбку. – Она мне нравится, черт подери! А ты, – крикнул он сестре Барбете, стоявшей поодаль, – когда я вернусь, не забудь, что я тебе обещал. И помните, тетушка и вы все, Можер Нормандский не привык бросать слов на ветер!

И он дал шпоры коню. Следом за ним поскакал Рено. Лишь облако пыли осталось на том месте, где стояли обе лошади.

К настоятельнице, молча глядевшей вслед стремительно удалявшимся всадникам, тотчас подбежали монахини:

– Ах, кто это? Кто это был, матушка? Вы скажете нам?

– Кто? – мать Анна тяжело вздохнула, все еще глядя на относимые ветром в сторону клубы пыли на дороге, потом вдруг улыбнулась чему-то и, смахнув непрошеную слезу, произнесла: – Мой внучатый племянник.

И добавила тихонько про себя:

– Скорее это был племянник сатаны.

И тут же, приложив два пальца к губам, торопливо перекрестилась.

Пока монахини всем гуртом поднимали засов, чтобы вставить его обратно в пазы, сестра Барбета, повернувшись, медленно побрела прочь.

– Быть может, сестра, пожаловаться епископу? – спросила у нее одна из монахинь.

– Нет, нет! – вскричала наставница послушниц, покосившись на липку в палисаднике. – Ни в коем случае! Пусть едет себе с богом. Хорошо еще, что он не разрушил весь монастырь. А пока помолимся…

Подошедшей к ним тем временем настоятельнице она сказала:

– Думаю, не стоит оповещать об этом епископа. Пусть узнает как можно позже.

– Да и на кого жаловаться? – ответила аббатиса. – На короля?

– При чем здесь король?

– Этот человек действовал по его приказу.

– Думаете, даже архиепископ не станет разбирать это дело?

Аббатиса усмехнулась:

– Он и сделал Гуго королем.

Сестра Барбета облегченно вздохнула.

И все же на следующий день молодую липку спилили.

Глава 7
Свекровь и невестка

Вдова императора Оттона и регентша Великой Римской империи, сидя на диване в своем дворце, размышляла о том, почему нет вестей из Франции. Кажется, король Гуго должен был бы написать ей о состоянии дел. Каролинги ее уже не интересовали; не беспокоила и судьба золовки, дочери Адельгейды. Тому причиной натянутые отношения между невесткой и свекровью. Началось это давно, когда каждая стала бороться за право опеки над малолетним Оттоном. Сейчас ему уже шесть, и борьба продолжается. Феофано недоумевала: она мать, а мальчик льнет к бабке. Понятно, та добрее. Но он должен расти властелином, а не тряпкой, в нем надлежит воспитывать властолюбие, подбрасывая время от времени назидательные примеры жестокости. Но бабка не позволяет, играя с ним, балуя его, все ему прощая. Но может быть, так и надо, и она, мать, не права? Ведь ее супруг был хорошим государем, а воспитывала его свекровь…

Феофано глубоко вздохнула. Пора бы уж найти общий язык с «матерью королевств». Предпринять самой первые шаги к этому ей не позволяла гордость, а ждать того же от Адельгейды она была не вправе. Годами стало отсчитываться такое ожидание.

У нее были подруги, и немало, среди них и принцессы, поэтому она не чувствовала себя одинокой в жизни. Но когда речь шла о государственных делах, она, бывало, терялась в выборе решения и остро чувствовала в такие моменты, как недостает ей мудрого советника. С этой ролью всегда прекрасно справлялась свекровь, она помнит это, знает, что та умна и дальновидна. Но теперь… Лишь изредка появлялась Адельгейда, не дожидаясь приглашения, и, давая порою дельный совет, немедленно же уходила, оставляя невестку в растерянности и злобе на саму себя. Вот ведь дура, думала Феофано, ну почему не удержала? Что я всё сама да сама? Не натворить бы бед, а ведь свекровь такая умная…

И Феофано решила побороть-таки в себе гордость, величие императрицы. Она, кому сам папа не смел прекословить, защитница Церкви, глава Христианства; она, чья власть покоится на крепком материальном и политическом фундаменте; она, стоящая во главе всей германской системы, управляющей миром, – она решила при первом же удобном случае улыбнуться свекрови. Долой императорское величие! Вражде пора было прекратиться. Их сердца должны оттаять, и ее – первым!

Вопрос в том, с чего начать? Где искать повод к сближению? Оно не отсутствовало меж ними совсем, разумеется, и никто не смог бы утверждать, что невестка со свекровью не разговаривают вовсе, однако это было не то, к чему стремилась Феофано. Ей хотелось понимания и тепла. Любви, наконец, если это возможно между ними. Это было трудно. Но она не боялась трудностей, привыкшая к ним с детства. Она поставила перед собой цель и теперь размышляла, как найти посредника. Ибо только так представляла себе дружбу со свекровью, к которой сама давно уже не испытывала неприязни.

Она стала перебирать в уме возможные варианты, прикидывая, кто из придворных или родственников смог бы посодействовать в этом, как вдруг ей доложили, что пришло письмо из Франции от парижского епископа Альберика.

– Ну, наконец-то! – сразу оживилась Феофано. – Но почему от епископа? Вы не ошиблись?

– Нет, Светлейшая, ошибки быть не может.

– Позовите сюда императора, он должен присутствовать при этом.

Привели маленького Оттона. Выслушав мать, он решительно заявил:

– Пусть приведут бабу Адель, я так хочу.

Придворные, поглядев на Феофано и увидев ее кивок, помчались за свекровью.

Высокая, царственная, все еще не стареющая Адельгейда Бургундская, войдя, первым делом поглядела на внука:

– Случилось что-нибудь, Оттон?

– Говорят, пришло письмо из Франции. Я подумал, вам будет интересно.

Свекровь медленно перевела взгляд на невестку. Любопытно, что скажет на это императрица, ведь присутствие бабки Оттона сейчас вовсе не обязательно.

– Хотите, почитаем вместе? – одарила ее теплым взглядом Феофано и… улыбнулась. Причем вполне натурально.

Адельгейда была удивлена, но ничем не выказала этого и на улыбку не ответила. Как знать, не кроется ли за этим сарказм.

– Но нет, пусть прочтет кто-нибудь другой, а мы послушаем. – Феофано окинула взглядом зал. – Канцлер, вы! – и протянула ему письмо. Потом свекрови: – Садитесь ближе, матушка, мы не на официальном приеме, а этот пергамент, думается мне, содержит в себе немало любопытного. С чего бы иначе епископу вздумалось взяться за перо?

Диван был длинным, свекрови вполне хватило места. Усевшись, она с улыбкой стала глядеть на юного императора, с любопытством воззрившегося на канцлера.

Епископ вкратце описывал положение дел в столице с точки зрения духовного пастыря, упомянул о благосостоянии приходов и благочестии прихожан. Добрая треть послания отводилась этому. Наконец, он разразился потоком возмущения по поводу некоего негодяя, посмевшего унизить и оскорбить его викария. Дальше епископ, назвав имя наглеца, подробно описал, что происходило в монастыре Нотр-Дам де Шан, не забыв упомянуть, что об этом доложила ему вовсе не аббатиса, коей в первую очередь надлежало бы это сделать, а одна из монахинь, видевшая все собственными глазами. В конце письма епископ выражал надежду, что светлейшая императрица укажет королю на недопустимость подобных действий его подданных и велит ему сурово наказать обидчика и богохульника, которого государь держит при себе. Он потому и пишет это письмо, что король никак не отреагировал на его, епископа, жалобу, что вызывает тревогу за духовное воспитание не только короля, но и некоторых лиц из его придворного окружения.

Этим заканчивалось это довольно длинное послание. Все уставились на императрицу, ожидая ее решения. Как скажет, так и будет, ибо императору, а в его лице регентше, повиновались все, даже Гуго, не говоря уже об Адальбероне. И Феофано, импульсивная от природы, стукнув ладонью по подлокотнику, объявила:

– Перо и бумагу мне! Немедленно напишу королю франков, пусть казнит подлеца! Что же это такое в самом деле творится у него в королевстве? Этак каждый, кому ни вздумается, начнет вламываться в монастыри и хозяйничать там!

И гневным взором окинула зал. Возразить никто не посмел. Да и никого, если вдуматься, это не касалось. Последней, на кого упал взгляд, была свекровь. Здесь взгляд задержался. Лицо выразило недоумение, грозящее перейти в недовольство. Но, вспомнив о вражде, которой она сама же вознамерилась положить конец, Феофано, придав голосу мягкость, спросила:

– По-видимому, вы имеете другое мнение на этот счет, матушка? Выскажите нам его, ваши советы бывают порою весьма мудрыми.

– Король Гуго не сделает того, о чем вы его просите, – в мертвой тишине ответила Адельгейда.

– Я не прошу, я приказываю!

– Тем более.

– Но почему? Он посмеет не подчиниться воле императора?

– Он сделает это ради вашей же безопасности. Номинально Гуго вассал империи, на деле же – суверен. Дела в своем королевстве вершить ему. Он не казнит своего любимца, а ваш приказ внесет лишь раздор в отношения с франкским королем.

Феофано почувствовала, что готова взорваться гневом. Ей посмели перечить! И она должна была тотчас ответить, но, как всегда – властно, с позиции силы. Она попыталась совладать с собой и понять, что мешает ей успокоиться. Придворные – вот причина! В их присутствии она обязана говорить и действовать жестко и властно, дабы внушать к себе надлежащее почтение и страх. Но это значит вновь обострить и без того натянутые отношения со свекровью.

– Пусть выйдут все, кроме императора! – приказала Феофано.

Придворные удалились. Теперь свекровь, невестка и маленький Оттон остались одни.

– Вы сказали «любимца»? – чуть нахмурившись, спросила Феофано.

– Однажды во время купания на реке сын Гуго, юный Роберт, стал тонуть. Королю франков никогда бы уже не увидеть его, если бы не этот человек. Он бросился в воду, вытащил мальчика и вернул к жизни. С тех пор король ему обязан. Но мало того, что этот человек стал любимцем не только его, а и всего двора, он приходится родственником королю, а Роберт – его троюродный брат.

– Откуда вам известно?..

– Мне доложили об этом сведущие люди.

Этим «сведущим» человеком был Герберт Орильякский.

– Я не знала этого, – негромко проговорила Феофано. – И это меняет дело.

– Не только меняет, но и отменяет, – продолжала Адельгейда. – Я скажу теперь самое главное, о чем вы и сами могли бы догадаться. Если вы будете досаждать королю, настаивая на решении, которое только что огласили, нам грозит кровопролитная война.

– Война?! Но мы не можем воевать, империя слаба, бесконечные распри с последними Каролингами истощили ее силы. Да и о чем вы? С кем война? Ни Лотаря, ни Людовика больше нет…

– С Францией и Нормандией. С Гуго и Ричардом. Они давно друзья и оба нанесут сокрушительный удар. Эти два колосса раздавят Германию!

– Но Ричард! Какой ему резон? Лишь из чувства солидарности?..

– Если бы только это, возможно, он и не стал бы ввязываться в драку.

– Значит, есть еще причина? Какая же?

– Человека, о котором мы с вами говорим, зовут Можером. Он граф Нормандский. И Ричард – его отец.

– Святые небеса! – Феофано вскочила, будто подброшенная пружиной и, забыв все свои намерения, набросилась на свекровь: – Черт вас возьми, мадам! Что же вы сразу об этом не сказали?! – Она принялась быстро ходить по комнате от стены к стене; накинутая на плечи легкая шелковая накидка полоскалась у нее за спиной. – Ричард Нормандский! Нам еще только не хватало, чтобы он обрушился на империю с датчанами и скандинавами, с которыми его связывают родовые корни! Викинги! Норманны! Довольно уже от них пострадали в свое время франки, недоставало теперь их здесь! А этот епископ… Он полагает, что из-за его вздора, который он тут несет, я допущу, чтобы вместо одного щенка, который, без конца тявкая на Лотарингию, наконец-то угомонился, на империю напали два матерых пса?!..

Она резко остановилась и поглядела на свекровь. Та все в той же позе сидела на месте с непроницаемым лицом и отсутствующим взглядом. Феофано подсела к ней совсем близко и неожиданно сама для себя взяла ее за руки. Адельгейда вздрогнула. Их взгляды встретились. Глаза невестки излучали ласку, чего свекровь никогда не видела.

– Ах, как же вы вовремя… – растроганно проговорила Феофано. – Ведь еще немного, и я отослала бы письмо!.. – и она крепко сжала руки свекрови.

Та не могла не отреагировать на этот порыв и, высвободив свою руку, слабо улыбнулась. Феофано, чувствуя, как глаза заволакивают непрошеные слезы, произнесла:

– Простите меня, матушка…

– Простить? – всем корпусом повернулась к ней Адельгейда. – Но за что же, светлейшая императрица?

– Не называйте меня больше так, я прошу. Ведь для вас я… ваша дочь. И я должна любить вас! Я хочу!..

И Феофано уронила голову на грудь свекрови.

Та с улыбкой погладила ее по волосам; лицо ее цвело от радости. Видно было, что и ей давно надоели, потому что всегда доставляли одни лишь неприятности, постоянные размолвки с невесткой по поводу воспитания юного императора.

– Мы будем жить в мире, если ты захочешь и перестанешь мне перечить, – произнесла Адельгейда. – Я все же опытнее…

Феофано подняла голову и поцеловала свекровь в щеку.

– Теперь мы вместе, и я так рада! – весело воскликнула она. – Нельзя жить волками, ведь правда же? Ну, сколько можно?..

– Хорошо, что ты это поняла, девочка моя.

– Теперь я буду слушаться вас, – Феофано удалила остатки слез. – Я, конечно, императрица, и мое слово – закон, но отныне я все буду решать с вами, ведь вы такая умная…

– Всегда буду рада помочь тебе, дочь моя, – ласково ответила ей на это свекровь.

– Наконец-то вы договорились, – неожиданно послышался рядом детский голос.

Обе, как по команде, повернули головы. Боже, они совсем забыли про маленького Оттона. Улыбаясь, он стоял теперь рядом с ними и, глядя то на бабку, то на мать, говорил:

– А то всё грызутся и грызутся… Надоело уже. Вы ведь не собаки.

Свекровь и невестка, поглядев друг на друга, рассмеялись.

– Да, но что же ты ответишь епископу? – спросила Адельгейда у Феофано.

Но сын неожиданно опередил:

– Пусть не сует нос не в свое дело, не то моя мать живо поставит его на место!

– Ну что скажете на это? – озорно блеснула глазами императрица.

– Мудрое решение, мой мальчик, лучше не скажешь, – с улыбкой ответила Адельгейда. – Однако епископ пишет еще, будто этот нормандец вызволил какого-то монаха, которого собрался наказать викарий за еретические суждения. Далее епископ сообщает, что племянник чудом избежал смерти, так как нормандец хотел его убить. Что ответишь на это, Феофано?

– Никто не смеет наказывать монаха, лишь Святейший синод, руководимый Господом Богом с высоты небес! Говорите, этот Можер покушался на жизнь викария? Жаль, что он не убил его.

– Значит, ты одобряешь такой поступок?

– Да, матушка, а вы?

– Я даже стала уважать этого бесстрашного нормандца. Бросить вызов самому епископу!

– Он бросил его вторично, когда штурмовал монастырь! – напомнил маленький Оттон.

– Что касается викария, – сказала Феофано, – то я прикажу епископу наказать его за превышение полномочий и пошлю человека, который проследит за выполнением моих распоряжений. Теперь о монастыре. Епископ негодует, что это не аббатиса сообщила ему о вторжении нормандца в ее монастырь и побеге с ним одной из послушниц. Усматриваю в этом тонкий ум аббатисы. Это чрезвычайно умная и дальновидная женщина. Епископу укажу, чтобы сделал щедрый вклад в ее монастырь, авось это прибавит ему ума, которого у него не хватает, чтобы замять дело с какой-то девчонкой.

Она взглянула на свекровь. Адельгейда кивнула в ответ.

– Удивительно, как это ты нынче ловко и быстро все решаешь, – хмыкнул Оттон, поглядев на мать. – Обычно долго раздумываешь.

– Это оттого, – радостно проговорила Феофано, поворачиваясь к свекрови, – что рядом со мной мать покойного мужа, твоя бабка, мать всех королевств и самая умная женщина. Наконец, она моя свекровь, которую я очень люблю.

И она снова крепко сжала ладони Адельгейды.

– А ведь из письма епископа можно извлечь немалую выгоду, дочь моя, – неожиданно сказала бабка юного императора. – Однако решать это всецело тебе, я лишь скажу, что заранее одобряю, но не настаиваю.

– О чем вы, матушка? – вопросительно уставилась на нее Феофано.

– Этот нормандский граф молод, здоров, как бык, и силен, как Голиаф. Что если бы ты пригласила его к себе?.. Вообрази, какого союзника приобрела бы тогда империя!..

Феофано покосилась на свекровь, сощурив глаза и, загадочно улыбнувшись, задумалась.

– Не говоря уже еще об одном, – добавила Адельгейда. – Мы должны быть благодарны нормандцу, ведь это он нас с тобой помирил.