Текст книги "Варфоломеевская ночь"

Вернемся к началу разговора, чтобы узнать, о чем говорилось до прихода Шомберга.

– Рене, это вы! – воскликнул Лесдигьер, когда незнакомец, едва они остались вдвоем, снял маску.

– Да, снова я, – ответил миланец, – и пришел потому, что вы хотели меня спросить: не перепутал ли я перчатки, не надела ли королева Наваррская отравленные вместо безобидных, которые вы уничтожили?

– Именно об этом я и хотел спросить, потому что теряюсь в догадках.

– Нет, господин граф, я ничего не перепутал, – твердым голосом произнес Рене.

– Как же вы тогда объясните сегодняшнее внезапное недомогание королевы?

– А разве вам не объяснили этого придворные королевские врачи?

– Я уверен, что они ошибаются. Хотя в одном правы: у Жанны действительно слабые легкие.

– Вот видите, выходит, она могла запросто простудиться.

– Выходит… Но она не простудилась.

– Почему вы так думаете?

– Потому что Амбруаз Паре сказал, что все дело в каком-то сильном внешнем раздражителе, который мгновенно дал импульс к обострению болезни.

– Я всегда считал его самым толковым из всех, – негромко произнес парфюмер.

– Значит, – продолжал Лесдигьер, – она вдохнула какой-то посторонний запах, который… который…

– Который – что?

– Который был ядовитым, Рене!

– Вы так думаете? Почему же тогда окружающие королеву люди и вы в том числе, не чувствовали никаких признаков отравления?

Лесдигьер молчал, не зная, что ответить. Наконец какая-то мысль пришла ему в голову.

– Быть может, потому, – неуверенно предположил он, – что у нее слабые легкие, которые не могли противостоять невидимому раздражителю, провоцирующему внезапное ухудшение самочувствия?

– Кажется, мы приближаемся к истине, – горько улыбнулся Рене. – А теперь давайте разберем все по порядку. Помните ли вы хорошо предыдущую неделю? Сможете ли рассказать мне о здоровье королевы Наваррской в эти дни?

– Я помню каждый день, словно передо мной прошло несколько часов.

– Хорошо. Не впадала ли королева в лихорадочное состояние? Не бил ли ее озноб, не чувствовала ли она сильной жажды?

– Нет.

– Не жаловалась ли она на полное бессилие, на слабость во всех членах, не поднималась ли у нее температура до сорока градусов?

– Нет.

– Не мучилась ли она тяжелым, изнуряющим, мокрым кашлем, лишавшим покоя и сна?

– Такое наблюдалось, но очень давно, еще в Ла-Рошели. Здесь тоже случались приступы кашля, но не такого надсадного, о котором вы говорите. Но всю прошлую неделю королева вела себя крайне спокойно, никуда не выезжала, сидела дома, занималась вышиванием, слушала музыку и отдыхала.

– А теперь опишите мне состояние ее легких, вы ведь в курсе всего, странная болезнь началась во время зарождения вашей любви.

Лесдигьер рассказал миланцу все, что знал и помнил о болезни Жанны со слов врачей в Ла-Рошели и местных королевских медиков. Не забыл упомянуть также, что они советовали ей избрать местом постоянного жительства морское побережье или горы. Только в таких условиях жизнь ее продлится еще не один год.

Он не закончил еще говорить, как осекся на полуслове, увидев исказившееся лицо Рене с глазами, устремленными в одну точку.

– Что с вами? – спросил он, взяв Рене за руку. – Вы что-то вспомнили? Вам пришла в голову какая-то мысль? Вы уже о чем-то догадались, Рене?

– Да, – глухо ответил миланец, сжав кулаки и стиснув зубы. Потом пробормотал: – Так вот для кого она взяла этот флакон…

– Какой флакон? Говорите! Говорите же!

И в эту минуту в комнату вошел Шомберг.

– Итак, мне осталось досказать совсем немногое, – заговорил Рене, когда они оказались в помещении напоминающем кладовую, и голос его с каждым произнесенным словом становился глуше, а лицо темнело.

В наступившей тишине миланец тихо сказал:

– Королеву Наваррскую отравили.

Ни слова, ни звука в ответ. Даже дыхание остановилось на мгновение у обоих друзей. И вдруг сразу же, как удары шпаг плашмя, посыпались вопросы:

– Кто? Как?! Когда?!! Зачем?!!!

– На эти вопросы я смогу ответить вам чуть позже, а сейчас я должен дать королеве противоядие, которое я принес с собой, хотя… – и Рене горько улыбнулся, – я не уверен, что оно подействует, и боюсь, что уже слишком поздно.

– А Екатерина Медичи? Ведь она все еще там!

– Вряд ли. Она уже нанесла свой визит вежливости.

Они пришли в спальню королевы Наваррской, когда там оставались только Конде, Монтгомери, Телиньи, адмирал и еще десятка два гугенотов. Жанна к тому времени уже пришла в себя, и с легкой блуждающей улыбкой смотрела на Лесдигьера и Шомберга. Врачи объявили, что температура спала и больной немного легче, хотя ее по-прежнему мучил налетающий приступами кашель и лицо было бледнее обычного. Рядом с ней поверх одеяла лежала дочурка Катрин. Ее голова покоилась на груди матери, а руки обвивали шею.

Подошел Рене, открыл пузырек и протянул его Жанне:

– Понюхайте это, ваше величество.

Она устремила на него недоверчивый взгляд:

– Кто вы?

– Я парфюмер королевского двора.

– Я вас не знаю, что вам нужно?

Лесдигьер склонился над ней и, погладив ее по щеке, мягко сказал:

– Жанна, в этом флаконе лекарство, а этот человек – наш друг, ты можешь ему верить.

– Франсуа, что со мной? – пролепетала Жанна, прижимая его холодную ладонь к горячей щеке. – Что случилось, Франсуа? Мне так плохо… очень трудно дышать… Кажется, будто там меха, которые некому раздуть.

– Возьми этот флакон и нюхай его, Жанна. Это должно принести облегчение.

– Что в нем?

– Нюхательная соль.

В это время к ним подошел Амбруаз Паре и взял флакон из рук Лесдигьера. Повертел его в руках, потом поднес к лицу и понюхал. И тут же глаза его расширились и он устремил на Лесдигьера страшный взгляд. Потом перевел его на Рене. Миланец чуть заметно кивнул головой. И Амбруаз Паре все понял. Понял то, что и подозревал: в этом флаконе – противоядие! Брови высоко взметнулись, словно он спрашивал у Рене, не ошибся ли в диагнозе? И вновь Рене прикрыл веками глаза и слегка кивнул.

– Хватит ли у нее сил? – прошептал Паре и посмотрел на пузырек так, будто в нем таился неведомый эликсир жизни для него самого, его жены и его детей.

– Я тоже этого опасаюсь, – так же тихо ответил ему Рене, – но надо ее заставить.

– Невозможно. Я ведь знаю, что это такое. Вдох должен быть глубоким, только тогда можно прогнозировать успех, а при таком состоянии ее легких надеяться на это не приходится. Болезнь сильно запущена, легкие работают на одну треть своих возможностей, она не может даже ни разу глубоко вздохнуть…

– Каков же приговор? – спросил Рене. – Нет, не врачей, а ваш личный.

– Два-три дня, не больше, – прошептал Паре. – Яд сожрал последние остатки ее легких.

– О чем вы там шепчетесь над моей головой? – негромко проговорила Жанна, подняв на них глаза. – Уж не читаете ли отходную молитву?

– Ну что вы, ваше величество, вы еще молоды и будете долго жить. А мы только думаем, как заставить вас нюхать лекарство, которое проникнет в легкие и принесет облегчение.

– Легкие… О чем вы говорите? – слабо улыбнулась Жанна. – Пытаетесь меня утешить? Как будто бы я не знаю сама… Их давно уже нет, осталось то, что было когда-то ими… Жаль… Я не успела на свадьбу… Мой сын женится без меня…

– Не смей так говорить, Жанна, – взмолился Лесдигьер, – ведь здесь собрались лучшие врачи, и даже сам мэтр Амбруаз Паре пришел… ты ведь знаешь, какой он искусный лекарь. Они не дадут тебе умереть, даже и не думай об этом!

Она долго и печально смотрела на него, не говоря ни слова. Наконец губы зашевелились, на них показалась слабая улыбка:

– Я понимаю, ты хочешь утешить меня. Но перед ликом смерти давай и в последний раз будем честными друг перед другом, ведь ты всегда смотрел правде в глаза?

Он молчал, не зная, что возразить. В нем теплилась надежда, и он не хотел с ней расставаться, потому что не мог представить себя без нее, своей Жанны, как не допускал и чудовищной мысли о том, что ее вскоре не станет.

Она понимала состояние его души и не хотела разрушать иллюзии, которые он рисовал в своем воображении, но чувствуя приближение смертного часа, не могла лгать, потому что лучше других знала, что ее организм уже сдался. Ее плоть уже почти умерла, осталась лишь душа. Единственное, чего она не понимала – почему так скоро? А она рассчитывала протянуть до осени, а потом уехать в горы. Значит, врачи обманули ее.

– Нет, Франсуа, со мной все кончено, – тихо произнесла она. – Вопрос только в том, когда?.. Через несколько дней… или часов?..

Она попыталась вздохнуть и при этом так забилась в кашле, что смотреть и слушать это не было никаких сил. Ее дочурка плакала, гугеноты, стоя в дверях, утирали слезы. Когда кашель утих, Жанна снова проговорила:

– Ну, что же вы, давайте ваш флакон… Быть может, он поможет мне дождаться сына.

Через несколько минут Жанна уснула. Флакон с солью выпал из руки и покатился по полу. Его подняли и поставили на столик.

Все вышли. У постели остались только врачи, дочь, Лесдигьер, Шомберг и Рене.

Миланец неожиданно тронул Лесдигьера за плечо:

– Можете показать мне платье, которое было на королеве в тот вечер?

Лесдигьер открыл шкаф.

Рене подошел.

– Вот оно.

Рене снял его с вешалки и сразу же устремил взгляд на воротник. Наклонил голову, несколько раз обнюхал, постоял в задумчивости. Потом вытащил из кармана куртки маленький флакон с бесцветной жидкостью, открыл его и побрызгал. Через несколько секунд в тех местах, куда попала жидкость, появились бледно-зеленые пятна.

Рене сокрушенно покачал головой; его взгляд встретился с глазами Лесдигьера.

– Она все-таки убила ее, – прошептал парфюмер. – Противоядие уже бессильно. – И добавил мгновение спустя, отвернувшись в сторону: – Теперь я не удивлюсь, если выяснится, что на ладони герцогини де Монморанси нет никакой царапины.

Когда он повстречал ее некоторое время спустя в Лувре и спросил об этом, она удивленно воззрилась на него:

– С чего вы это взяли, мэтр Рене? Я уже дней десять как никуда не выезжала.

Под покровом ночи Рене еще раз пришел в дом Конде. На лице его снова была маска.

В покоях, где лежала Жанна Д’Альбре, стояла гробовая тишина. Все здесь было синим: одеяло, подушки, полог, подхваченный ремешками внизу, обои на стенах, ковры на полу, стулья, обитые синим венецианским сукном, и даже белый потолок казался голубым. Вся разница была только в насыщенности тонов – одно ярче, другое бледнее. Лунный свет, отливающий голубизной и падающий из окна, еще больше усиливал впечатление мрачности и обреченности, возникающее у каждого, кто бы здесь ни появился.

Рене вошел и остановился на пороге.

Все повернули к нему головы. Никто не проронил ни слова. Миланец подошел и взглянул на подушки. На них покоилось бледное лицо Жанны Д’Альбре, отливающее синевой. Свет от двух маленьких канделябров, стоящих на витых подставках в разных углах комнаты, бросал неверные зловещие блики на это лицо.

Рене стоял не шевелясь. Он знал, что еще рано, и что сейчас больная только спит. Он посмотрел на ее неподвижные руки, лежащие поверх голубого атласа, и ему показалось, что они тоже голубые и настолько слились с одеялом, что их будто бы и не было вовсе, а лишь только пустые белые рукава ночного халата, который кто-то в забывчивости оставил на постели.

Неслышно ступая по синему ковру, подошел Амбруаз Паре и молча протянул флакончик с нюхательной солью. И Рене все понял. В этой комнате уже витала смерть, во всем ощущалось ее дыхание. Она стояла у изголовья Жанны и терпеливо ждала своего часа.

– Ее дни сочтены, – чуть слышно проговорил Паре. – Легкие медленно умирают, унося в могилу и свою хозяйку. Она уже почти не дышит, но жизнь еще теплится в ней. Я дал ей питье Оно продлит ее страдания лишь на несколько дней, не больше.

Они помолчали. Паре обернулся, посмотрел на полог, безжизненно и равнодушно висевший по обе стороны витых голубых колонн, перевел взгляд на Жанну, мертвенно-бледное лицо которой покоилось на голубых подушках с бахромой по краям, и тихо произнес:

– Она совсем не думала о себе и слишком запустила легкие. Если бы не это, яд был бы бессилен. Но он попал на благодатную почву. Отравитель знал, что делает.

Рене вздрогнул.

– Тот, кто отравил, действовал мастерски, – продолжал Паре. – Для всякого другого пары этого яда совершенно безвредны, но не для легких Жанны Д’Альбре. Они разрушили их за несколько часов, превратив в гнойное месиво, источающее собственный яд, разливающийся по всему организму. Он не так скор, но убивает уверенно. Ей осталось не больше трех дней. Я не говорю об этом никому. Пусть в сердцах ее близких теплится надежда.

Рене пожал ему руку и молча кивнул.

К ним подошли Лесдигьер, Шомберг и Конде. У всех троих немой вопрос в глазах.

– Мы все надеемся на чудо, – произнес Амбруаз Паре. – Молитесь господу, чтобы он даровал королеве силы, которые помогут ей справиться с болезнью.

– Значит, есть надежда на выздоровление? – спросил Конде.

– Все в руках божьих, – уклончиво ответил врач.

– Но яд? – спросил Лесдигьер и приступил вплотную к Рене. – Ведь вы подозревали отравление?

Амбруаз Паре закашлялся. Он пожалел, что не успел предупредить парфюмера: о таких вещах не говорят вслух. Но Рене был неглуп и сам прекрасно все понял.

– Яд не сыграл никакой роли, – ответил он, – срок его действия давно истек, он совершенно безвреден для человека и мог убить разве что воробья. Все дело в ее легких. Вы знали о ее болезни.

– Знал, – обронил Лесдигьер.

– Вчерашний выезд погубил ее. Она вдохнула холодный воздух, и сразу же образовался обширный отек легкого, который стремительно начал прогрессировать. Легкие воспалились; это начало проявляться в импульсивных скачках температуры. Последним стал момент общей слабости, когда не осталось сил, чтобы держаться на ногах. Теперь ей нужен только покой и обильное питье. Все остальное сделает природа. Будем надеяться, что организм королевы справится… и молить господа о даровании ей жизни.

Амбруаз кивнул: лучше сказать нельзя. Оба – парфюмер и врач – прекрасно поняли друг друга.

Больше не сказано было ни слова.

Лесдигьер вызвался проводить Рене до дому: время было позднее, в такие часы бродить по улицам Парижа мог разве сумасшедший. После наступления темноты никто не мог гарантировать безопасность запоздалому прохожему, которого запросто могли ограбить или убить либо грабители, либо наемные убийцы.

Рене не возражал. Шомберг пошел вместе с ними.

Предосторожность оказалась отнюдь не излишней. Несколько раз по дороге им встречались подозрительные личности, таившиеся в какой-либо из бесчисленных подворотен и поджидавшие жертву, но при виде двух вооруженных дворян с длинными шпагами на боку ни у кого не возникало желания позариться на их кошельки. Один раз даже, проходя по улице Святого Варфоломея, Лесдигьер услышал свое имя, негромко и с оттенком уважения произнесенное кем-то из ночных грабителей, мимо которых они проходили.

Подойдя к дому, они простились с Рене и уже собрались идти обратно, как вдруг он остановил их.

– Уезжайте отсюда, – сказал он. – Парижский воздух небезопасен для здоровья гугенотов. Ваша королева – тому яркий пример. Я не знаю, что вам грозит, но что-то обязательно случится, я чувствую это. Начали с королевы, теперь очередь за адмиралом… следующими будете вы.

Друзья переглянулись. Их предостерегают уже не в первый раз.

– Значит, вы думаете, что…

– Я ничего не думаю, я вижу, я чувствую, что вас обманывают.

– Рене, вы что-то знаете. Скажите нам!

– Не знаю я ничего. И потом, я ведь говорил вам, что не вмешиваюсь в политику.

– Но отчего вы решили, что нам грозит опасность?

Рене помолчал. Повернулся в сторону реки. Ноздри его широко раскрылись, вдыхая прохладу, тянувшую от воды.

Они молча ждали ответа. Они – чувствовали, здесь что-то не так. Миланец мог бы им сказать, но нелегко было его заставить. Да и знал ли он?

Не оборачиваясь, Рене нахмурился и медленно, зловеще, отчетливо проговорил:

– Воздух пахнет кровью.

И повернулся, чтобы уходить. Двери уже были открыты, на пороге стоял слуга, живущий здесь же.

– Чьей? – спросил Шомберг. Не поворачивая головы, Рене ответил:

– Вашей.

И исчез… Двери закрылись за ним.

Следующий день не принес изменений. В дом Конде наведались король с матерью, его братья и сестра, чуть ли не весь придворный штат, и гугеноты, не оставляющие вниманием свою королеву и целый день меняющиеся у дверей ее спальни.

Католики здесь не задерживались; гугеноты бросали на них недружелюбные взгляды: прошел слух об отравлении, и с их уст срывались глухие проклятия в адрес тех, с кем они вынуждены были заключить мир.

Седьмого июня Жанне стало немного лучше, она попросила привести парижского нотариуса, чтобы составить завещание. Никто не двинулся с места, но она, слабо улыбнувшись, сказала, что это ее последняя возможность, голова работает хорошо. Она должна подготовить завещание немедленно, потом можно не успеть.

Гугеноты ушли и вскоре вернулись с нотариусом. Собрав остаток сил, Жанна вполголоса стала диктовать последнюю волю. Сидя рядом, нотариус быстро водил пером.

Она просила племянников Конде и Конти позаботиться о сыне и не покидать его, а Генриху поручила опеку сестры Катрин, которую он непременно должен выдать замуж за принца-протестанта. Она оставила ему все свои земли и имущество в полное владение и просила не изменять делу Реформации, что бы там ни подстерегало его на пути. Она еще раз напоминала ему о распущенности и безнравственности двора и наставляла соблюдать кодекс чести. Она просила его немедленно вернуться в Беарн вместе с молодой женой, как только свадебные празднества будут закончены. Она призывала гугенотов быть стойкими в вопросах веры и не изменять единственно верному учению Христа. На прощанье она попросила похоронить ее в Лескарском монастыре, где был погребальный склеп наваррских королей.

Когда нотариус ушел, Жанна подозвала к себе Лесдигьера. Он упал на колени перед ее ложем и только сейчас увидел заострившийся нос – верный признак скорой смерти. Лицо пожелтело, лоб нахмурился, губы шевелились, а глаза жадно разглядывали Лесдигьера, будто она собиралась унести его образ в могилу.

– Франсуа, я любила тебя… – тихо проговорила она, вложив ладонь в его руки, – ты был самым дорогим для меня после детей… – она закашлялась, приложив платок ко рту, потом продолжала, снова повернув к нему лицо и силясь улыбнуться: – Они все-таки доконали меня, мои легкие, а я так хотела, чтобы ты видел меня счастливой на свадьбе сына… Теперь вы останетесь у него, ты и Шомберг… Любите его и служите так, как служили мне, для меня это будет самым большим утешением…

Она замолчала и закрыла глаза, по-видимому, собираясь с мыслями. С минуту стояла гнетущая тишина, слышно было только слабое прерывистое дыхание Жанны, доносящееся с подушки.

Она снова открыла глаза. Они все так же были устремлены на него, свою последнюю любовь.

– Не печалься обо мне, Франсуа, и не предавайся скорби… Ты еще молод, и у тебя будет много женщин, но я знаю, что они не погубят тебя, потому что ты честен и смел и всегда отличишь ложь от истины… Но ты плачешь?.. Я вижу на твоем лице слезы.. Не надо, Франсуа, это преждевременно, я ведь еще живу… Ну вот, и твой друг туда же… Да вы сговорились, что ли? Подойдите, Шомберг… Не слышит… Значит, я уже совсем тихо говорю.

Но Шомберг услышал, быстро сделал пару шагов и тоже упал на колени рядом с Лесдигьером.

– Ваше величество! Ваше величество!.. – воскликнул он и припал губами к ладони Жанны, на которую капали его слезы.

– Ничего, Шомберг, все пройдет, – попыталась она успокоить его, – но я рада, что у вас останется добрая память обо мне, ведь я любила вас как брата, как сына… А вы… вы все так же гоняетесь за женщинами, неугомонный дамский волокита?..

– Ваше величество, – рыдая произнес Шомберг срывающимся голосом, – клянусь вам, что я еще не встречал и никогда не встречу такую женщину как вы! Вы прекрасная, вы настоящая королева! Я всегда любил вас, ваше величество, как сестру, как родную мать, но при этом, чего уж греха таить, тайком завидовал Лесдигьеру и вашей с ним беззаветной любви…

– Ну что вы, – произнесла она, ласково глядя на него, – зачем так говорить… хотя мне и приятно это слышать. Вы тоже найдете свою счастливую любовь, Шомберг, это обязательно случится, поверьте мне. Господь не оставит вас вниманием, и произойдет это, быть может, даже раньше, чем вы думаете. А теперь, друзья, – вдруг спохватилась Жанна, – внимательно меня выслушайте… – внезапно она нахмурилась и застонала: – Опять начинает болеть голова… Скорее бы уж бог избавил меня от страданий… Но о чем это я?.. Святой боже, туман застилает глаза, я могу не успеть… Смутная тревога витает в воздухе, правду говорили наши доброжелатели: быть беде. Католики уже хмурятся, видя такое скопление гугенотов… не случилось бы бунта… Немедленно уезжайте из Парижа вместе с королем Наваррским, как только свадьба… как только свадьба эта… состоится…

Она закрыла глаза и потеряла сознание. Руки ее, пышущие жаром, стали мягкими и безжизненными и тихо легли поверх одеяла. К ней подошли врачи и в целях облегчения ее страданий влили ей в рот питье.

Друзья встали с колен и теперь стояли рядом. Дыхание ее успокоилось и стало ровнее.

– Королева уснула, – объявили врачи.

– Молитесь господу, чтобы он даровал выздоровление нашей королеве, – произнес пастор, подняв кверху библию.

И гугеноты зашептали слова молитвы.

Весь следующий день Жанна бредила, не приходя в сознание. Иногда оно возвращалось, но она уже никого не узнавала. Гугеноты молились и пели псалмы о спасении души, пасторы стояли у ложа и читали цитаты из библии, посвященные жизни душ праведников в царстве небесном, а ее друзья, Конде, адмирал, Телиньи и Ларошфуко окружили ложе умирающей королевы и молча ожидали трагического конца, о котором их уже предупредили врачи. Сам Амбруаз Паре оказался бессилен перед недугом, уносившим в царство теней жизнь Жанны Д’Альбре, и на немые вопросительные взгляды отвечал только тем, что горестно вздыхал и разводил руки, повторяя, что на все воля господа.

Ночью случился сильнейший припадок, Жанна металась по постели, звала сына, выкрикивала какие-то фразы, потом внезапно утихла. Лоб ее покрылся мелкими капельками пота, температура подскочила до высшего предела.

Так продолжалось всю ночь. Никто не спал. Все ждали неизбежного конца, который прекратил бы ее мучения.

И он наступил. Это случилось утром, девятого июня. В последние минуты жизни бог даровал ей на мгновение возвращение сознания; так часто бывает, вслед за этим, как правило, наступает агония.

Жанна открыла глаза, оглядела присутствующих и остановила взгляд на Лесдигьере. Он рыдал, пав на колени и склонившись над ней.

– Прощай, Франсуа, – чуть слышно медленно проговорила она, – благодарю тебя за то, что ты любил меня… – и дальше торопливо, боясь, что не успеет сказать, потому что уже чувствует у своих губ дыхание смерти: – Береги моего сына… я жила ради него… он должен стать королем…

Она выдохнула, но еще не в последний раз, потому что Лесдигьер услышал:

– Поцелуй меня…

Он поцеловал ее. Она собрала остаток сил, вдохнула и на выдохе сказала последние слова:

– Смилуйся надо мной, господи… прими душу мою в царствие твое… да будет на все воля… твоя.

И застыла с маской вечности на лице, успев закрыть глаза.

Амбруаз Паре, стоявший рядом, взял руку Жанны, пытаясь нащупать пульс, потом приоткрыл ее веки и поднес к губам маленькое зеркальце.

Никто не смел произнести ни звука. Все молча глядели на него.

В наступившей гробовой тишине врач объявил:

– Королева Наваррская Жанна Д’Альбре скончалась.

Ответом на его слова были слезы и рыдания всех гугенотов, собравшихся у смертного одра своей королевы.

– Свершилось… Да почиет с миром! – произнес один из пасторов и вложил в мертвые руки Жанны библию.

Второй прочел заупокойные слова молитвы:

– Из глубины взываю к тебе, господи…

Подозрение Амбруаза Паре насчет опухоли в легких подтвердилось. Он сам производил вскрытие тела и, когда увидел прорвавшийся очаг, заливший все вокруг желтым гноем, понял, что здесь не обошлось без яда. Не будь его, гной бы рассосался, если бы Жанна по-прежнему пила питье, которое он ей дал, а потом уехала к себе в Беарн, где чистый горный воздух нейтрализовал бы опухоль. Но она не успела, и в итоге чахотка в конечной стадии сделала свое дело, вызвав паралич легких. Причины же острого воспаления так и остались невыясненными для всех, исключая трех человек: Амбруаза Паре, Рене и королевы-матери.

Последняя тут же прибыла вместе с королем к месту вскрытия тела с трепанацией черепа и препарированием зараженных органов и внимательно выслушала все то, что сказали ей сведущие люди. Потом в присутствии всего двора и гугенотов, собравшихся во время бальзамирования Жанны Д’Альбре, объявила, что смерть королевы Наваррской произошла вследствие острого воспаления обоих легких и плевры, что и подтверждают находящиеся тут же ученые врачи.