Текст книги "Бледный огонь"

 
On ságaren werém tremkín tri stána
Verbálala wod gév ut tri phantána
 

(я отметил ударения).

Принц не обращал внимания на эту довольно безвкусную болтовню (которой, вероятно, руководила ее мать) и, да будет позволено повторить, смотрел на нее просто как на сестру, душистую и элегантную, с крашеной мордочкой и maussade, туманной галльской манерой выражать то немногое, что она хотела выразить. Ее невозмутимая грубость по отношению к нервной и болтливой графине забавляла его. Он любил танцевать с ней, и только с ней. Его почти не коробило, когда она гладила его руку или беззвучно прижималась открытыми губами к его щеке, которую успела закрасить сажей изможденная послебальная заря. Ее, казалось, не огорчало, что он покидал ее для более мужественных утех, и она вновь встречала его в темноте автомобиля или полуосвещенном кабаре со сдержанной, двусмысленной улыбкой привыкшей целоваться кузины.

Сорок дней между смертью королевы Бленды и его коронацией были, пожалуй, самым мучительным периодом его жизни. Он не любил матери, и то безнадежное и беспомощное раскаяние, которое он теперь испытывал, выродилось в болезненный физический страх перед ее призраком. Графиня, которая, казалось, была все время подле него, все время шуршала поблизости, водила его на сеансы столоверчения опытного американского медиума – сеансы, на которых дух королевы, пользуясь такой же планшеткой, как та, что она употребляла при жизни для бесед с Тормодусом, Торфеусом и Уоллесом, теперь проворно писал по-английски: «Карл, возьми, возьми, храни, люби цветок, цветок, цветок». Старый психиатр, столь щедро подкупленный графиней, что даже снаружи походил на гнилую грушу, уверял его, что своими пороками он подсознательно убил свою мать и будет продолжать «убивать ее в себе», если не отречется от содомии. Дворцовая интрига – это призрачный паук, все туже затягивающий вас при каждой вашей отчаянной попытке вырваться. Наш принц был молод, неопытен и наполовину помешан от бессонницы. Он почти не отбивался. Графиня истратила состояние на подкуп его kamergrum’a (спальника), телохранителя и даже порядочной доли министра двора. Она стала спать в маленькой прихожей возле его холостяцкой спальни, великолепного просторного круглого апартамента наверху высокой и массивной Юго-Западной башни. Он служил особым покоем его отцу и все еще сообщался посредством забавного ската внутри стены с круглым плавательным бассейном в нижнем зале, так что молодой принц мог начинать день, как, бывало, начинал его отец, раздвигая стенное панно возле своей солдатской койки и скатываясь в пролет, по которому он летел вниз, прямо в яркую воду. Для нужд других, чем спанье, Карл-Ксаверий установил посреди пола, покрытого персидским ковром, так называемую батифолию, т. е. огромную овальную, в роскошных воланах, подушку из лебяжьего пуха размером с трехспальную кровать. В этом-то обширном гнезде теперь спала Флёр, свернувшись в центральной ямке под одеялом из натурального меха гигантской панды, которую как раз перед тем примчала ему из Тибета группа азиатских доброжелателей по случаю его восшествия на престол. Прихожая, где устроилась графиня, имела собственную внутреннюю лестницу и ванную, но сообщалась также, при помощи раздвижной двери, с Западной галереей. Я не знаю, какой совет или приказ получила Флёр от своей матери, но соблазнительницей она оказалась плохой. Она все старалась, как будто в тихом помешательстве, починить сломанную viola d’amore или сидела в скорбной позе, сравнивая две старинные флейты, обе с грустным тоном и слабые. Между тем он, в турецком наряде, валялся в большом отцовском кресле, свесив ноги через ручку, листая том Historia Zemblica, списывая оттуда выдержки и время от времени выуживая из глубин сиденья то пару старомодных автомобильных очков, то перстень с черным опалом, то ком из серебряной шоколадной обертки, то звезду иностранного ордена.

Было тепло на вечернем солнце. На второй день их смехотворного сожительства на ней была всего лишь пижамная кофточка без пуговиц и рукавов. Вид ее четырех голых конечностей и трех мышек (земблянская анатомия) раздражал его и, шагая взад и вперед, обдумывая коронационную речь, он не глядя швырял в ее сторону ее шорты или купальный халат. Иногда, возвращаясь к удобному старому креслу, он находил ее в нем, печально созерцающую изображение bogtur’a (древнего воина) в книге по истории. Он выплескивал ее из кресла, не сводя глаз со своей тетради, и она, потягиваясь, переходила на сиденье под окном в пыльном солнечном луче, но через некоторое время пыталась приласкаться к нему, и ему приходилось отталкивать ее трущуюся темную кудрявую голову одной рукой, продолжая писать другою, или отрывать по одному от своего рукава или пояса ее розовые коготки.

Ее присутствие по ночам не помогало убивать бессонницу, но по крайней мере не подпускало упорного призрака королевы Бленды. Между переутомлением и сонливостью он забавлялся глупыми фантазиями: например, что если встать и вылить немножко холодной воды из графина на голое плечо Флёр, чтобы потушить на нем слабый блик лунного луча. Графиня зычно храпела в своем логове. А за вестибюлем его бдения (тут он начинал засыпать), в темной холодной галерее, лежа по всему крашеному мрамору и привалившись в три или четыре слоя к запертой двери, разместились его новые мальчики-пажи, иные в полудреме, иные хныча, – целая гора дареных мальчиков из Трота, Тосканы и Альбаноланда.

Он просыпался и находил ее стоящей с гребнем в руке перед его – вернее, его деда – высоким трюмо, триптихом бездонного света, поистине фантастическим зеркалом, подписанным при помощи алмаза его творцом Сударгом Бокайским. Она поворачивалась перед ним, и тайный механизм собирал в его глубинах бесконечное множество обнаженных тел, гирлянды девушек в грациозных и скорбных группах, уменьшавшихся в прозрачной дали или разделявшихся на отдельных нимф, из которых иные, шептала она, должны были походить на ее прабабок, когда они были молоды, – маленьких крестьянских garlien, расчесывавших волосы, стоя в мелкой воде докуда хватал глаз, а дальше – тоскующая русалочка из старой сказки, а дальше – ничего.

На третью ночь громкое топание и бряцание оружия донеслись с внутренней лестницы, и в дверь ворвались Первый советник, три Народных представителя и начальник нового корпуса телохранителей. Занятно, что именно Народных представителей приводило в наибольшую ярость то, что их королевой могла стать внучка скрипача. Так кончился целомудренный роман Карла-Ксаверия и Флёр, хорошенькой, но не отталкивающей Флёр (так некоторые кошки менее других отвратительны благодушному псу, которому приказано терпеть горькие эманации чуждой породы). Со своими белыми чемоданами и устарелыми музыкальными инструментами обе дамы побрели обратно в дворцовый флигель. Сладко прозвучала струна облегчения – и тогда раздвинулась дверь вестибюля и вся куча putti с веселым грохотом ввалилась в спальню.

Ему предстояло пройти через куда более тяжкие испытания тринадцатью годами позже с Дизой, герцогиней Больстонской, на которой он женился в 1949 году, как описано в примечаниях к строкам 275 и 433–434 – до чего изучающий поэму Шейда дойдет в свое время – торопиться незачем. Одно холодное лето сменялось другим. Бедняжка Флёр все еще существовала где-то неподалеку, хоть и незаметно. Диза обласкала ее после того, как старая графиня погибла в переполненном фойе во время выставки стеклянных животных в 1950 году, когда часть выставки была почти полностью уничтожена пожаром, причем Градус помогал пожарной команде расчистить место на площади для самосуда над теми поджигателями, которые не принадлежали к профсоюзу, или по крайней мере над лицами (двумя ошеломленными датскими туристами), принятыми по ошибке за таковых. Возможно, что наша молодая королева испытывала какую-то нежную симпатию к своей бледной фрейлине, которую король время от времени замечал иллюстрирующей концертную программу в косом свете готического окна или же слышал наигрывающей с жестяным звуком мелодии в Будуаре Б. Великолепная спальня его холостяцких дней вновь упоминается в примечании к строке 130 как место его «роскошного заточения» в начале скучной и ненужной земблянской революции.

Строка 85: Видавшая Папу

Пий X, Джузеппе Мельхиор Сарто, 1835–1914, на Папском престоле с 1903–1914.

Строки 86–90: Тетушка Мод

Мод Шейд, 1869–1950, сестра Сэмюеля Шейда. В год ее смерти Хэйзель (р. 1934) была не таким уж «младенцем», как можно бы заключить из строки 90. Ее картины я нашел неприятными, но интересными. Тетушка Мод была мало похожа на старую деву, а экстравагантный и сардонический склад ее ума порой, наверное, шокировал чопорных нью-уайских дам.

Строки 90–93: Ее комнату… и т. д.

В черновике вместо окончательного текста:

 
………… ее комнату
мы сохранили в неприкосновенности. Мелочи,
ей принадлежавшие,
воссоздают для нас ее стиль: саркофаг из листа —
(мертвый и ссохшийся кокон ночницы Actias luna)
 

Упомянутое насекомое определяется в моем словаре как «крупная хвостатая бледно-зеленая ночница, гусеница которой питается листьями карии». Я подозреваю, что Шейд изменил это место, потому что название бабочки сталкивалось с «Луной» в следующей строке.

Строка 91: Мелочи

Среди них имелся альбом, в который в течение ряда лет (1937–1949) тетушка Мод наклеивала вырезки, непроизвольно смешные или гротескные. Джон Шейд однажды позволил мне списать на память первый и последний из экспонатов этой серии. Я подумал, что они чрезвычайно забавно перекликаются друг с другом. Оба происходили из одного и того же семейного журнала «Лайф», столь справедливо прославленного своим целомудрием в отношении тайн мужского пола. Поэтому можно легко вообразить, сколь изумлены и разогреты были эти семьи. Первая вырезка – из номера от 10 мая 1937 года, с. 67 – служит рекламой брючной застежки «Коготь» (кстати сказать, довольно хваткое и болезненное название). На ней изображен молодой хахаль, источающий мужественность среди нескольких охваченных восторгом подруг. Описание гласит: «Вы изумитесь, узнав, сколь радикально мог быть улучшен гульфик ваших брюк». Вторая взята из номера от 28 марта 1949 года, с. 126, и рекламирует кальсоны «Фиговый листок» фирмы Хэйнз. На ней изображена современная Ева, благоговейно подсматривающая из-за древа познания в кадке за глядящим с вожделением молодым Адамом в довольно обыкновенном, но чистом исподнем белье, причем перёд его рекламируемых кальсон явственно и плотно оттенен, а надпись гласит: «Ничто не может превзойти фигового листка».

Я думаю, что существует специальная подрывная группа псевдокупидонов, толстых и бесшерстых дьяволят, которым Сатана поручает учинять отвратительные проказы в священных местах.

Строка 92: Пресс-папье

Образ этих безобразных старомодных предметов странным образом преследовал нашего поэта. Я вырезал из газеты недавно перепечатанное его старое стихотворение, в котором сувенирная лавка также сохраняет излюбленный туристом пейзаж:

Горный вид

 
Между горой и глазом
дух дали простирает
пелену голубой любовной кисеи,
истинную ткань неба.
Бриз долетает до сосен, и я
присоединяюсь ко всеобщей овации,
но все мы знаем, что это не может длиться:
гора слишком слаба, чтобы ждать,
даже если она воспроизведена и застеклена во мне,
как в пресс-папье.
 

Строка 98: Гомером Чэпмена

Упоминание заглавия знаменитого сонета Китса (часто цитируемого в Америке), которое, по рассеянности наборщика, забавным образом перемещено из какой-то другой статьи в отчет о спортивном состязании. Для других красочных опечаток см. примечание к строке 803.

Строка 101: Свободному не нужен Бог

Если подумаешь о бесчисленных мыслителях и поэтах в истории человеческого творчества, свобода мысли которых была скорее укреплена Верой, чем искажена ею, невольно усомнишься в мудрости этого нетрудного афоризма (см. также примечание к строке 549).

Строка 109: Ложная радуга

Радужное облачко, по-земблянски muderperlwelk. Термин «ложная радуга», я полагаю, изобретение самого Шейда. Над ним в Чистовом экземпляре (карточка 9, 4 июля) он надписал карандашом «павлинья муха». Павлинья муха – это тело особого искусственного насекомого-приманки, именуемого также «мормышкой». Так объяснил мне хозяин нашего автопристанища, завзятый рыболов (см. также «странные перламутровые мерцания» в строках 633–634).

Строка 119: Доктора Саттона

Это комбинация букв, взятых из двух имен, одно из которых начинается на «Сат», а другое кончается на «тон». На нашем холме жили два почтенных медика, давно оставивших практику. Оба были очень давними друзьями Шейдов. У одного была дочь, президент клуба, к которому принадлежала Сибилла, – и это именно тот доктор Саттон, которого я представляю себе в моих примечаниях к строкам 181 и 1000. Он упомянут также в строке 986.

Строки 120–121: Пять минут равнялось 40 унциям… и т. д.

На левом поле, параллельно ему: «в Средние века час равнялся 480 унциям мелкого песка или 22 560 атомам». Я не имею возможности проверить ни это утверждение, ни вычисление поэта относительно пяти минут, т. е. трехсот секунд, так как не вижу способа разделить 480 на 300 или наоборот, – но, может быть, я просто устал. В день (4 июля), когда Шейд написал это, бандит Градус готовился покинуть Земблю для путаного, но неуклонного продвижения через два полушария (см. примечание к строке 181).

Строка 130: Я никогда не бил мячом об землю на бегу и никогда не заносил биты.

Откровенно говоря, я тоже никогда не отличался в футболе или в крикете. Я недурной наездник, крепкий, хоть и не ортодоксальный лыжник, хороший конькобежец, увертливый борец и страстный альпинист.

За строкой 130 в черновике следуют четыре стиха, которые Шейд отверг ради продолжения чистового экземпляра (строки 131 и т. д.). Вот это отвергнутое начало:

 
Как дети в старом замке, разбирая
В чулане маски и зверей, играя,
Находят вдруг за дверью раздвижной
(Четыре слова тщательно вычеркнуто)…ход потайной
 

Это сравнение остается висеть в воздухе. Можно предположить, что наш поэт собирался связать его с рассказом о том, как он наткнулся на какую-то таинственную правду во время обморочных припадков своего отрочества. Не могу сказать, как мне жаль, что он отбросил эти строки. Мне это жаль не только из-за присущей им значительной прелести, но также и потому, что заключенный в них образ был навеян Шейду чем-то, что дал ему я. Я уже упоминал в этих примечаниях о приключениях Карла-Ксаверия, последнего короля Зембли, и о живом интересе, проявленном моим другом к тем многочисленным историям об этом короле, которые я ему рассказывал. Карточка, на которой сохранился вариант, помечена 4-м июля и является прямым отголоском наших закатных блужданий по душистым полям Нью-Уая и Дальвича. «Расскажите мне еще», – говорил он, выбивая трубку о буковый ствол, и меж тем как медлило цветное облако и далеко, в освещенном доме на холме, г-жа Шейд тихо сидела, наслаждаясь видеодрамой, я с радостью уступал просьбе моего друга.

Простыми словами я описал то любопытное положение, в котором король оказался в первые месяцы восстания. У него было забавное чувство, что он единственная черная фигура в том, что составитель шахматных задач мог бы назвать «выжидательной-задачей-с-королем-в-углу», типа solus rex. Роялисты или, по крайней мере, умдеты (умеренные демократы), все еще могли бы помешать превращению государства в банальную модерную тиранию, будь они в состоянии управиться с оскверненным золотом и армиями роботов, которых вливало в земблянскую революцию со своих выгодных позиций – всего в нескольких морских милях – одно могущественное полицейское государство. Несмотря на безнадежность положения, король отказывался отречься от престола. Его, высокомерного и угрюмого узника, заточили в его розово-каменном дворце, с угловой башенки которого можно было с помощью полевого бинокля различить гибких юношей, ныряющих в плавательный бассейн сказочного спортивного клуба, и английского посланника в старомодных фланелевых штанах, играющего в теннис с тренером-баском на зеленом корте, столь же далеком, как рай. Как безмятежны были горы, как нежно выписаны по западному своду неба!

Где-то в городском тумане каждый день происходили отвратительные вспышки насилия, аресты и казни, но огромный город катился столь же плавно, как обычно, кафе были полны, в Королевском театре шли великолепные пьесы, и дворец, в сущности, содержал самый крепкий раствор уныния. С каменными лицами и квадратными плечами, komizars поддерживали строгую дисциплину в охране снаружи и внутри дворца. Пуританское благоразумие опечатало винные погреба и удалило женскую прислугу из южного крыла. Фрейлины, разумеется, отбыли задолго до этого, когда король сослал свою королеву в ее виллу на Французской Ривьере. Слава Богу, она избежала эти страшные дни в загаженном дворце!

Дверь каждой комнаты охранялась. В банкетном зале было трое охранников, и целых четверо слонялось в библиотеке, темные углы которой, казалось, таили в себе все тени измены. Спальни немногих оставшихся дворцовых служителей имели каждая своего вооруженного паразита, пившего со старым лакеем запрещенный ром или позволявшего себе вольности с юным пажом. А в огромной Геральдической Палате всегда можно было застать разгульных шутников, пытавшихся втиснуться в пустые стальные рыцарские доспехи, там стоявшие. И как пахло кожей и козлом в просторных покоях, некогда благоухавших гвоздиками и сиренью!

Этот огромный отряд состоял из двух основных групп: невежественных, свирепых на вид, но в действительности совершенно безобидных рекрутов из Тулэ и неразговорчивых, очень учтивых экстремистов со знаменитого Стеклянного завода, того, где революция вспыхнула в первую очередь. Теперь уже можно открыть (поскольку он находится в безопасности), что в этот контингент входил по крайней мере один героический роялист, столь виртуозно переряженный, что его ничего не подозревавшие собратья-стражники по сравнению с ним выглядели посредственными имитаторами. В действительности Одон был одним из известнейших в Зембле актеров и в свободные от службы вечера пожинал аплодисменты в Королевском театре. Через него король поддерживал связь с многочисленными сторонниками, молодыми аристократами, художниками, университетскими атлетами, игроками, паладинами Черной Розы, членами фехтовальных клубов и другими любителями моды и авантюр. Молва гремела. Говорили, что узник скоро будет судим специальным судом, но говорили также, что его пристрелят во время мнимой перевозки в другое место заключения. Хотя побег обсуждался ежедневно, планы заговорщиков имели больше эстетической ценности, чем практической. Была приготовлена мощная моторная лодка в прибрежной пещере близ Блавика (Голубая Бухта) в Западной Зембле, за высокой горной цепью, отделяющей город от моря; отражение дрожащей прозрачной воды на скалистой стене и на лодке дразнило воображение, но никто из заговорщиков не мог придумать, как королю бежать из замка и благополучно пройти через его фортификации.

В один августовский день в начале третьего месяца его роскошного заточения в Юго-Западной башне его обвинили в применении ручного зеркала, какими пользуются франты, и услужливых солнечных лучей, чтобы подавать сигналы из своего высоко расположенного окна. Широта открывающегося оттуда вида была объявлена не только подстрекающей к измене, но и сообщающей наблюдателю пустое чувство превосходства над своими ниже расквартированными тюремщиками. Поэтому однажды вечером койка и ночной горшок короля были перенесены в унылую кладовую на той же стороне дворца, но в нижнем его этаже. Много лет назад она служила уборной его деду Тургусу Третьему. После смерти Тургуса (в 1900 г.) его нарядная спальня была превращена в род часовни, а смежное с ней помещение, после того, что оно было лишено высокого многостворчатого зеркала и зеленой шелковой софы, вскоре выродилось в то, чем оно оставалось в течение полувека, – не комната, а старая дыра с запертым сундуком в одном углу и допотопной швейной машиной в другом. В нее можно было попасть из вымощенной мрамором галереи, шедшей вдоль ее северной стороны и круто сворачивавшей к западу от нее, образуя вестибюль, в юго-западном углу дворца. Единственное окно выходило во внутренний двор на южной стороне. Окно это некогда было великолепной сказочной перспективой из цветного стекла с жар-птицей и ослепленным охотником, но недавно чей-то футбол разбил вдребезги баснословную лесную сцену, и теперь его новое простое стекло было забрано снаружи решеткой. На западной стене, над выбеленной дверью чулана висела большая фотография в рамке из черного бархата. Краткое и слабое, но тысячу раз повторенное действие того же самого солнца, которое было обвинено в посылке донесений из башни, постепенно покрыло патиной снимок, на котором были видны романтический профиль и широкие обнаженные плечи забытой актрисы Ирис Ахт, которая, как говорили, в течение ряда лет, до самой своей внезапной смерти в 1888 г., была любовницей Тургуса. Легкомысленного вида дверь в противоположной, восточной стене комнаты, бирюзовой окраской подобная единственной другой двери (ведущей в галерею), но прочно запертая, когда-то вела в опочивальню старого повесы; с тех пор она лишилась своей хрустальной ручки и по обеим сторонам от нее на восточной стене были две гравюры в изгнании, принадлежавшие к периоду упадка комнаты. Они были из числа тех, на которые никто всерьез не смотрит, – картины, существующие только как общее понятие картин для скромных декорационных нужд какого-нибудь коридора или приемной: одна представляла из себя потрепанную и мрачную fête galante в манере Тенье, другая некогда висела в детской, сонные обитатели которой всегда думали, что на ней на переднем плане изображены пенистые волны – вместо неясных силуэтов меланхолических овец, которые можно было теперь разглядеть.

Король вздохнул и начал раздеваться. Его походная кровать и ночной столик стояли лицом к окну, в северо-восточном углу. На восточной стороне была бирюзовая дверь, на севере – дверь галереи, на западе – дверь чулана, на юге – окно. Его черный блейзер и белые штаны унес бывший камердинер его камердинера. В пижаме, король присел на край кровати. Слуга вернулся с парой сафьяновых ночных туфель, натянул их на безучастные ноги своего господина и ушел, унося снятые лакированные туфли. Блуждающий взгляд короля остановился на окне, которое было наполовину открыто. Можно было разглядеть часть тускло освещенного двора, где под огороженным тополем два солдата играли на каменной скамье в ландскнехт. Летняя ночь была беззвездная и беззвучная, с далекими спазмами зарниц. Вокруг стоявшего на скамье фонаря слепо билась похожая на летучую мышь ночница, пока понтер не сбил ее фуражкой. Король зевнул, и освещенные карточные игроки задрожали и растворились в призме его слез. Дверь галереи была слегка приотворена, и можно было слышать шаги приближавшегося и удалявшегося часового. Ирис Ахт над чуланом распрямляла плечи и смотрела в сторону. Трещал сверчок. У лампы на ночном столике как раз хватало силы, чтобы отбросить яркий блик на позолоченный ключ в чуланной двери. И внезапно от этой искры разгорелся в уме узника великолепный пожар.

Мы теперь вернемся из середины августа 1958 года к послеполуденному часу в мае тремя десятилетиями раньше, когда он был смуглым, крепким тринадцатилетним мальчиком с серебряным кольцом на указательном пальце загорелой руки. Королева Бленда, его мать, незадолго до того уехала в Вену и Рим. У него было несколько дорогих его сердцу товарищей, но никто не мог сравниться с Олегом, герцогом Ральским. В те дни подростки из знатных семейств одевались по праздникам – которых у нас бывало так много в течение нашей долгой северной весны – в вязаные безрукавки, короткие белые носки, черные туфли с пряжками и очень тесные, очень короткие шорты, называемые hotinguens. Я рад был бы снабдить читателя вырезными фигурками и частями одежды, какие бывают вычерчены для детей, вооруженных ножницами. Это скрасило бы немного здешние темные вечера, разрушающие мой мозг. Оба мальчика были красивыми длинноногими образцами варяжского отрочества. В двенадцать лет Олег был лучшим центр-форвардом Герцогской школы. Когда он, обнаженный и блестящий, стоял в банном тумане, его ярко выраженные признаки мужественности резко противоречили девичьей грации. Он был настоящим фавненком. В тот день обильный ливень отлакировал весеннюю листву дворцового сада, и ах, как трепалась и металась персидская сирень в буйном цвету за оконными стеклами в зеленых потеках и аметистовых пятнах! Предстояло играть в комнатах. Олег опаздывал. Придет ли он вообще?

Юному принцу пришло в голову откопать комплект драгоценных игрушек (подарок иностранного властителя, недавно ставшего жертвой покушения), которые так забавляли Олега и его самого в предыдущую Пасху, а затем были отложены в сторону, как бывает с теми особенными художественными игрушками, которые дозволяют пузырю доставленного ими удовольствия разом выдать всю свою сладость перед тем, как уйти на покой в музейное забвение. Ему особенно хотелось сейчас отыскать сложный игрушечный цирк, заключенный в коробку размером с крокетный ящик. Он жаждал его страстно – его глаза, его мозг и то в его мозгу, что соответствовало подушечке большого пальца, живо помнили коричневых мальчиков-акробатов с ягодицами в блестках, элегантного и меланхолического клоуна в брыжах и, главное, трех слонов, каждый размером со щенка, из полированного дерева, с такими подвижными суставами, что этих гладких маленьких великанов можно было поставить вертикально на одной передней ноге или поднять на дыбы, вполне устойчиво, на белом бочонке с красным ободком. Менее двух недель прошло со времени последнего посещения Олега, когда мальчикам разрешили впервые спать в одной постели, и зуд от их тогдашнего дурного поведения и жаркое предчувствие второй такой же ночи смешались теперь в нашем юном принце со смущением, искавшим исхода в более ранних, более невинных играх.

Его наставник-англичанин, который после пикника в Мандевильском лесу лежал с вывихнутой щиколоткой, не знал, где мог быть этот цирк; он посоветовал поискать его в кладовой в конце западной галереи. Принц отправился туда. Этот пыльный черный сундук? Он выглядел угрюмо-отрицательно. Дождь был здесь слышнее из-за близости болтливой водосточной трубы. А что если попробовать чулан? Его золоченый ключик неохотно повернулся. Все три полки и пространство под ними были забиты самыми разнообразными предметами: палитра в осадках многих закатов, чашка, полная фишек, слоновой кости палочка для почесывания спины, издание «Тимона Афинского» форматом в 1/32 листа, переведенного на земблянский его дядей Конмалем, братом королевы, игрушечное ведро (situla) для морского песка, голубой бриллиант в 65 каратов, случайно прибавленный в детстве из ларчика, в котором его покойный отец хранил драгоценности, к камушкам и ракушкам в этом ведре, мелок и квадратная доска со сложно переплетающимся рисунком от какой-то давно забытой игры. Он собирался продолжать поиски в чулане, но когда попробовал отвести полу из черного бархата, один угол которой был непонятным образом прищемлен позади полки, что-то подалось, полка двинулась, оказалась передвижной и открыла прямо под своим дальним краем, в задней стенке шкафа, замочную скважину, к которой, как оказалось, подходил тот же ключ.

В нетерпении он очистил остальные две полки от всего, что на них лежало (главным образом старая одежда и башмаки), снял их, как прежде снял среднюю, и отпер раздвижную дверь в задней стенке чулана. Слоны были забыты, он стоял на пороге тайного хода. Его глубокая тьма была непроницаема, но что-то в пещерной акустике предвещало гулким очищением горла небывалые вещи, и он поспешил к себе взять два фонарика и педометр. Когда он возвращался, пришел Олег. Он держал тюльпан. Его мягкие светлые локоны были подстрижены со времени его последнего посещения дворца, и юный принц подумал: да, я знал, что он будет другим. Но когда Олег нахмурил свои золотистые брови и наклонился ближе, чтобы услышать об открытии, юный принц понял по пушистому теплу его покрасневшего уха и по оживленному кивку в ответ на предложение исследования, что в его милом товарище по ложу не произошло никаких перемен.

Как только мосье Бошан сел у постели мистера Кэмпбеля играть в шахматы и предложил на выбор свои поднятые кулаки, юный принц повел Олега к волшебному чулану. Настороженные, бесшумные, обитые зеленым ковром ступени escalier dérobé вели к вымощенному камнем подземному проходу. Строго говоря, «подземными» были лишь короткие отрезки пути, когда после подкопа под юго-западным вестибюлем, смежным с кладовой, он продолжался под серией террас, под березовой аллеей королевского парка, а потом под тремя поперечными улицами, Академическим бульваром, Кориолановым переулком и Тимоновой аллеей, отделявшими его от конечного назначения. Кроме этого, в своем зигзагообразном и загадочном маршруте он приспособлялся к различным строениям, через которые он следовал, там пользуясь крепостным валом, в который он аккуратно влезал, как карандаш в гнездо карманного дневничка, тут пролегая через подвалы огромного здания, со слишком многими темными проходами, чтобы можно было заметить это тайное вторжение. Возможно, что за истекшие годы между этим заброшенным проходом и внешним миром образовались энигматические связи, вследствие ли случайных сотрясений от работ в соседних слоях каменной кладки или слепых тычков самого времени, ибо там и сям можно было вывести наличность таких глубоких и тесных дыр и проникновений, что просто с ума сойти (из лужи пресной, вонючей, стоячей воды, говорившей о близости рва, или из темного запаха земли и дерна, означавшего близость переднего ската бруствера над головой), а в одном месте, где туннель проползал через подвал большой герцогской виллы с парнишками, знаменитыми своей коллекцией пустынной флоры, легкая россыпь песка на мгновение изменила звук шагов. Олег шел впереди: его изящно оформленные ягодицы, тесно обтянутые индиговой бумажной тканью, бодро двигались, и казалось, не факел, а его собственное оживленное сияние, озаряет перескакивающим светом низкий потолок и тесные стены. Позади него свет электрического фонарика юного принца играл на земле и одевал мучнистым налетом изнанку голых ляжек Олега. Воздух был затхлый и холодный. Все дальше и дальше шел загадочный подкоп. Понемногу в нем обозначился легкий восходящий наклон. К тому времени, что наконец они дошли до его предела, педометр оттикал 1888 ярдов. Волшебный ключик от чулана кладовой с приятной легкостью скользнул в замочную скважину зеленой двери, перед которой они оказались, и завершил бы действие, предсказанное его гладким проникновением, если бы взрыв странных звуков из-за двери не заставил наших исследователей остановиться. Два ужасных голоса – один мужской, другой женский, то доходившие до страстных верхов, то падавшие до хриплого шепота, обменивались бранью на гутнийском наречии, которое в ходу у рыбаков Западной Зембли. Гнусная угроза заставила женщину вскрикнуть от страха. Последовало внезапное молчание, вскоре прерванное мужчиной, который пробормотал какую-то краткую фразу банального одобрения («прекрасно, моя милая» или «лучше нельзя»), что было еще более жутко, чем все сказанное прежде.