Текст книги "У королев не бывает ног"

ОКАЗЫВАЕТСЯ, БОГИНЯ ЛАХЕСИС БЕСПОКОИЛАСЬ НЕ НАПРАСНО

Петр не сомневался, что добрый граф Гамбарини поможет ему выпутаться из этой передряги, а посему, будучи доставлен в темницу Черной башни, ничтоже сумняшеся, растянулся на деревянных нарах, думая о баронессе В** и дьявольском наслаждении, коим прелестница наверняка вознаградила бы его за проявленный героизм, не очутись он за решеткой; однако вознаграждение не минует его, когда он выйдет на свободу; рассуждая таким образом, Петр уснул и спал беспробудно – и вполне заслуженно – до самого утра, когда тюремщик принес ему завтрак. Так прошел час, другой, третий, ничего не менялось, и Петр уже начал было скучать и гневаться, как вдруг наконец загрохотал засов, двери распахнулись, и в камеру, не спеша, брезгливо переступив порог, вошел граф Гамбарини.

– Наконец-то! – воскликнул Петр.

– Ну так что же, Петр? – спросил граф. – Ты по-прежнему готов дать голову на отсеченье и отказываешься признать, что у королев не бывает ног?

– Разумеется, – улыбнулся Петр. – Я никогда не признаю того, что противно здравому смыслу. Садитесь, пожалуйста.

– Благодарю, я вижу, что даже в тяжком своем положении ты не забыл о хороших манерах, – проговорил граф и, сбросив накидку карминового цвета, в которую был закутан, сел на треножник, формой напоминающий табурет сапожника, – единственную мебель, украшавшую камеру, не считая нар.

– Вы считаете мое положение серьезным? – спросил Петр, уже несколько обеспокоенно, но все еще улыбаясь.

– Конечно, серьезным, и весьма, – разумеется, пока ты прямо и определенно не признаешь, что у королев не бывает ног, – отозвался граф. – Джованни просил меня тебе помочь, что я, конечно, в состоянии сделать, ибо, как известно, я у императора на хорошем счету, но – увы! – теперь я связан по рукам и ногам.

– Чем же это? – спросил Петр.

– Я был на тебя сердит, – сказал граф. – Сейчас я уже поостыл, но признаюсь, услышав о твоей идиотской дуэли из-за королевских ног, я хотел спустить с тебя штаны и высечь. Поэтому на просьбу Джованни выручить тебя я ответил словами, о которых теперь сожалею, но взять обратно не могу. Да, я помогу Петру, ответил я Джованни, но с условием, если этот упрямец признает, что у королев не бывает ног.

– Я этого не сделаю, – отказался Петр. – Чем самому себе плевать в лицо, я уж лучше посижу здесь.

Граф сокрушенно покачал головой.

– Этот гордый жест в данных обстоятельствах неуместен, Петр. Ты, может быть, думаешь, что наказание, которое тебе назначат, – незначительно, но ты ошибаешься. Потому что рыцарь фон Тротцендорф, с которым ты сражался на дуэли, скончался.

– Не может быть! – вскричал Петр. – Ведь я всего лишь поцарапал ему бедро!

– Увы, коль не повезет, то можно скончаться и от царапины на бедре, – заметил граф Гамбарини. – Возможно, твоему сопернику, после того как ты его проучил, отказало сердце. Мне рассказывали, как ты хлестал шпагой у него под ногами; а может, он ударился головой при падении, не знаю – я разбираюсь в картинах, а это дело лекарей, – однако все говорит за то, что он и сегодня был бы жив и здоров, не будь этого дурацкого поединка. Ничего не поделаешь, Петр, ты увяз по самые уши. И очень жаль, потому как ты уже был на виду, оставалось лишь ловить счастливый момент и не выпускать его из рук, но ты сам подставил себе подножку. Так что соберись с мыслями, пораскинь мозгами и взвесь не только свое положение, но и мое. Я хочу тебе помочь, это в моих силах, но я связан словом дворянина и пальцем ради тебя не шевельну, пока ты определенно и без уверток не заявишь, – дескать, признаю, что у королев не бывает ног. Как бы я выглядел перед своим сыном, если бы не сдержал слово и отступил перед твоим немыслимым упрямством?

Петр хмуро молчал.

– Ну? – настаивал граф. – У меня нет времени долго ждать. Ты признаешь, что у королев не бывает ног, или нет?

– А как я буду выглядеть в глазах Джованни, подчинившись вашему давлению? – спросил Петр. – Вы же сами столько раз радовались тому, что я оказываю благотворное влияние на вашего сына. Вы думаете, если он перестанет меня уважать, все останется по-прежнему? Ведь я знаю его, как самого себя, и могу вообразить, что он сказал, когда вы поставили свое условие. «Это все равно, – без сомнения, ответил он, – как если бы вы просто махнули на Петра рукой – пусть, дескать, сам выбирается из той каши, которую заварил, – потому что даже на дыбе Петр не признает глупости, вроде той, будто у королев не бывает ног». Даю руку на отсеченье, Джованни ответил так, и теперь я должен обмануть его доверие? А вы сами, граф Гамбарини? Допустим, я даже проговорю те слова, на которых вы настаиваете, и вы поможете мне выбраться на свободу, и я вернусь к вам, и все пойдет своим чередом. Но на самом ли деле все пойдет своим чередом? Я теперь говорю не о Джованни, я говорю лишь о вас. Разве я ничего не потеряю в ваших глазах? И останусь прежним Петром Куканем из Кукани, кем был до сих пор? Не посмотрите ли вы на меня с явным разочарованием, с обманутой надеждой?

Граф привык ждать от Петра всяких неожиданностей, но этот вопрос его ошеломил.

– Что ты потеряешь в моих глазах? – промолвил он. – О каком таком разочаровании ты толкуешь? Ты что же, полагаешь, будто я считаю тебя этаким исполином добродетели, воплощением порядочности и справедливости?

Петр покраснел.

– Извините, Ваше Сиятельство, я выразился несколько опрометчиво. Но так и есть, у меня и впрямь сложилось впечатление, будто кое-что я все-таки собой представляю, воплощением чего-то являюсь и, отступись я хоть на пядь, откажись быть самим собой и, находясь в здравом уме и твердой памяти, объяви то, что считаю бессмыслицей и ложью, правдой, во мне все рухнет.

– Я тебе скажу, что ты собой представляешь и воплощаешь, – повторил граф. – В более мягкой форме я это высказывал тебе уже не раз, – вероятно, чересчур мягко, поскольку не отдавал себе отчета, как далеко ты зашел. Высокомерие, самонадеянность и отвратительное себялюбие – вот что ты собой представляешь и воплощением чего являешься, и ничего не случится, если, выражаясь твоими словами, все это рухнет. Коли уж о том речь, я скажу, каким я тебя представляю и чем ты являешься в моих глазах. Ты – не фанатик правды и добродетели, каковым себя считаешь, это лишь поза, которую ты принял, всего лишь личина, которую ты на себя нацепил и которую ты лелеешь и холишь, полагая, что это делает тебя интересным, прикрывает твою заурядность. Освободись, Петр, не только из тюрьмы, но и от этой своей брони, она тебе мешает, и произнеси эти пять слов, да, да, всего лишь пять слов, от них зависит твое будущее, потому как без меня ты – чистый нуль. Пять слов, Петр. Повторяй за мной – признаю: у королев не бывает ног.

Петр молчал, горестно вперив взгляд в пол, и графу почудилось, что строптивость юноши ослабевает.

– Еще раз, – сказал он. – Я повторяю: признаю…

– Признаю, – отозвался Петр, заливаясь ярким румянцем.

– Ну вот видишь, уже получается, – обрадовался граф. – Итак, ты признаешь, но что ты признаешь? Что у королев… у королев…

– У королев… – повторил Петр.

– Слава Богу, – восхищался граф. – Теперь уж осталось только три слова: не бывает ног. Два ты уже произнес, теперь только три. Хотя показание, сложенное из отдельных, разбросанных слов, не считается показанием, но я удовлетворюсь, потому что для меня сейчас речь идет только о том, чтобы с чистой совестью сказать Джованни: да, он признал, что у королев не бывает ног, разумеется, после бесконечных и гордых отказов. Итак, идем далее. Эти три оставшихся словечка я бы очень хотел услышать – не бывает ног. Ну? Не…

– … у королев нет ничего, чем они отличались бы от прочих женщин, – договорил Петр.

– Осёл! – заорал граф.

– Но я не могу, не могу и ничего другого не скажу.

– Ну, хорошо. – Граф поднялся и распахнул двери, но, прежде чем выйти, обернулся еще раз. – Да, ты осёл, но и человек чести, – признал он. – Ты стоял на своем и после того, как я высказал о тебе свое мнение. Перед таким чудом я снимаю шляпу.

– Я не сомневался, что вы так это и оцените, Ваше Сиятельство, – ответил Петр.

– Однако участь твоя предрешена, – произнес граф и вышел.

ВСЕ ЕДИНО ЕСТЬ

Три дня спустя Петр был переведен из темницы, помещавшейся в первом этаже, в камеру третьего яруса башни, что по условиям той суровой эпохи считалось весьма комфортабельным, ибо камера была оснащена камином и деревянным лежаком, устланным соломой; и на этом лежаке сидел, сгорбившись и тоскливо улыбаясь, отец Петра, пан Янек Кукань из Кукани. При виде своего сына пан Янек поднялся и молча обнял его.

– Папенька, а вы-то как сюда угодили? – воскликнул Петр. – Что случилось?

– Не тревожься, Петр, не случилось ровно ничего, что противоречило бы естественному ходу вещей, – сказал пан Янек. – Сегодня у меня плохой день, да и у тебя тоже.

В последние годы Петр лишь изредка посещал прокопченный родительский дом, и чем дальше – тем реже, а в последний раз – полгода назад, когда внезапно скончалась его маменька, пани Афра, отравившись грибами: он отлично сознавал, что по отношению к отцу ведет себя не самым лучшим образом, и поскольку ничего подобного за ним не должно было водиться, ведь по предначертанию интеллигентной богини Лахесис он должен был всегда жить в ладу со своей совестью, – недобросовестное отношение к отцу лежало у него на душе тяжким бременем и мучило как кошмар. Поэтому столь неожиданная встреча, когда пан Янек отнесся к нему, как обычно, с нежностью и любовью, Петра обрадовала, и он почувствовал явное облегчение.

– Но отчего вас тут заперли, батюшка? – настаивал Петр. – Уж не из-за меня ли?

– Лишь отчасти, Петр, лишь отчасти, это исключительно по моей вине и неосмотрительности. Но теперь, в сущности, речь идет даже не о тебе и не о твоей злополучной дуэли, но о моем Философском камне.

И усевшись на лежаке, он поведал изумленному Петру, что его неустанный труд, чему он совместно с братом Августином посвятил столько лет, сколько Петр прожил на свете, увенчался полным успехом, Философский камень готов, достиг полного, несравненного совершенства и доказал свою чудесную силу и великую мощь, позволив пану Янеку провести первую пробу, то есть превратить грубый свинец в чистейшее золото, так что после преждевременной смерти брата Августина, скончавшегося от неумеренной радости и восторга, он, пан Янек Кукань, является единственным обладателем и владельцем Великого магистериума и Мистериума, что почти равнозначно тому, как быть наибогатейшим и наимогущественнейшим мужем во всем мире.

– Господи Боже, – вздохнул Петр. – В нашем-то положении у вас еще не пропала охота шутить?

– Я не шучу, – серьезно возразил пан Янек.

И продолжил свой рассказ. Когда труд их был завершен, а Философский камень лежал перед его глазами, карминно-красный и ослепительно блестящий, он ощутил какое-то разочарование, ибо после стольких лет бдений, труда, хлопот и напряжения, после достижения конечной цели ему предстояло разрешить проблему, как воспользоваться этим открытием и сохранить его в тайне: четверть фунта Философского камня, которую он держал в руке, – это же нечто немыслимо огромное и невероятно опасное, и было бы преступлением отдать его в руки непосвященных; божеское и сатанинское начала, слившись в нем, образуют неделимое, прочное единство, – и это, разумеется, естественно, ибо в конечном счете Философский камень представляет собой не что иное, как материализацию принципа «все едино есть», едины сила и вещество, дух и тело и – следовательно – добро и зло.

– Ну ладно, – отозвался Петр, – а что дальше?

– На пороге старости, – продолжал пан Янек, – я отрекся от сумасбродных представлений своей юности и отказался от мысли, добыв Камень, окружить себя достатком, роскошью и довольством, дабы затем посвятить все время исключительно исследованию философских проблем; не отрекшись от этого, я тут же возбудил бы подозрения власть имущих, и они попытались бы вырвать у меня мою тайну. Долг мой, напротив, состоит в том, чтобы никто не заподозрил, какое богатство я укрываю под крышей своего дома.

– Ах, батюшка, – со вздохом проговорил Петр, – а зачем вы, собственно, все это делали?

– Для меня речь шла о подтверждении определенных философических принципов и об исходных позициях дальнейшего исследования, – ответил пан Янек, – важно было показать возможность превращения одной материи в другую, а тот факт, что этой другой материей оказалось золото, факт второстепенный: если бы с помощью Философского камня можно было бы обратить золото в грубый свинец – с философической точки зрения, он обладал бы одинаковой ценностью. Я это учел и спрятал Философский камень в надежном месте, где его никому никогда не отыскать, и со спокойной душой снова занялся изготовлением своих водичек и помад, чтоб снова пополнить свою копилку, ибо я задолжал повсюду – не только лавочнику и мяснику, что еще не столь тяжко, но аптекарю и золотых дел мастеру, – ибо понятно, что производство золота без сырья невозможно.

– Короче говоря, кошелек у тебя оказался пуст и сверх того – появились долги, – заметил Петр.

Да, долгов у пана Янека было выше головы и больше, чем он желал бы, но теперь, когда он уже не был занят сохранением Философского яйца и у него появилось достаточно времени, он – при определенном желании и старании – за относительно короткий период смог бы привести все в порядок, прежде чем приступать к дальнейшим исследованиям, точнее – к изобретению Алкагеста, эликсира вечной молодости, – некогда он мечтал, что Петр будет тем, кто свершит это, ибо сын должен был продолжить и закончить труд отца. И все уже успокоилось и пошло своим чередом, но тут до пана Янека докатилось ошеломившее его известие о том, что Петр на дуэли убил человека и за это брошен в узилище.

Алхимик умолк и некоторое время сидел неподвижно, прикрыв глаза, ибо до сих пор еще, как видно, не мог опомниться.

– Признаюсь, меня охватила паника. Я тут же отправился в Град[22]22
  Град – пражский Кремль.


[Закрыть], к императору, пал перед владыкой на колени и умолял его пощадить твою молодость, но владыка остался неумолим. Ваш сын, сказал он мне, пошел противу закона, противу буквы закона, и я бессилен ему помочь, так же как Господь Бог бессилен что-либо переменить в законах природы. Так он рассудил, и я ничуть не удивился, поскольку мне, бедному знахарю и парфюмеру, не дано оказывать на его мысли такого влияния, как, например, этому твоему Гамбарини, который может все, но ничем тебе не помог.

В последних словах, произнесенных паном Янеком, прозвучали такая горечь и гнев, что в устах этого мирного и терпеливого – в силу профессиональной привычки – мужа науки было просто удивительно.

– У императора мне не повезло, – продолжил пан Янек, – и я поочередно стал обращаться ко всем влиятельнейшим и высокопоставленнейшим господам – сколько их у нас ни наберется, но тоже – с одинаковым успехом. Лишь при посещении одного из них – я даже не хочу называть его по имени, поскольку оно слишком непристойно, – у меня блеснула кое-какая надежда. Да, сказал он мне, для вашего сына можно кое-что сделать, но это будет стоить больших денег, поскольку надобно дать взятку судьям и так далее. Таков был единственный положительный результат моих ходатайств. Но откуда мне было взять эти деньги? Сокрушенный, в полном отчаянии, я отбросил принцип осторожности и показной бедности, что перед тем вменил себе в обязанность, схватил тигелек с золотом, его мы получили еще вместе с братом Августином, и понес в Златницкую улицу, знакомому золотых дел мастеру, предложить на продажу. Тигелек золота – не такое уж крупное состояние, тигелек золота способен нажить кто угодно, тигелек золота, уверял я себя, – тут же нет ничего необыкновенного и сверхъестественного. Но, обратив его в деньги, я намерен был приготовить другой тигелек и продать еще какому-нибудь ювелиру, если удастся, в ином квартале или даже в другом городе, а потом и третий, и четвертый, пока не наберу необходимой суммы; что же касается самой этой суммы, то я полагал, что высокий сановник наверняка никому не станет разглашать, что принял от меня взятку, и таким образом все сохранится в тайне.

Таков был план пана Янека, которому он решился следовать, тревожась за судьбу сына, но сразу же, на первом шагу, его ждало ужасное разочарование, ибо тот самый знакомый ювелир, кому он предложил купить золото, был потрясен качеством, чистотой металла, его приятным блеском, но именно из-за этого исключительного качества, чистоты и приятного блеска отказался дать за него даже мизерную плату. Пан Янек, хоть и не умел обманывать, но все-таки убедил его, что – это расплавленные золотые вещи покойной пани Афры, однако ювелир не поддался на обман, разгадав в чем дело, поскольку знал, во-первых, что пан Янек – алхимик и многие десятилетия трудится над созданием Философского камня – ведь пан Янек сам покупал у него золото, необходимое для извлечения мужского начала Философского камня, известного под названием Философской серы, Змеиного самца, или Супруга, – и, во-вторых, потому что ни одно золото, добытое путем очищения других металлов или в рудниках, не бывает таким мягким и благородным, как у пана Янека. Так что он не только отказался купить содержимое тигелька – пан Янек так и воротился домой ни с чем, – но еще по всей Златницкой пустил слух, что пан Янек открыл тайну выработки искусственного золота и поэтому нужно держать ухо востро; известие это, вырвавшись за пределы Златницкой улицы, разнеслось по городу, как пожар под порывами сильного ветра, и не успел еще день смениться следующим, как оно проникло наверх, а там все выше и выше, дошло до ушей самого властителя, и тот выслал к пану Янеку комиссию – расследовать дело. Как упоминалось выше, Философский камень был уже укрыт в надежном месте, но комиссия наложила арест и предложила вниманию императора тот самый подозрительный тигелек; этого было достаточно, чтобы пану Янеку велели явиться в Град, к самому императору.

– Признаюсь, – продолжал пан Янек, – тяжко было у меня на сердце, поэтому, поднявшись наверх, я, прежде чем направиться к императору, зашел в храм святого Вита и долго молился там, и просил небо, дабы миновала меня чаша сия. Однако мольба моя осталась неуслышанной. Император был со мной резок, а поскольку я стоял на своем и продолжал запираться, будто никакого Камня у меня нет, он повелел бросить меня в узилище.

– Но почему император домогался Камня, если, как видно, золото, полученное искусственным путем, никакой цены не имеет? – спросил Петр.

– Не то что не имеет, – тут нужно бы выразиться точнее: его нельзя обменять на деньги, если его пытается сбыть известный алхимик, – уточнил пан Янек. – Это я должен был учесть, и жаль, что не учел вовремя, не догадавшись свое золото чуть-чуть подпортить, то бишь – добавить в него кое-каких примесей, характерных для природного золота. Но ведь алхимик – помимо всего прочего – в какой-то мере художник, творец, а какой же творец добровольно и умышленно портит свое произведение; теперь ты видишь, Петр, в какую я попал переделку, – и тебе, дурак старый, не помог, и вот сижу с тобою вместе в темнице, ожидая, когда пробьет мой последний час.

Сняв перстень-печатку с изображением змеи, кусающей свой собственный хвост, пан Янек надел его на палец сыну.

– Сохрани это на память обо мне, Петр, прошу тебя. Обещаешь?

– Конечно, разумеется, обещаю, папенька, – ответил Петр, – но к чему эти унылые речи? Или вы не видите иного исхода?

– Я не вижу иного исхода, – ответил пан Янек, – только отпираться, снова и снова мужественно отпираться, как бы меня ни мучили, каким бы пыткам ни подвергали. – Я их не страшусь, поскольку опыт жизни, отданной изобретению Философского камня, научил меня такому самообладанию, что на свете не найдется муки, которую я не перенес бы стойко и без жалоб. И это самообладание в конце концов – единственное, что я приобрел своими трудами, поскольку для меня лично Камень утрачен, а никому иному я его не доверю, даже тебе, разве лишь в том ничтожном количестве, которое…

– Не хочу я даже этого ничтожного количества, – прервал его Петр. – Я вообще не желаю иметь ничего общего с этим проклятым занятьем, которое мне отравляло жизнь с самого раннего детства, из-за чего скончался Августин и вы доведены до нищеты, а теперь еще испытываете такие мучения. Ах, отец, ах, папенька, я что ни день вспоминал о вас, каждое утро после бритья растирая себе щеки вашим after-shave – граф покупает его у вас в больших количествах и с полным правом расхваливает, ах, папенька, отчего не посвятили вы свою жизнь изготовлению духов и притираний, ведь это вы делаете превосходно, тут нет вам равных, а этим своим тихим помешательством вы погубили свою жизнь! Опомнитесь, папенька, и если вас спросят о Камне, не раздумывайте, спокойно отдайте им; пусть подавятся, пусть радуются, негодяи, а у вас все образуется.

Задумчивое лицо пана Янека заметно побледнело.

– Как ты можешь советовать мне это? – спросил он.

– Я вам не только советую, я просто заклинаю вас так поступить, поскольку знаю: то, что вы называете Философским камнем, обладает такой же способностью превращать свинец в золото, как покойный Августин – понимать язык Адама и Евы, каким они договаривались в раю, как та водица, какую я приносил вам ребенком, состояла из росы, собранной утром на лепестках цветка алхемиллы, как тот сахар, что, прикоснувшись к железу, изменял свою сущность, и так же, как были для ваших клиентов счастливыми те дни, которые вы отметили у них в календаре.

– Свои гороскопы, – возразил пан Янек, – я составлял добросовестно, в соответствии с наиновейшими достижениями науки, и ошибался лишь в исключительных случаях. И вот теперь я вспомнил, что может в подобном несчастье поднять дух. После неудачи на Златницкой улице я занялся тем, что нужно было сделать сразу, я изучил твои даты. Так вот, у меня вышло, что сейчас для тебя время чрезвычайно мрачное, однако на святого Михаила в судьбе твоей произойдет заметное улучшение. Не забудь, Петр, в день святого Михаила, и вспомни обо мне.

– Сейчас не об нем речь, папенька, – нетерпеливо перебил Петр, – а об вашем Камне. Вам не приходило на ум, что этот ювелир отказался купить ваше золото не из-за редкостных его свойств и чистоты, но как раз наоборот – из-за того, что это не золото? Без сомнения, этот ваш так называемый Философский камень обладает способностью окрашивать свинец в желтый цвет, – вы ведь сами именуете этот процесс изменения окрашиванием, но золото, настоящее золото искусственным путем получить нельзя, короче и точнее – невозможно, а император разыскивает изобретенную вами краску, поскольку он такой же безумец, как и вы. – Испугавшись, что зашел слишком далеко, Петр поспешно добавил: – Извините, сказав «безумец», я имел в виду не настоящего сумасшедшего, у кого помутился разум и кто нагишом носится по улицам, выкрикивая бессмыслицу, но просто человека, одержимого какой-то идеей или страстью, говорят ведь: «Парень без ума от этой девушки».

Пан Янек устало, грустно улыбнулся.

– У нас нет времени обижаться или серчать друг на друга. Впрочем, я делаю скидку на твой возраст – только молодость судит и осуждает всех и вся, не отдавая себе отчета в том, имеет ли она на это право, лишь молодой человек единым духом, ни с того ни с сего, в состоянии отмахнуться от трудов отца, которым тот посвятил всю свою жизнь.

– Не говорите, что я отмахнулся от ваших трудов ни с того ни с сего, – сказал Петр. – Я никогда не относился к ним иначе.

– Ты величаешь меня безумцем, хотя и в отвлеченном, безобидном смысле этого худого слова, – проговорил пан Янек. – Неужели ты отважишься назвать безумцами всех алхимиков скопом, хотя они трудятся над Великим творением более четырех тысяч лет? Четыре тысячи лет! Неужто можно четыре тысячи лет заниматься тем, что лишено смысла?

– Если древность, – ответил Петр, – единственное доказательство правоты и истинности алхимии, тогда алхимия уже изначально была наверняка фальшивой.

Опустился вечер, а отец с сыном все еще спорили так увлеченно и живо, будто желали позабыть о своих мучительных тревогах и заботах, что, вероятно, и впрямь являлось истинной причиной их спора, прервавшегося только когда в замке заскрипел ключ и в камеру вошел начальник императорской стражи, тот самый, кто отвел Петра в темницу после поединка с рыцарем фон Тротцендорфом. Он посторонился, уступая дорогу брадобрею и двум стражникам, тащившим чан с теплой водой.

– Извините, господа, – произнес он учтиво, – но Его Величество пожелало назначить вам обоим аудиенцию, и ради этого случая надобно, чтобы вы выглядели пристойно.