Текст книги "Гамаюн. Жизнь Александра Блока."

И тут как раз, в первых числах июля, три «аргонавта» съехались в Шахматове. Сперва прибыл Андрей Белый, захвативший с собой Алексея Петровича Петровского – химика и богослова, человека рассеянного и чудаковатого. Вскоре к ним присоединился Сергей Соловьев.

Стояли ясные, жаркие дни – разгар подмосковного лета. Белый с Петровским тряслись на бричке по разъезженным колеям – через лес, болота, овраги, мимо серых деревень, – узнавали пейзаж блоковских стихов, въехали на широкий, заросший травой усадебный двор.

Их встретили две растерянные дамы – Александра Андреевна и Мария Андреевна. Мать Блока – нервная, порывистая, тоненькая, моложавая – напомнила Белому затрепетавшую птичку. Он засмущался, пустился в витиеватые объяснения (Петровский приехал неприглашенным). Сидели в гостиной, вели натянутую беседу. Белый подметил обстановку и уклад шахматовского быта – «уют естественно скромной и утонченной культуры – простота, чистота и достоинство». Явились «правоведы» – чопорные братья Кублицкие, их мать, Софья Андреевна, с повадками светской дамы.

Спустились в сад, весь в цвету, вышли в поле – и тут увидели Блоков, возвращавшихся с прогулки. Она – рослая, розовощекая, уже не тонная петербуржанка, а молодая «ядреная баба», кровь с молоком, в сарафане и в платочке по самые брови. Он – широкоплечий, с погрубевшим, обветренным лицом, без шапки, в просторной белой рубахе, расшитой по подолу темно-красными лебедями, и в смазных сапогах.

Здесь, в деревне, Белого еще более поразило несоответствие облика Блока с тем серафическим образом, что создало его воображение. Не «Фет», поющий о соловьях и розах, но хозяйственный «Шеншин», здоровяк с фламандским вкусом к жизни – таким предстал ему герольд Вечной Женственности среди шахматовских полей.

В воспоминаниях Белого (в ранней их редакции) его первый визит в Шахматово изображен в отсветах соловьевских «зорь» – как «дни настоящей мистерии». На самом же деле, как вынужден был потом признать сам Белый, тема «зорь» уже сходила на нет, стала только «жаргоном», только «метафорой».

Атмосфера сразу же образовалась тяжеловатая. За общими обедами и чаепитиями чинные родственники Блока, смущенные темными разглагольствованиями и странными повадками «декадентов», держались отчужденно.

Только и слышалось: Христос, Антихрист, Знание, Конец, Последнее… Сергей Соловьев, как всегда, вносил немало наигранного оживления, донимал шаржами на придуманных им филологов XXII века, ожесточенно спорящих о том, существовала ли в свое время секта блоковцев и кем была таинственная Л.Д.М. – живой женщиной или мифологическим персонажем. Гости положительно преследовали молодую хозяйку, перетолковывая каждое ее слово, многозначительно переглядываясь при каждом ее жесте.

Сама Люба довольно охотно вовлекалась в эту назойливую игру, но на остальных, как заметила тетушка Марья Андреевна, взвинченная экзальтация соловьевцев производила впечатление невыгодное – «как-то утомляла» и оставляла «неприятный осадок».

Блок держался безукоризненно гостеприимным хозяином, но напряженная обстановка раздражала его. Друзья исходили в бесконечном словоговорении, а он только слушал, сдержанно улыбался, помалкивал и похмыкивал: «Нет, знаешь…», «Все – так…», «Ничего…»

Больше того: как потом признал Белый, между ним и Блоком стали возникать «минуты неловкости», так что они даже старались не оставаться с глазу на глаз. Блок пытался объясниться. Как-то увел Белого в поле и там внушал ему: «Ты же напрасно так думаешь, вовсе не мистик я; не понимаю я мистики…» Признавался, что ему чужда утешительная вера в будущую гармонию, что он не может найти себе места в жизни, что его гнетут косность быта и дурная наследственность… Белый не очень вслушивался и утешал: «Бывают минуты сомнения…» Блок настаивал на своем.

Много лет спустя, переосмысляя пройденный им путь, Белый уверял, будто он уже тогда, в 1904 году, в Шахматове, разглядел «двойника» Блока, того самого, что открыто явился через два года в «Балаганчике». Но это, конечно, именно переосмысление. Бесспорно, в Шахматове Белый еще не догадывался о судьбе своих отношений с Блоком. Недаром, вернувшись в Москву, они с Сергеем Соловьевым благоговейно возжигали ладан перед изображением мадонны – «чтобы освятить символ зорь, освещенный шахматовскими днями».

А Блок, покуда друзья жгли ладан, придумывал благовидный предлог, чтобы уклониться от настойчивого приглашения Белого навестить его в усадьбе Серебряный Колодезь.

Он все неотступнее думает о «конкретно-жизненном», хочет обрести в нем опору: «У меня было его много теперь, и я хочу сохранять это… Я пробовал искать в душах людей, живущих на другом берегу, – и много находил» (письмо к Белому, сентябрь).

Что это за люди с другого берега? Новые знакомцы Евгений Иванов, Сергей Городецкий, Георгий Чулков. Все они были разные, и каждый из них был интересен Блоку по-своему.

О первом он коротко сообщил Белому, сославшись на Евангелие: «Великолепный человек… юродивый, нищий духом, потому будет блаженным».

Это был декадентский князь Мышкин, молодой (старше Блока на год) человек религиозного склада из патриархальной русской семьи, косноязычный проповедник христианской кротости и всепрощения. С этой стороной его душевного мира Блок не соприкасался. Все, что осело христианской догмой, было ему чуждо, непонятно, более того – враждебно, и он говорил об этом своему новому другу без обиняков: «Мы оба жалуемся на оскудение души. Но я ни за что, говорю Вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я его не знаю и не знал никогда… Пустое слово для меня».

Но он необыкновенно высоко оценил человеческие свойства Евгения Иванова – его безграничную доброту, полную искренность, редкую душевную чистоту. Этот блаженный, на обывательский глаз – в самом деле «юродивый» человек сразу показался «лучшим из людей»: «он совсем удивительный…», «нет, он не то, что другие…», «совсем настоящий…».

Иванов стал и навсегда остался самым близким, самым задушевным, бескорыстным и верным другом Блока. Внешне – в быту, в поведении – они были совсем разные, но только с «рыжим Женей» Блок чувствовал себя как с самим собой: «С тобой – плачешь, когда плачется, веселишься, когда весело».

«Рыжий Женя» за всю жизнь не написал ничего сколько-нибудь существенного. Блок говорил, что, когда Иванов пишет, он свою человеческую гениальность превращает в бездарность. Другое дело – откровенная беседа с глазу на глаз. Тут возникала черта, на которой друзья сходились особенно тесно: обоими владело острое чувство неблагополучия жизни, оскудения и расколотости души человека, живущего в «отчаянное время». Это уже становилось главной темой душевных переживаний Блока и вместе темой его творчества – и тут он встречал полное сочувствие и понимание у Евгения Иванова. Потом тот верно заметил: «Близость наша с Блоком – как близость Вергилия и Данте, проходящих через ад».

Ничем не похож на Иванова был большеносый, гривастый и хитроглазый Сергей Городецкий. Блок сошелся с ним в университете, – тот был на курс моложе. Знакомство завязалось на скучнейших лекциях толстого, сонного профессора, монотонно читавшего вслух сербские народные песни. Чтение сбивалось на голубиный лепет: «Мойя майко помамио…» Обоим это нравилось. Вскоре выяснилось, что Городецкий тоже пишет стихи. Он только начинал, ни разу еще не напечатался. Искал что-то свое, обратившись к далеким истокам народнопоэтической стихии, к древнеславянской языческой мифологии. Блока стихи Городецкого подкупили свежестью и непосредственностью ощущения мира, он оценил их как попытку уйти от отвлеченного к конкретному.

Да и сам Городецкий – жизнерадостный, легкий, размашистый – пришелся Блоку по душе, – может быть, оттого именно, что самому ему не хватало легкости. В дальнейшем отношения не раз осложнялись, но в ту пору были безоблачны: Блок полюбил Городецкого и на правах старшего дружески опекал его.

Суетливый и говорливый Георгий Иванович Чулков, слабый стихотворец и прозаик декадентского пошиба, работавший секретарем редакции «Нового пути», для Блока был человеком действительно с другого берега. У него была репутация «политического». Активный участник вольнодумного студенческого кружка, связанный с социал-демократами, митинговый оратор и автор пылких прокламаций, Чулков успел посидеть в московской тюрьме, провел четыре года в якутской ссылке, общался с такими людьми, как Дзержинский, Урицкий, Скрыпник. Революционные настроения Чулкова быстро развеялись, вернее – трансформировались в сумбурно-претенциозную теорию «мистического анархизма», о которой дальше еще пойдет речь. Но, так или иначе, на пути Блока он оказался первым человеком, который был жизненно связан с освободительным движением.

Вторым был Алексей Михайлович Ремизов, – с ним Блок познакомился и сблизился несколько позже. Этот малорослый, сутулый человек с лукаво прищуренными глазами, неистощимый на выдумки и чудачества, знаток древней книжности и замысловатый прозаик, разрабатывавший в декадентском духе темы Достоевского, тоже прошел через тюрьмы и ссылки (считал себя социал-демократом) и тоже изжил свое юношеское революционное увлечение, однако вспоминал и рассказывал о нем охотно.

В общении с новыми людьми Блоку дышалось легче, нежели в сгущенной атмосфере кружковой исключительности, которую так старательно и настойчиво нагнетали соловьевцы. «За сеткой тихой суеты проходят, как в калейдоскопе, многие люди – и там же меняется нрав души».

А тихая суета шла своим чередом. Много времени брал университет. Блок был старательным студентом, исправно посещал лекции, даже необязательные, аккуратно конспектировал их в синих школьных тетрадках, тщательно готовился к экзаменам. Из профессоров предпочтение отдавал красноречивому и элегантному эллинисту Зелинскому, лингвисту Соболевскому, в семинарии которого блеснул рефератом о языке древних апокрифов, и грубоватому историку русской литературы Шляпкину, для которого усердно трудился над обширным кандидатским сочинением «Болотов и Новиков».

Еще летом 1903 года владелец издательства «Гриф» Сергей Соколов-Кречетов предложил Блоку издать сборник стихотворений. Посулил около пятидесяти рублей гонорара. Блок долго сомневался – стоит ли выходить с книгой, или лучше подождать, делился сомнениями с Белым. Тот с горячностью утверждал, что книга поставит автора в русской поэзии наравне с Лермонтовым, Тютчевым и Фетом. Вряд ли Блок поверил этому, – он был человеком скромным. Но, так или иначе, сомнения рассеялись.

Летом 1904 года он собрал книгу и после некоторых колебаний окрестил ее, повторив название, придуманное Валерием Брюсовым: «Стихи о Прекрасной Даме».

Рукопись быстро и безболезненно прошла через цензуру в Нижнем Новгороде (цензором там служил один из «аргонавтов» Э.К.Метнер) и вышла в свет в конце октября (помечена 1905 годом) в обложке, сделанной в «готическом стиле Василием Владимировым, тоже «аргонавтом». В сборник вошло восемьдесят восемь стихотворений (из более семисот, написанных к тому времени), размещенных по трем разделам: «Неподвижность», «Перекрестки» и «Ущерб».

Александр Блок – отцу (29 октября 1904 года): «Сегодня получил, наконец, свой первый сборник, который посылаю Вам. Пока не раскаиваюсь в его выходе, тем более что „Гриф“ приложил к нему большое старание и, по-моему, вкус. Мне хотелось „благородной скромности“, потому я старался избегать посвящений „знаменитостям“, если не считать учителя – Вал. Брюсова и нежного близкого друга – Андрея Белого. Что касается Вл.Соловьева, то он в эпиграфе слишком уместен. Быть может, я стольким обязан его стихам, что лучше было промолчать о „светлой дочери темного хаоса“ и не цитировать его… Но – того требует окружающий хаос и „литературная“ тупость».

Александр Львович откликнулся в своем духе и стиле – раздраженно, язвительно, с издевкой. Не только нашел стихи непонятными, но и обвинил автора в «рекламе и эротизме».

Блок ответил со сдержанной убежденностью: «Не выхваляя ни своих форм и ничего вообще, от меня исходящего, я могу с уверенностью сказать, что, плохо ли, хорошо ли, написал стихи о вечном и вполне несомненном, что рано или поздно должно быть воспринято всеми (не стихи, а эта вечная сущность)… Если бы я хоть раз встретился с критикой «по существу», я, разумеется, воспринял бы с благодарностью самые сильные нападки. К сожалению, такая критика была еще пока только устная – ив малом размере. Раскаиваться в том, что книга вышла, я не могу, хотя и славы не ожидаю».

Под критикой «по существу» он имел в виду сочувственные выступления С.Городецкого и А.Кондратьева в университетском «Кружке изящной словесности». Оба оратора настойчиво указывали на связь Прекрасной Дамы с соловьевской Вечной Подругой.

Вскоре появились и отклики в символистской прессе – коротенький отзыв Вячеслава Иванова (лично еще не знакомого с Блоком) в ноябрьской книжке «Весов» и пространная рецензия Зинаиды Гиппиус в декабрьской книжке «Нового пути». Отклики очень сдержанные.

Вячеслав Иванов, в сущности, ничего не сказал о книге, ограничившись витиеватой декламацией на тему Вечной Женственности и облеченным в изящную форму упреком молодому поэту в недостаточной взыскательности по части языка и ритмики.

Зинаида Гиппиус (укрывшаяся под литерой «X») со своей «религиозно-общественной» позиции осудила Блока в равнодушии к современности и в «безбожественности», нашла в его стихах «непонятность, которую и не хочется понимать», но в целом оценила книгу как «любопытную и все-таки отрадную».

Третьим отозвался молодой декадентский поэт Виктор Гофман (в январе 1905 года, в московском журнале «Искусство») – и тоже с оговорками и упреками: «намеренная вычурность», «нарочитая туманность», «бессмысленность образов», «нескладная случайность слов», выдаваемая за «свободный стих».

Как видим, даже «своя» пресса не расточала похвал. Блок отнесся к этому спокойно, если не равнодушно. Книга была для него уже пройденным этапом.

«Этот год с осени был особенный», – писал он Белому в декабре. То, что наполняло душу прежде, отошло в область благодарных воспоминаний, а о бесплодных попытках гальванизировать прошлое сказано жестко: кто-то «заставлял придумывать то, что было пережито раньше». Он хотел бы остановиться на промежуточной «станции», с которой «можно будет оглядеться на путь пройденный и предстоящий».

Душевная тревога, терзания двойственности, «двуличности», давшие о себе знать уже в «Стихах о Прекрасной Даме» и особенно в «Распутьях», теперь овладевают им с громадной силой.

 
Каждый душу разбил пополам
И поставил двойные законы…
 

И вместе с тем на него сильно повеяло просыпавшейся жизнью. В ноябре он начал писать поэму «Ее прибытие» (первоначальное заглавие: «Прибытие Прекрасной Дамы»). Поэма не удалась и осталась незавершенной. Но, как заметил потом Блок, она была характерна для своего времени и в замысле была посвящена возникшим было, а в дальнейшем несбывшимся «надеждам». Здесь отчетливо сказалось предчувствие больших событий.

 
Печальные люди, усталые люди,
Проснитесь, узнайте, что радость близка!
Туда, где моря запевают о чуде,
Туда направляется свет маяка!..
 
 
Смотрите, как ширятся полосы света,
Как радостен бег закипающих пен!
Как море ликует! Вы слышите – где-то —
За ночью, за бурей – взыванье сирен!
 

Таким – сомневающимся, ищущим, надеющимся, остро почувствовавшим концы и начала – встретил Блок 1905 год.

ДЫХАНИЕ СВОБОДЫ

Великая гроза надвинулась на Россию. Первый удар грома пришелся на 9 января. Для Блока, да и не для него одного, этот морозный воскресный день стоил многих годин.

 
В ту ночь нам судьбы диктовала
Восстанья страшная душа…
 

В фабричном районе, окружавшем Гренадерские казармы, уже давно в воздухе чувствовалась тревога.

 
Барка жизни встала
На большой мели.
Громкий крик рабочих
Слышен издали.
Песни и тревога
На пустой реке.
Входит кто-то сильный
В сером армяке…
 

Это было написано в декабре 1904 года.

Третьего января остановился Путиловский завод. За ним – Франко-русский, Невский судостроительный, Обуховский и Александровский, Спасская и Александро-Невская мануфактуры. За несколько дней стачка петербургских рабочих стала всеобщей. Бастовало свыше полутораста тысяч.

Из окон квартиры полковника Кублицкого можно было наблюдать, как вечером по пустынной улице идет человек, подойдет к фабрике, махнет рукой – и сразу погаснут окна во всех этажах громадного здания. На Блока это зрелище произвело сильное впечатление. Вообще, как свидетельствует его биограф, тетка Марья, он «пришел в возбужденное состояние и зорко присматривался к тому, что происходило вокруг». Волновался и ждал событий.

А они надвигались неудержимо. На сходках в отделах гапоновского «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города С.-Петербурга» по вечерам, при тусклом свете фонарей, читали и разъясняли петицию, с которой решено было в ближайшее воскресенье всем народом пойти к царю – искать правды и защиты. Речь шла о вещах первой важности – о созыве Учредительного собрания, о восьмичасовом рабочем дне, о свободе личности, слова, союзов и стачек, о политической амнистии и прекращении войны.

Люди слушали стоя, сняв шапки – как в церкви. Матери подносили к Гапону малых детей – просили благословения. Лишь отдельные ораторы-большевики пытались рассеять патриархальные иллюзии, овладевшие людьми, еще верившими в добрую волю царя и церкви. Но к ним плохо прислушивались.

Охранка заверила власти, что манифестация будет носить мирный характер. Однако накануне назначенного дня на совещании министров было решено: шествия не допустить, рассеять его с применением воинской силы. Было приведено в боевую готовность до сорока тысяч пехоты, кавалерии и полицейских.

В ночь на 9 января Франца Феликсовича вызвали к командиру полка. Встревоженная Александра Андреевна оделась и вышла на улицу. Полк был уже построен. Готовили санитарные повозки. Александра Андреевна разбудила сына.

Рассветало. День выдался морозный и солнечный. На набережной Большой Невки, у мостов и переходов, стояли пехотные и кавалерийские посты. Отряд, которым командовал полковник Кублицкий, охранял Сампсониевский мост. Спешенные уланы грелись вокруг костров. Кучками собирались рабочие, пытались поговорить с солдатами по душам, – те хмуро отмалчивались. Запомнился один празднично одетый рабочий. Выйдя из дому, он истово покрестился на церковь, попробовал то тут, то там перейти через Невку на Выборгскую сторону, – его не пустили. Среди серых солдатских шинелей долго мелькал его нарядный красный шарф.

Тем временем около ста пятидесяти тысяч двинулось от одиннадцати отделов гапоновского союза по направлению к Зимнему дворцу. Шли с женами и детьми. Несли иконы и хоругви, царские портреты, пели «Спаси, господи, люди твоя…». Впереди колонны Нарвского отдела – отец Георгий Гапон, в облачении, с крестом в руке.

Вскоре послышалась стрельба. Прокатился отдаленный залп, за ним второй. Запели сигнальные горны, засвистели пули, зацокали копыта лошадей… Началось Кровавое воскресенье.

Первая кровь пролилась у Нарвских ворот. Там и поныне мостят улицу красным диабазом – в память того проклятого дня. Много народу легло на Петербургской стороне, перед Троицким мостом. Более тысячи человек погибло в этот ясный, морозный день, около пяти тысяч было ранено.

«Итак – началась русская революция», – писал в этот день Горький. Одиннадцатого он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Случилось так, что Андрей Белый угадал приехать в Петербург как раз 9 января. Чтобы быть ближе к Блокам, он условился со знакомым офицером, служившим под начальством Франца Феликсовича Кублицкого и квартировавшего в тех же Гренадерских казармах, что остановится у него.

Когда Белый ехал на извозчике с вокзала, его поразил «взбаламученный вид Петербурга» и взволновали разноречивые, смутные слухи о готовящемся шествии рабочих к царю. На улицах скоплялись кучки встревоженных, что-то запальчиво обсуждавших людей, в цепях топтались солдаты, дымили походные кухни. Гренадерские казармы оказались пусты: «Полк выведен…»

Белый поспешил к Блокам. В первый раз он нажал кнопку звонка в квартиру № 13, с которой в дальнейшем связалось для него так много сложного и даже трагического.

Жизнь полковничьей квартиры, несмотря ни на что, шла по раз заведенному порядку. «Пожалуйте… Завтракают…»

Из белой гостиной, выходящей высокими окнами на заснеженные просторы Невки, спешил навстречу Блок в просторной черной блузе с широким белым воротником, открывавшем крепкую, стройную шею. (Блуза – изобретение Любови Дмитриевны, потом получившее распространение в писательском кругу.) Он был взбудоражен и необычно тороплив. Первый вопрос, с ходу: «Ну что?..» – «Да, говорят, что пошли…»

Как ни был взвинчен Белый всем происходящим, он запомнил до блеска натертые полы, какие-то ухоженные растенья в кадках, мебель старинного фасона, глянец рояля, переплетенные томики за стеклами невысоких шкафов. Свет, тишина, чистота…

В оранжевой столовой над белейшей скатертью поднялась миниатюрная Александра Андреевна в красной тальмочке. Были тут и спокойная, большая златоволосая Люба в чем-то нарядном, зеленовато-розовом, напоминающем театральное одеяние, и суетливая, нервно подмаргивающая Марья Андреевна, вся в сереньком. Сам полковник отсутствовал – находился при исполнении служебных обязанностей.

Сбивчивый разговор вертелся вокруг одного. Из кухни каждые десять минут поступали новые известия: пошли, стреляют, кучи убитых…

Александра Андреевна, хватаясь за сердце, все возвращалась к Францу Феликсовичу: «Поймите же… он – ненавидит все это… А должен стоять там… Присяга…»

Блок не разделял материнской тревоги. Он не мог и не хотел примириться с исполнением Франциком служебного долга и в эти дни был жесток к нему как никогда. В присутствии отчима, как заметил Белый, он «старался его подковырнуть, уязвить, отпуская крепчайшие выражения по адресу офицерства, солдатчины, солдафонства». Бедный Франц, как всегда, был тих и деликатен, отмалчивался.

Справедливость требует сказать, что полковник и сам тяжело переживал свое положение. Он возмущался, что на гвардейцев возложили полицейские обязанности, – это не вязалось с его представлением о воинской чести. Но он оставался службистом и присяга была для него превыше всего. Александра Андреевна умоляла мужа выйти в отставку, но такой шаг был для него неприемлем. К счастью, в эти январские дни он со своими солдатами стоял и охранял, оставшись в стороне от событий. А когда позже, в октябре 1906 года, случилось так, что его полк нес охрану при расстрелах политических в Кронштадте, он судя по записи в дневнике не слишком жаловавшей его М.А.Бекетовой, «вернулся совершенно потрясенный, с другим лицом, с другими чувствами, мыслями и словами». Из верного источника известно, что он с несвойственной ему энергией громко осуждал участие войск в политических репрессиях.

Так или иначе, атмосфера в семье Кублицких и Блоков была напряженная, тяжелая. Вот каким запомнил Блока в этот роковой день Андрей Белый: «Я никогда не видел его в таком виде: он быстро вставал и – расхаживал, выделяясь рубашкой из черной, свисающей шерсти и каменной, гордо закинутой головою на фоне обой; и контраст силуэта (темнейшего) с фоном (оранжевым) напоминал мне цветные контрасты портретов Гольбейна… Покуривая на ходу, он протягивал синий дымок папиросы и подходил то и дело к окошку, впиваясь глазами в простор сиротливого льда, точно – он – развивал неукротимость какую-то».

Через несколько дней Блок написал:

 
Шли на приступ. Прямо в грудь
Штык наточенный направлен.
Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
Кто-то шепчет: «Не забудь!»
Рядом пал, всплеснув руками,
И над ним сомкнулась рать.
Кто-то бьется под ногами,
Кто – не время вспоминать…
Только в памяти веселой
Где-то вспыхнула свеча.
И прошли, стопой тяжелой
Тело теплое топча…
Ведь никто не встретит старость —
Смерть летит из уст в уста…
Высоко пылает ярость,
Даль кровавая пуста…
 

Высоко пылает ярость… Вот нота тогдашнего настроения Блока.

Самые разные люди из его окружения, каждый по-своему, но равно трагически пережили Кровавое воскресенье.

Дмитрий Иванович Менделеев, прослышав, что готовится расправа над мирной демонстрацией, пришел в страшное возбуждение. Он уже крайне редко, лишь по чрезвычайным поводам, выезжал из дому, а тут приказал подать карету и, посадив на козлы верного своего служителя Михайлу, куда-то уехал. Пропадал долго, вернулся вне себя, не снимая шубы, прошел в комнату, где висел портрет Витте (они были, можно сказать, приятелями), и велел убрать его: «Никогда не говорите мне об этом человеке!» Оказывается, он ездил к Витте, просил его позвонить царю, предотвратить побоище, – тот «говорил горячо и много», но заявил твердо, что беспорядки следует пресекать только оружием.

Пылкий, порывистый, самоуверенный Леонид Семенов, еще так недавно, при объявлении войны, возглавлявший верноподданническую манифестацию студентов-белоподкладочников, на этот раз шел в первых рядах рабочих, попал под расстрел, лежал на мостовой, лицом в снег, – и тут-то треснула и навсегда раскололась его слепая вера в батюшку царя. После побоища он был как помешанный, бегал с заряженным револьвером, чтобы застрелить кого-нибудь из власть имущих, смертельно напугал случайно встреченного великого князя Владимира Александровича.

Он буквально переродился за несколько дней. Раньше он убеждал, что царя нужно спасать от крамольников, «унести на руках», а тут заговорил во всеуслышание, что расстрел мирной демонстрации – «это такая гнусность, которой и имени нет»: «Царю верить нельзя. Старый режим должен погибнуть. Наша обязанность – бороться с ним до последнего издыхания…»

Письма Семенова к Блоку (1905 года) полны неожиданных признаний: «Набросился на Маркса, Энгельса, Каутского. Открытия для меня поразительные! Читаю Герцена, Успенского. Все новые имена для меня!» В другом письме – особо о «Что делать?» Чернышевского: «Поразительная вещь, мало понятая, неоцененная, единственная в своем роде, переживет не только Тургенева, но, боюсь, и Достоевского. Сие смело сказано. Но по силе мысли и веры она равняется разве явлению Сократа в древности».

Вот как жизнь переучивала декадентов, – даже тех, кто придерживался монархических убеждений!

Дальнейшая судьба Леонида Семенова примечательна. Летом 1906 года он был схвачен за революционную агитацию среди крестьян, бежал, был пойман, избит до полусмерти, посажен в курскую тюрьму.

У Семенова была невеста – Маша Добролюбова, сестра одного из первых русских декадентов, впоследствии ушедшего в сектантство. В нее был тайно влюблен Евгений Павлович Иванов. Это была девушка необыкновенная. Красавица, смолянка, она работала в деревне «на голоде», отправилась на войну сестрой милосердия, вступила в боевую организацию эсеров, скрывалась от полиции, не избежала тюрьмы, была назначена на террористический акт, но не нашла в себе достаточной решимости и покончила с собой в декабре 1906 года – за неделю до того, как Семенова выпустили из тюрьмы. Блок глубоко заинтересовался личностью и судьбой этой девушки, расспрашивал о ней знавших ее и утверждавших, что «будь она иначе и не погибни, – ход русской революции мог бы быть иной».

…Андрей Белый явился к Блоку 9 января с целым ворохом впечатлений и вопросов, признаний и недоумений, накопившихся за время их разлуки. «Но – говорить ни о чем не могли мы: события заслонили слова. Мы – простились; и я поспешил к Мережковским».

В доме Мурузи тоже переживали события. Мережковские с Белым побывали на бурном собрании либеральной интеллигенции в Вольном экономическом обществе, сам Мережковский ездил закрывать Мариинский театр – в знак национального траура. Но какова же была разница в самой атмосфере между домом Мурузи и Гренадерскими казармами!

Все так же возлежала на кушетке перед камином рыжеволосая и зеленоглазая Зинаида, попыхивая надушенной пахитоской. Все так же выбегал из кабинета с очередным максималистским выкриком зябкий и щуплый Мережковский – «оранжерейный, утонченный, маленький попик, воздвигший молеленку средь лорнеток, духов туберозы, гаванских сигар» (так его охарактеризовал Андрей Белый). Все так же цедил сквозь зубы строгий ментор Мережковских, невозмутимо-надменный Философов и взрывался бурными тирадами костлявый нервический Карташов. Все так же кругообращались вокруг Гиппиус завсегдатаи ее салона.

Говорили, конечно, о том, умолчать о чем было невозможно, – о расстреле рабочих. Но говорили, как тонко подметил Белый, с подходцем, то и дело сбиваясь на очередной никчемный «вопрос» из тех, что занимали участников этого оранжерейного кружка, – вроде того, например, что стоит ли, и на каких условиях, объединяться в новом журнале с «идеалистами». Видно было, что это беспокоило их больше. «Меня поразило, – пишет Белый в воспоминаниях, – что не было в этом обществе непосредственного, стихийного отношения к фактам, какое я встретил у Блоков, где не могло быть, конечно же, разговора, подхода, а был лишь захват, переживание, чувство…»

Андрей Белый перебрался на житье в дом Мурузи, но каждодневно бывал у Блоков. Это вызывало глубочайшее возмущение Мережковских. Они видели в Блоке беспочвенного субъективиста, косноязычного мистика и безответственного декадента, неспособного подняться до понимания их «общественных» запросов. Долгие сидения Белого с его молчаливым другом были для Мережковских не чем иным, как «завиванием в пустоте».

– Что вы там делаете? Сидите и молчите? – выходила из себя Гиппиус.

– Сидим и молчим.

Блок и в самом деле больше помалкивал да покуривал. Только смотрел «всепонимающим взглядом» да порой брал Белого за локоть: «Пойдем… Я тебе покажу переулочки…»

И вел его по кривым распутьям Петербургской стороны, меж глухих заборов и жалких домишек, под красное зарево заката…

 
Вечность бросила в город
Оловянный закат.
Край небесный распорот,
Переулки гудят…
 

Блок, рослый, стройный, раскрасневшийся на морозе, в пушистой меховой шапке, неторопливо, внимательно рассматривал все, что попадалось на пути – и двух ворон на снегу, и усталых людей, тяжело бредущих домой с фабрики. Так же внимательно прислушивался к пьяным крикам, раздававшимся из промозглых харчевен…

«Знаешь, здесь как-то не так… Очень грустно… Совсем захудалая жизнь… Мережковские этого вот не знают…»

Потом в доме Мурузи Белого допрашивали с пристрастием:

– Что вы делали с Блоком?

– Гуляли…

– Ну и что же?

– Да что ж более…

– Удивительная аполитичность у вас: мы – обсуждаем, а вы – гуляете!

Однако именно тут, в «переулочках», куда никогда не заглядывали Мережковские, обострялось зрение Блока. Он смотрел и учился видеть. Правда жизни – простой, невыдуманной, трудной жизни – все резче колола его внимательные глаза.