Текст книги "Рассказы"

Дедушка Сидоров

Три солдата последнего призыва сидели на табуретках возле коек и полировали пряжки. Новое пополнение прибыло в роту неделю назад.

– Матюхин, за что тебя каптерщик ударил? – спросил одного из них ротный писарь, ища что-то в тумбочке.

– В строй опоздал, – уныло ответил тот и часто заморгал белесыми ресницами.

– Так шевелиться надо! Ходите как сонные мухи. Тебя, Мирославлев, тоже касается.

– Он к Матюхину с первого дня придирается, – вступил в разговор другой солдат, с мужественным и решительным лицом. Он говорил с кавказским акцентом.– А командир молчит.

– Зачем же Улыбин будет соваться? – удивился писарь. – Да он и служит только полгода, мы с ним вместе призывались. Хоть и младший сержант, а для стариков – нуль. – Он захлопнул дверцу и выпрямился. – А ты что, Амиров, учителем был?

– Да. Я в военкомат сам пришел, – угрюмо усмехнулся кавказец. – Считал, что мужчина должен армию пройти…

– Сюда идет, гад, – встревожился вдруг Матюхин, встал и зашел за ряд двухъярусных коек.

Размахивая гимнастеркой, к ним приблизился маленький полный каптерщик, поискал кого-то глазами, очевидно, Матюхина, потом кинул ее на колени Амирову.

– Постираешь, педагог! – И уходя, бросил через плечо: – Чтоб через десять минут как новенькая была!

Кавказец швырнул гимнастерку на подоконник.

– Вы еще Сидорова не видели, – сказал писарь.– Сейчас на гауптвахте сидит. Зверь! Когда заведется – покалечить может.

И словно в подтверждение его слов кто-то крикнул в другом конце казармы:

– Все, молодежь, кончилась ваша райская жизнь! Сидоров с губы возвращается!

Он появился четверть часа спустя, высокий, могучий, красивый. «Старики» оживились.

– С освобождением, Витек! Ну, рассказывай про свои подвиги.

– Да какие там подвиги, – отмахнулся Сидоров. – С лейтенантиком из обоза немного подискутировали.

– Оживленная, видать, дискуссия была, раз ты десять суток схлопотал, – засмеялся каптерщик. Внезапно лицо его стало серьезным: он заметил свою гимнастерку на подоконнике. – Не хочет стирать, салаженок, – мотнул он головой в сторону Амирова.

– Этот лезгин оборзел вконец, – заворчали старики. – Всю дорогу возникает.

Глаза у Сидорова загорелись.

– Который? Вон тот? – Пружинистой походкой он подошел к Амирову и вроде бы лениво поинтересовался: – Говорят, выступаешь много?

Лезгин горделиво откинул голову назад.

– Я чужие гимнастерки стирать не…

От мощного молниеносного удара он вместе с табуреткой полетел на пол. Но тотчас же вскочил и бросился на Сидорова. Второй удар снова свалил его с ног. Из носа потекла кровь. Амиров поднялся, зажал нос рукой и вышел в коридор.

После отбоя раздалось:

– Мирославлев, ну-ка, сообщи, сколько дней дедушке Савчуку до приказа осталось!

Наступило молчание.

– Пусть кто-нибудь другой, – негромко сказал младший сержант Улыбин и возвысил голос:– Матюхин! Сколько дней дедушке Савчуку до приказа?

– Только смотри, чтобы с чувством, – добавил Савчук.

– Дедушке Савчуку до приказа осталось девяносто восемь дней! – истово прокричал Матюхин.

– Вот молодец, сынок.

– Как этого лезгина фамилия? Амиров? – спросил Сидоров.– Амиров, сколько дедушке Сидорову осталось до приказа? – В казарме стало тихо. – Амиров! – В его голосе зазвучала та властность, которая не терпит неподчинения.

– Дедушке Сидорову до приказа девяносто восемь дней! – зло выкрикнул лезгин.

На следующее утро Сидоров был не в духе. Все, кроме стариков, старались не попадаться ему на глаза. Лишь Мирославлев, бледный, хилый солдат в своей всегдашней задумчивости наткнулся на него.

– Куда прешь? – гаркнул тот. – Глаза еще не продрал что ли? Постель мне заправишь! – И пошел умываться.

Несколько секунд Мирославлев стоял как вкопанный, затем отправился следом. В «умывалке» он подошел к чистившему зубы Сидорову и, борясь с волнением, выпалил:

– Во-первых, не обращайся больше ко мне с подобными просьбами, во-вторых, не разговаривай со мной таким тоном. – И тут же вышел.

– Первое отделение второго взвода, строиться! – послышался голос Улыбина.

Мирославлев уже стоял в строю, младший сержант уже командовал: «Отделение…», когда показался Сидоров.

– Подожди, командир, – раздраженно заговорил он. – Ну, деды, совсем вы молодняк распустили. Придется мне их воспитанием заняться. – Он посмотрел на Амирова (тот твердо выдержал его взгляд) и вдруг закричал, надвинувшись на Мирославлева: – А ты, салага, будешь мне каждое утро постель заправлять! И попробуй только, пикни у меня еще!

– Отделение, напра-во! – скомандовал Улыбин. – На выход ша-агом марш!

Вечером в ленинской комнате Сидоров, самодовольно смеясь, рассказывал ефрейтору Савчуку:

– Я ему говорю: «Думаешь, если звездочки нацепил, так гавкать на меня можешь?»

По коридору рота шла строем в столовую. Они ужинать не пошли. Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стоял Мирославлев. Глядя в глаза Сидорову, он произнес:

– Ты что, сволочь, не понял? Еще раз будешь со мной так говорить – у-ни-что-жу! – Потом повернулся и догнал свое отделение.

Мирославлев мучился весь этот день. Вновь и вновь вспоминал он с отвращением утреннюю сцену: Сидоров рявкает на него, а он по команде поворачивается и марширует… Невыносимее всего была мысль, что Сидоров пребывает в уверенности, что может безнаказанно вот так кричать на него. Теперь он чувствовал огромное облегчение.

После ужина он минут пять ходил взад и вперед между столовой и забором. «Что будет дальше?» – думал он. Вспомнил Амирова, отбой. Он, Мирославлев, ни за что не стал бы объявлять, сколько дней осталось. В карантине Улыбин начал было покрикивать на него, но встретив отпор, стал относиться к нему не только с уважением, но даже, пожалуй, с симпатией. С Сидоровым такое, конечно, не произойдет. Мирославлев совершенно не представлял, как он собирается «уничтожать» Сидорова, но одно знал точно: так разговаривать с собой он ему не позволит. Ни ему, ни любому другом человеку на земле.

Он пошел в казарму.

Еще идя по коридору, услышал он знакомый голос.

– …Нет, так легко он не отделается. Он у меня пожалеет, что на свет божий появился!

Сидоров стоял в окружении старослужащих и, когда Мирославлев проходил мимо, процедил сквозь зубы:

– Эй ты, ко мне!

Не замедляя и не ускоряя шаг, Мирославлев прошел к своей койке и принялся ее зачем-то поправлять. Наступила напряженная тишина.

И тут раздался дикий рев:

– Ко мне, салага!

Он медленно обернулся. Его враг стоял, подавшись вперед, и налитыми кровью глазами смотрел на него. Так прошло несколько секунд. Вдруг Сидоров сжал огромные кулаки и стал приближаться.

Улыбин шагнул вперед и хотел что-то сказать.

– Отставить, младший сержант! Не дергайся! – остановил его старшина срочной службы Мустафин. Засопел Амиров.

Мирославлев приготовился драться. Драться до тех пор, пока способен будет стоять на ногах. Так бы, наверное, все и происходило, если бы Сидоров не начал, подходя, ругаться. Он ругался виртуозно, подбирая самые оскорбительные слова.

Мирославлева охватил гнев. Слепой, безудержный. Ощутив прилив беспредельных, казалось, сил, он схватил табуретку и с размаху опустил ее на голову Сидорова. В тот же миг гнев погас. Он с ужасом глядел на распростертое у его ног безжизненное тело.

За неделю до увольнения

День начинался прекрасно. Командир роты пообещал Болоту, что тот демобилизуется одним из первых. Возможно, уже через неделю. Потом пришло письмо от Бибигуль, очень хорошее письмо! Повезло Болоту и с нарядом: он попал не на вышку, а на КПП. Правда, в караульном помещении произошел небольшой инцидент. Он велел молодому солдату Ванину вымыть пол, но тот заявил, что мыть не будет, не его очередь. В ответ Болот выплеснул из кружки ему в лицо остатки чая. «Ла-адно», – сказал Ванин утерся и с мрачным видом уселся на нарах. Чтобы не портить себе настроение, Болот больше к нему не приставал, пол вымыл другой солдат.

И все же при смене караула его счастливое состояние духа несколько омрачилось. Когда Кыныбек, его лучший друг, уходил на вышку, Болот как обычно напутствовал его несколькими ободряющими словами, Каныбек хмуро выслушал его и молча, даже не кивнув, вышел во двор. Заступив на пост, Болот закурил и задумался.

Они были призваны из одного нарынского села. Оба попали в Сибирь (в советские времена служили обычно далеко от дома), в дивизию внутренних войск, в одну роту, даже в одно отделение. Каныбек сразу отказался признавать законы дедовщины. Он не подчинялся никаким требованиям, если считал их несправедливыми. Старослужащие избивали его, он дрался с ними, пока мог стоять на ногах. Наконец, им это надоело, и они оставили Каныбека в покое. Он был самым непокорным и дерзким из молодых солдат – и стал самым терпимым. Скромным «стариком». Глядя на этого тихого, спокойного солдата посторонний ни за что бы не догадался о его былых подвигах. Никакой метаморфозы не произошло, как раз наоборот: он просто остался самим собой. «Вот это человек», – говорил о нем Ванин. Болот же довольно быстро смирился с этим давно заведенным порядком. Чем больше он служил, тем охотнее разделял мнение, что без дедовщины служба была бы скучной.

Сомнений не было, Каныбек осудил его за выходку с Ваниным. Собственно говоря, Болот и сам не испытывал враждебности к этому солдату. Просто он возмутился, что его, «старика», не слушаются.

Впрочем, от Ванина можно было ожидать чего-то подобного. В нем была смесь душевной ранимости и бесшабашного ухарства. Болот вспомнил один случай. «Старик» велел Ванину заправить за него постель. Услышав отказ, ударил его. И получил сдачи. Ванина избили (Болот тоже ударил раза два, несильно, ради солидарности). Тот неожиданно расплакался. С тех пор Ванин стал замкнутым, молчаливым, словно копил все обиды в себе. Только иногда, среди солдат своего призыва. Разражался горячей тирадой против дедовщины.

Болот почувствовал что-то вроде раскаяния. Он решил сказать Ванину, когда тот вернется с вышки, что-нибудь грубовато-дружелюбное. Например: «Признавайся, молодой, спал на вышке как сурок!»

Прошло четыре часа. Ушла на пост первая смена. Вскоре послышался стук вынимаемых магазинов. Сквозь окно в стене (КПП примыкал к караульному помещению) Болот видел, как в комнату с шутками ввалились солдаты второй смены. Ванина среди них не было. Со двора донесся сердитый голос начальника караула:

– А ты что возишься? Разряжай! Ты куда? Стой!

С автоматом наперевес в караульное помещение вбежал Ванин.

– Ложись! – приказал он. У него был такой решительный и оттаянный вид, что все, кроме Каныбека, упали на пол.

– Все ложись! – крикнул Ванин и навел дуло на него. Каныбек продолжал стоять. Ванин повернулся, шагнул к двери КПП (во дворе слышался топот, видимо, подбегал начальник караула) и распахнул ее. Болот с испуганным, недоумевающим лицом медленно поднимался со стула. Ванин встретился с ним глазами и выпустил в него всю обойму.

Рома и Жылдыз

– Это Роман звонит. – Голос в трубке был серьезен и сдержан. – Динара Каримовна посоветовала к вам обратиться. Моей жене надо поставить капельницу.

Лена вспомнила вчерашний рассказ Динары: «У Жылдыз тяжелая форма гепатита. Врачи считают ее безнадежной. Сейчас опять выписали из больницы, сказали, что все возможное сделали… Рома, ее муж, русский, отпуск взял, чтобы за ней ухаживать. Он любит ее, ни на шаг не отходит… Мать ей квартиру оставила, сама в доме своего второго мужа живет… С постели Жылдыз не встает. А ведь совсем молодая, двадцать два года. А теперь у нее, видимо, интоксикация нервной системы началась. Беспокойной стала, раздражительной. Ей бы капельницы поделать. Рома вам позвонит…»

Дом находился в одном из южных микрорайонов Бишкека. Дверь открыл мужчина лет двадцати пяти, высокий, белокурый, с лучистыми ярко-голубыми глазами.

Жылдыз лежала, скорчившись, на диване. До болезни она, несомненно, была красавицей, сейчас же походила на скелет, обтянутый кожей. Лицо было расцарапано. Очевидно, гепатит сопровождался зудом кожи. Кровавые полосы виднелись на диване, на стене. Наверное, когда зуд становился нестерпимым, она царапала все вокруг. Ее руки пришлось буквально расплетать. Массируя ее правую руку, Лена постепенно разогнула локтевой сустав («Больно… очень больно…» – твердила Жылдыз), ввела в вену иглу. После капельницы Лёна для снятия интоксикации организма поставила еще и клизму. Роман во всем умело и расторопно помогал.

Потом он налил Лене чаю, а Жылдыз стал поить через трубочку молоком.

– Ну еще попей… Еще чуть-чуть… – уговаривал он ее как маленького ребенка. Роман старался предугадать любое ее желание, спокойно переносил вспышки ее раздражительности.

Под впечатлением от увиденного Лена не хотела брать деньги, но Рома был непреклонен.

На другой день дверь открыли не сразу, долго разглядывали Лену в глазок, потом незнакомый женский голос стал ее расспрашивать. Наконец, ее впустила красивая моложавая интеллигентная киргизка, очень похожая на Жылдыз, и поспешно заперла за ней дверь. Лена почувствовала запах гари. В квартире, казалось, был погром. В углу валялся искореженный магнитофон. Туда же были сметены остатки сгоревшей одежды, осколки стекла. В одном месте пол был обожжен. На боковине дивана засохли струйки парафина. Со стен исчезли картины, фотографии. В больших темных глазах Жылдыз застыл страх. Лена измерила температуру.

– Сорок и две! – Она повернулась к женщине, очевидно, матери Жылдыз. – Вызывайте «Скорую»!

Та взволнованно заходила по комнате.

– В «Скорую» я звонить не буду. Сделайте вы что-нибудь!

Лена ввела литическую смесь. Температура упала до тридцати семи и пяти. Затем поставила капельницу. Девушка упорно молчала, но как только женщина ушла на кухню, торопливо зашептала:

– Они меня погубят! Мама меня любит. Но она под их влиянием…

– Кто они? – так же шепотом спросила Лена.

– Шаманы. Она вечером их приводила. Рому выгнали, замок сменили. Все его вещи разбили, сожгли… Ночью положили меня раздетую на пол, свечи зажгли, холодной водой меня обливали. Танцевали вокруг… Они угрожали, требовали, чтобы с Ромой порвала. Говорили, я болею потому, что замуж за него вышла, другую веру приняла… Вечером опять придут… Пожалуйста, позвоните моему отчиму, Советбеку Жекшеновичу! – Она назвала номер. – Он поможет.

Вернулась мать, и Жылдыз замолчала.

Лена ушла со смятением в душе. Она давно работала медсестрой, повидала всякого, но в такой ситуации оказалась впервые. Дома она вновь и вновь набирала этот номер, однако трубку никто не брал. Хотела позвонить в милицию, но что-то ее удержало.

Утром, приготовившись ко всему, поехала она ставить третью, последнюю, капельницу.

Дверь открыл Роман. У Лены вырвался вздох облегчения. Был здесь и отчим. Час назад по квартирам ходили газовики, ставили счетчики. Роман и Советбек Жекшенович в это время дежурили у дома. Они воспользовались случаем и вошли в квартиру вслед за газовиками. Советбек Жекшенович выпроводил шаманов, а заодно и свою бывшую жену.

– Что на нее нашло? – недоумевал и возмущался он. – Ведь образованная вроде женщина, художница… Жылдыз умерла бы от такого «лечения».

Девушка, судя по всему, еще не оправилась от пережитого. Она то радовалась, что Рома рядом, то подолгу глядела в одну точку, шевеля губами.

Прошло полгода. Лена не раз вспоминала Жылдыз, думала, что ее, возможно, уже нет в живых. И вдруг позвонил Роман, попросил поставить жене капельницу.

Лена с трудом узнала Жылдыз. Перед ней была не живая мумия, а красивая, милая, хоть и очень еще худая девушка.

– Видите, я уже могу вставать, – радостно сообщила Жылдыз.

Она стала спокойнее, и теперь в полной мере ощущалась ее тонкая, чуткая натура.

Лена заметила повсюду очень красивые, необычные картины. Они были собраны из сухих листьев, лепестков, травинок.

– Это Жылдыз делает, – с гордостью сказал Роман. – Покупают с удовольствием.

– А растения Рома приносит, – добавила девушка.

После капельницы она втроем стали пить чай.

– Рома, а пряники? – вдруг воскликнула Жылдыз. Рома быстро встал и пошел на кухню. Она проводила его теплым взглядом и сказала: – Меня молитвы спасли. И я молилась, и Рома, и наши друзья. А первый раз я истинно, всей душой, богу помолилась, когда шаманы меня водой обливали. И с той ночи молилась постоянно…

– Любовь тебя спасла, Жылдыз. Ваша с Ромой любовь.

Девушка не стала спорить, лишь счастливо улыбнулась.

Дня через три она позвонила Лене, сказала, что стала чувствовать себя еще лучше. И снова заговорила о молитвах, о вере. Насколько Лена могла понять, Жылдыз и Роман состояли в одной из баптистских сект. Возле своего дома Лена время от времени сталкивалась с двумя проповедницами-адвентистками. Они даже как-то заходили к ней. Лена их избегала. Она раз в год ходила в церковь за святой водой, отмечала главные христианские праздники, но слушать их разговоры ей было тяжело и скучно.

Жылдыз говорила полчаса, и с таким жаром, так искренне, что Лена не решилась ее прервать. Девушка позвонила и на следующий день, потом еще. Лена начала тяготиться этими проповедями. Она решила не поднимать трубку, если позвонит Жылдыз. Однако звонки прекратились. Девушка, видимо, почувствовала настроение Лены.

Жылдыз позвонила лишь через год. По ее словам состояние ее в целом улучшается, но сейчас наступило временное ухудшение, надо поставить капельницу.

Лена поехала к ней. Девушка была одна. Выглядела она плохо: желтая кожа, темные круги возле глаз.

– Роман уехал на полгода в Казахстан, к своим родителям, – сказала Жылдыз.

– Уехал? – удивилась Лена. – Как же он тебя одну оставил? Мама-то навещает?

– Я не хочу, чтобы она приходила. У нас с ней сейчас не очень хорошие отношения. Со мной теперь подруга живет, Чолпон… – рассказывала девушка, лежа под капельницей. – А Рома не хотел уезжать. Это я настояла.

– Но почему?

– Он двуличным оказался. Не я ему была нужна, а квартира…. Он моей смерти желал, чтобы квартирой завладеть…

Лена не верила своим ушам.

– Да что ты такое говоришь, Жылдыз?

– Мне бог так сказал. Я его голос часто слышу…

– Жылдыз, ты только не обижайся. Я всегда говорю то, что думаю. Может, это какие-нибудь психические нарушения?

– Нет, с психикой у меня все в порядке, – безо всякой обиды ответила девушка. Она смотрела на Лену ясным взглядом, речь ее была рассудительной, неторопливой. – Мне и мама всегда то же самое о Романе говорила.

– Да он же тебя любит. Я уверена: у тебя ухудшение потому, что его рядом нет, поддержки его нет.

Жылдыз долго молчала. На ее открытом лице отражалась душевная борьба.

– Возможно, Рома меня и любит… Не знаю, как все дальше сложится, – заговорила она без прежней убежденности. – Может быть, мы снова будем вместе. Но полгода нам нужно отдельно пожить. Чувствую, что так надо. И пастор меня в этом поддерживает.

Лене показалось, что Жылдыз хочет еще что-то сказать, но стесняется. Лишь когда Лена собралась уже уходить, девушка решилась:

– У меня знакомый есть, Паша. Он врач. Мы в школе дружили, за одной партой сидели. Голос бога мне сказал, что он сыграет в моей жизни большую роль. Вылечит меня, спасет… Я ему звонила много раз. Трубку то бабушка брала, то мать. Они втроем живут. Постоянно говорили, что его нет дома. Я к ним даже Рому посылала. Он Пашу не застал. А сейчас они вообще со мной разговаривать не хотят, трубку бросают… Вы не могли бы им позвонить, как бы от себя? Я обязательно должна с Пашей встретиться!

Лена не могла отказать. Она позвонила, как они договорились, из своей квартиры. Паши не было. Трубку взяла бабушка. Лена объяснила, что он нужен ей «по работе». Та записала ее номер, пообещала, что внук сам с ней свяжется.

Вечером зазвенел телефон. Это была Жылдыз.

– Паше звонить не надо, – сказала она. В ее голосе звучали трагические нотки. – Сегодня Чолпон вызвалась к ним сходить. Пашина мама ее даже через порог не пустила. Кричала, что я навязываюсь как… Как бесстыжая женщина…. А я ведь с ним только как с врачом хотела увидеться. У меня ничего дурного в мыслях не было.

Утром Лена поехала ставить Жылдыз вторую капельницу. Девушка была совсем плоха. Лену поразили ее потухшие глаза. Она уговорила Жылдыз лечь в больницу, помогла с госпитализацией.

На следующий день Лена пришла ее проведать и узнала, что Жылдыз впала в кому; ее перевели в реанимацию. Через двое суток, не приходя в сознание, Жылдыз умерла.

Банальная история

Когда Лена последний раз приехала к брату в Караганду, они пошли вечером гулять по городу. У одного дома он остановился и запрокинул голову. Она узнала Нинин дом. Так, наверное, брат глядел на ее окна и десять, и двадцать лет назад.

– Она тут больше не живет, – сказал он. – На стройках сейчас шабашит. А вообще она…

Брат вздохнул и замолчал.

В юности Лена восхищалась Ниной. Она жила недалеко от их барака, и Лена любила смотреть, как идет она по улице: с гордо поднятой головой, стройная, длинноногая, в нарядном, необычно коротком для тех времен платье. Нину можно было назвать красавицей – сочетание карих глаз, горячих и добрых, и светло-русых волос особенно красило ее, – если бы не крупный орлиный нос. Лена, впрочем, находила, что он лишь придает ей аристократичность. Лене Нина казалась необычайно умной и начитанной, она слушала ее с раскрытым ртом.

Они подружились, когда Лена училась в восьмом классе, а Нина – в девятом. Нина давала ей книги из огромной библиотеки своего отца, профессора. Именно она привила Лене любовь к чтению. Когда Лена приходила к Нине в гости, та ей что-нибудь читала, чаще всего – «Ромео и Джульетту». Читала очень выразительно, волновалась. Прочитанное они обсуждали. И мечтали, мечтали…

Иногда в Нинину комнату входил Максим Максимилианович, ее отец, высокий, худой, с пенсне на орлином носу. Интересовался, что они читают. Человека деликатнее, мягче, воспитаннее Лена не встречала.

Полной противоположностью мужу была Марья Ивановна – маленькая толстая крикливая женщина. Как только она появлялась, зорко оглядывая все своими колючими глазками, словно ища, к чему придраться, Лена старалась побыстрее уйти. Нина к счастью была в отца.

И она заходила к ним в барак, в их комнатенку, где они ютились втроем: мама, Лена и ее старший брат Андрей. Если брат оказывался дома, то смеху и шуткам не было конца. Он рассказывал рыбацкие анекдоты, показывал своих кроликов. Андрей разводил их в заброшенном сарае напротив барака, разводил просто так, «для общения», как он говорил. Работал брат токарем.

Пришла весна. Лена все чаще видела свою подругу задумчивой. Нина завела дневник, в который не разрешала ей заглядывать. Однажды Нина захлопнула книгу и, глядя мечтательно в окно, сказала вдруг с глубоким внутренним убеждением: «Если я кого-нибудь полюблю, то навсегда».

Полюбила она Андрея. И он не остался равнодушным. Глаза у Нины засветились счастьем.

Учебный год заканчивался. Как-то раз на перемене Лена пошла передать Нине записку от брата. Из ее класса доносился хохот. Внезапно дверь распахнулась, и в коридор с опущенной головой и красным лицом выскочила Нина. Не заметив Лену или не желая замечать, она убежала. Лена вошла. Вокруг передней парты сгрудились ученики. На сиденье стоял с коричневой тетрадью в руке Пашка Сивцов или Сивый, первый хулиган в школе. Одно время он безуспешно ухаживал за Ниной. Лена узнала Нинин дневник. «Мы с ним только целуемся, – не без выражения читал Сивый, – и я благодарна ему за это, значит, он по-настоящему…» – «Дай сюда!» – крикнула Лена и попыталась дотянуться до тетради. Ее оттолкнули. Чуть не плача Лена выбежала в коридор. Страдала она так, словно прочли ее дневник. Но ее ждало потрясение посильнее.

Ночью Андрей домой не пришел. Раньше такое случалось с ним, «неотразимым мужчиной», часто, но после знакомства с Ниной это было первый раз. Рано утром Лена проснулась от крика и ругани. Подошла к окну и с ужасом увидела, как Марья Ивановна выволокла за волосы из сарая растрепанную Нину. Она обзывала дочь последними словами. За ними с растерянным и виноватым видом вышел Андрей. Нина убежала, оправляя платье. Марья Ивановна с бранью и угрозами накинулась на брата. Подошла мама, стала его защищать. Разъяренная женщина накричала и на нее, затем, пригрозив судом, засеменила на улицу.

Больше Нина в их барак не приходила. И Лене неловко было ее навещать. Но с братом они продолжали встречаться.

Осенью они получили двухкомнатную квартиру. Нина снова стала у них бывать. Уже говорили о свадьбе как о решенном деле. Хоть ее родители были против. Ждали только, когда Нина станет совершеннолетней или, по крайней мере, окончит школу. И вдруг зимой что-то произошло, какое-то отчуждение возникло между ней и Андреем. Оба мучились. Нина заходила к ним все реже. А когда брат вновь стал встречаться со своими старыми подругами, вовсе перестала появляться. Она пришла лишь проводить его в армию.

После школы Нина поступала в институт, но неудачно. Устроилась работать швеей. А осенью Лена узнала, что она стала жить с Сивым.

Надо сказать, что в то время у него отбоя не было от девушек: он тратил деньги без счета, одевался во все самое модное. Сивого побаивались; ходили слухи, что он связан с уголовниками. Это видимо было правдой, потому что в январе его зарезали в глухом переулке.

Нину она почти не видела. Лена тогда сдружилась с Раей, своей одноклассницей. Она жила с отчимом и мачехой. Когда ее отец умер, мать вышла замуж второй раз; вскоре умерла и она, и отчим женился на другой. Когда они скандалили (а это бывало часто), Рая ночевала у них. Лена много рассказывала ей о брате, она внимательно слушала. Обе поступили в медицинское училище.

Наконец вернулся из армии Андрей. Он появился на рассвете. Расцеловал маму, Лену и – заодно – Раю (она тщетно пыталась спрятаться под одеяло). Вскоре она ушла, а вечером неожиданно явилась Нина, смущенная и радостная, в красивом платье. Она бросилась Андрею на шею. Он был сдержан. Мама усадила ее за стол и в середине разговора вдруг сказала: «Ну, сынок, теперь пора тебе остепениться, семью завести». И она посмотрела на Нину. Мама ее любила. «А куда торопиться?» – буркнул брат. Нина сразу сникла, через минуту попрощалась и ушла.

Вопреки своим словам Андрей женился уже через месяц. На Рае. А еще через три заскучал. Стал поздно возвращаться. Иногда и вовсе не приходил ночевать. После того, как внезапно умерла мама, он начал пропадать на несколько дней. Рая знала, где его искать. Она шла к Нине – та снимала комнату поблизости – и со скандалом приводила мужа домой. Так продолжалось два года. Наконец она не выдержала и с их годовалой дочкой ушла от Андрея.

На другой же день у нас поселилась Нина. Лена жалела Раю и в то же время радовалась, что брат и Нина наконец-то соединились и счастливы. Они хотели зарегистрироваться, но Рая не соглашалась на развод.

И вдруг Андрей начал пить. То ли ему не хватало водки до полного счастья, то ли он сильно скучал по дочке. А может быть тяга к спиртному жила в нем всегда, но мама, а потом Рая умели подавлять ее. Брат стал приводить собутыльников. Те, чувствуя Нинину деликатность, готовы были пьянствовать у них до утра. Тогда вмешивалась Лена и выпроваживала их. Андрей мог явиться поздно вечером. Бывало, заглянет Лена на кухню: Нина сидит, нервно покачивая ногой, изящно держит длинными тонкими пальцами сигарету (она начала курить). Поглядывает на часы. Ждет…

Все больше денег уходило на выпивку. Нина устроилась маляром, чтобы больше зарабатывать. Но Лена ни разу не слышала, чтобы она говорила с братом о деньгах.

Когда Андрей первый раз пришел в час ночи, Нина накричала на него. Тоже в первый раз. Лена с удивлением уловила интонации Марьи Ивановны в ее крике. Брат беззлобно матерился в ответ. Подобные опоздания стали повторяться. В такие ночи Нина и сама могла выпить с горя бутылку вина. Начались ссоры. Андрей, по характеру спокойный и добродушный, тоже повышал голос. Лена мирила их, как могла.

Однажды Лена проснулась часа в три. Брата не было. Нина сидела на кухне, обхватив голову руками. На столе стояли две пустые бутылки.

– Пашу мне не может простить, – вдруг заговорила она, увидев Лену. – А еще простить не может, что я тогда аборт сделала. У него все в душе перевернулось, видите ли! Решил, что у меня после этого детей не будет. А что я, школьница, могла сделать? Только о себе он всегда думает!

Андрей появился на рассвете. Нина собрала вещи и ушла. Он ее особенно не удерживал. А Лена даже была рада: так это все ей надоело.

Рая вернулась и быстро отучила брата от пьянок. А через некоторое время все повторилось: он опять стал пропадать у Нины. Рая грозила плеснуть в нее кислотой. «Ничего с собой поделать не могу, – признавался Лене Андрей, недоуменно разводя руками, – тянет к ней как к магниту». Он жил у Нины по неделе, по две. Рая, взяв с собой дочь Свету, шла к ним, и после уговоров, мольб, после Светиных слез Андрей возвращался в семью. Но ненадолго. Лишь когда Рая попыталась отравиться, он поклялся ей, что порвет с Ниной.

Прошло полгода. Брат держал слово. Однажды он пришел с завода хмурым.

– Нинку сегодня видел, – сказал он с невеселой усмешкой. – Иду по улице, вдруг слышу с лесов: «Андрю-юша!» Голос прокуренный-прокуренный. Спустилась ко мне. «Что же ты, – говорит, – от меня скрываешься?» Я ей: «Такая, значит, у нас судьба – вместе не жить». Она – в слезы. «Какая там судьба, ты во всем виноват!» И начала. Я говорю: «Нинок, расстанемся по-хорошему». И ушел.

Он, похоже, был доволен своей твердостью.

Лена окончила училище, устроилась на работу в Алма-Ате. Приехала к брату только через четыре года. У них с Раей уже росла вторая дочь. Андрей стал серьезным, молчаливым. Тот веселый задор, который всегда притягивал к нему людей, погас. Рая казалась вполне счастливой.

– Ты Ваньку Заводного знаешь? – спросила она Лену за обедом.

Лена кивнула. Кто же не знал это безобидное существо, постоянный объект мальчишеских насмешек. Все его движения были на редкость странными и забавными, какими-то прерывистыми, как у механической игрушки. Ваньку когда-то страшно избили, раздробили череп. Его спасли, часть черепа заменили пластинами из протакрила. С тех пор он ходил как заводная кукла, безмятежно и бессмысленно улыбаясь.

– Так вот, – злорадно продолжала Рая, – Нинка сейчас с ним живет.

У Лены сжалось сердце. Брат мрачно молчал.

Потом она узнала, что Нина и Заводной расстались через полгода.

Они постояли перед домом, затем двинулись дальше. Брат шел с опущенной головой, погрузившись в воспоминания.

– В селе ее видели, – заговорил он после долгого молчания. – Ферму кому-то строит. А вообще, – он безнадежно махнул рукой, – она спилась…